рела в его
анкету.- Мо-олод! -  покачала она головой, увидев его год рождения, и словно
задумалась:  продолжать  ли  называть этого  дерзкого мальчишку на  "вы" или
разговаривать  с ним,  как принято  разговаривать со школьниками.-  До  чего
молод! - еще раз протянула она.
  - Молод, значит, и лечить не надо? - спросил Павел.
  -  Нет, лечить мы тебя будем,- решительно перешла врач на  "ты".- Будем
лечить.  Только   без  лекарств.  Отдыхать  будешь,  гулять,  много  кушать,
заниматься физкультурой, обтираться  холодной водой. А  снег  выпадет  -  на
лыжах пойдешь. Аппетит хороший?
  - Аппетит ничего, есть могу.
  - Ну  вот  и будешь много есть.  Обязательно принимай рыбий  жир, он  с
витаминами. И воздух тут витаминный,  смоляной с фитонцидами. Дыши глубже. Я
тоже здесь живу из-за воздуха. Он лучше всякой  пенсии. Люблю запах  живицы.
Ну иди, все!
  - Как все?
  - Все! Иди гуляй. Следующий! - крикнула врач в дверь уже мимо Павла, не
глядя на него.

  * * *

  Из-за сырой, мозглой  погоды отдыхающие сидели  в парковых беседках и в
главном здании - в коридорах, в комнатах общего пользования. Играли в шашки,
в  шахматы,  катали на маленьком  бильярдном столе светлые  подшипнички,  не
крупнее  пушечной  картечи,-  на  приобретение большого бильярда профсоюзных
средств пока не хватало. Кое-кто  сидел по углам, на стульях и диванах, либо
у светлых окон, читали книги.
  Никаких знакомых  здесь  у Павла,  конечно,  не оказалось.  Не  было  и
сверстников. Но он не унывал. Последнее обстоятельство ему даже льстило - он
тут  самый  молодой,  значит,  самый удачливый. Скрытого  ликования  его  не
испортили даже грубоватые  слова рыжего бородача с  рыжими глазами и  рыжими
волосами на руках:
  -  Рано  ты,  паренек, начал  по  домам  отдыха  ездить,  голова бы  не
закружилась.
  - Из-за головы я и приехал.
  - А что у тебя с ней?
  - Травма.
  - На работе получил?
  - Да.
  - Вершиной прихватило или комлем?
  - Не, не в лесу.
  - Значит, на сплаве? Или в конторе служишь?
  - Не, в цеху.
  - Так, понятно. Ну ничего, вылечат. Только маху  дал, парень.  В другой
раз проси путевку в санаторий. Государство у нас богатое!
  Павел не ответил, но совет запомнил.
  За обедом в столовой не оказалось рыбьего жира. Павел не забыл, что ему
врач советовала обязательно принимать  рыбий  жир, и хоть не любил ни вкуса,
ни запаха его и, возможно, даже не стал бы пить ежедневно да еще трижды,  но
раз жиру не оказалось, Павел потребовал, чтобы ему дали его.
  -  Положено  - значит, подай!  - сказал  он  официантке  - низкорослой,
некрасивой  и,  вероятно,  потому много кокетничавшей,  грубо  накрашенной и
мелко завитой девушке Фросе.
  Фрося обиделась.
  - Во-первых, я тебе не "ты". А во-вторых, где  я тебе возьму рыбий жир,
я не рыба.
  - Какое мое дело,- сказал Павел.- Положено - подай!
  -  Что  значит  "подай"?  -  возмутилась  Фрося.-  Я  тебе  не  лакейка
какая-нибудь и не куфарка. Я такая же служащая, как и ты.
  - Вот и служи,- сказал Павел.- Ты к чему приставлена?
  - Не к тебе же!
  - Нет, ко мне. Тебе государство за что деньги платит?
  - Много я получаю! - разбушевалась Фрося.- Ученый приехал.
  - Где мой рыбий жир? - настаивал Павел на своем.
  Вокруг одобрительно засмеялись.
  Послеобеденный тихий час отдыхающие  обязаны были проводить на открытой
веранде. Павлу  отвели  плетеный лежак,  старенькая  няня показала  ему, как
пользоваться спальным ватным  мешком  на первый раз сама помогла ему залезть
в мешок, застегнула все пуговицы и затянула все шнурки на нем.
  Густо,  бархатисто шумели влажные сосны, мелкий осенний дождик шебаршил
на  дощатой  крыше,  то затихая,  то усиливаясь,  водяная  пыль  пронизывала
воздух, он становился зримым. А в ватном  мешке было и тепло и сухо, и Павлу
приснился добрый сон.

  Опять поет колокольчик, дорога  постепенно становится грязнее. Деревня.
Перелески. Поля. Изгороди.
  Возница понукает лошадь, на подъемах соскакивает с козел, идет пешком.
  Павел поначалу чувствовал себя неловко, потом осмелел, высвободил левую
ногу  и свесил ее  снаружи  корзины  - так ездят  люди,  знающие себе  цену:
районные уполномоченные, председатели колхозов.
  И вот уже слышен не робкий звон  колокольчика, а требовательный, резкий
звук  автомобильного  сигнала,  и  тарантас  уже  не  тарантас,  а  легковая
автомашина. И  восседает в  ней,  мягко откинувшись на  спинку, не  какой-то
Пашка Мамыкин, а Павел Иванович - не то директор, не то секретарь райкома...
  ...Шумят  влажные  сосны, идет мелкий  дождик.  Людмила  Константиновна
накрывает  колени   Павла   тулупом,   а   он  с   сочувствием   смотрит  на
девушку-возницу, которая опять одна бредет по грязи сбоку лошади...
  - Садись  рядом со мной,- говорит он ей.- Что ж ты в люди  не выбилась?
Хочешь я тебя научу?
  Девушка  благодарно  садится  рядом,  прижимается  к  нему,  а  Людмила
Константиновна  залезает на козлы и погоняет лошадь.  Она же первая замечает
на дороге узелок и показывает на него кнутовищем.
  - А ну, подними! - приказывает Павел.
  Людмила  Константиновна,  не  слезая  с  лошади,  поднимает  кнутовищем
узелок. А узелок этот оказывается бабушкиным платком, а в платке - деньги.
  -  Возьмите,  Павел  Иванович,  это  ваши  деньги!  -  говорит  Людмила
Константиновна.
  Павел  набивает деньгами карман и выбрасывает  старый платок на дорогу.
Платок на дороге опять свертывается в узелок, а в узелке опять деньги. Тогда
Павел слезает с лошади, чтобы поднять узелок, и видит, что грязь на дороге -
тоже  деньги.  Он  собирает  их  -  мокрые, мятые  рублевки и  десятки  -  и
развешивает на оглоблях, на ободах колес, на дуге, как выстиранное белье для
просушки.
  Деньги  подсыхают,   он   заполняет   ими   все  карманы.   А   Людмила
Константиновна говорит ему, протягивая расходную ведомость:
  - Распишитесь, пожалуйста, это же деньги. Просто распишитесь!
  ...Между тем  тарантас потянуло  под откос,  лошадь напряглась, Людмила
Константиновна и девушка-возница изо всех сил стали помогать ей.
  И вот девушка, которая нравилась Павлу, вдруг рявкнула на него:
  -  Вылезай, раззява, ваше благородие! Ямочка на  ее подбородке заляпана
грязью. Павел выскочил на дорогу и стоит по колено в грязи, не зная, что ему
делать.
  -- До дыр просидел свою сидальницу! - продолжает ругаться девушка.- Еще
один начальничек растет, не хватает их нам!

  На следующий день после обеда отдыхающие опять устраивались на веранде,
и Павел захотел, чтобы ему снова помогли забраться в спальный мешок.
  - Дует! - крикнул он няне, пожелавшей всем хорошего отдыха.
  - Застегнуться надо.
  - Как же я застегнусь, руки-то в мешке?
  - А как другие застегиваются? - удивленно спросила старушка.
  - Я в мешках никогда не спал. У нас в мешках только картошку хранят.
  На плетеном лежаке недалеко от  Павла поднялась рыжебородая, рыжебровая
голова.
  - Слушай ты, начальничек! У тебя травма, ну и лежи спокойно.
  - Я и лежу.
  - Спокойно лежи, не картошка, не рассыплешься. Ишь нервный какой.
  - Ну нервный, и что? - не испугался Павел.
  - А то! Рано привередничать начал.
  - Тебе хорошо говорить.
  - А тебе плохо?
  - Плохо. Я всю жизнь без отца, без матери рос.
  - После  войны, может, половина  людей так  выросла. Ты  один,  бедный,
обижен! Наверно, давно уже за девками бегаешь...

  * * *

  Доить  коров,  конечно,  нелегко, особенно если их много, убирать  двор
лопатой  и вилами  тоже  не  сладость,  а  носить утром  и вечером  воду  на
коромысле, да  греть ее, да разливать пойло по корытам -  от этого одного за
один год можно сгорбиться. Но, пожалуй, тяжелее и надоедливее всего - каждый
вечер бегать за коровами на выпас. Если бы только раз в неделю, ну, на худой
конец, два раза, а то ежевечерне, да по одним и тем же местам. Обрыдло!
  Нюрку  еще  выручали  молодые ноги, а пожилым напарницам ее было просто
невмоготу.
  Так  велось от века: по  утрам подоенных  коров выгоняли  из  оград  на
улицу,  иногда  провожали  их до  околицы,  а  дальше  они  шли,  позвякивая
колокольцами, уже одни,  без пастухов, и кормились до вечера, разбившись  на
небольшие стада.
  В сумерках ко второй дойке  коровы сами возвращались в деревню,  каждая
спешила в свой дом, к своему  стойлу,  где приветливые хозяйки встречали  их
крепко  посоленным куском  хлеба,  мучной  с  отрубями болтушкой или охапкой
зеленой  травы. Редко-редко какая-нибудь строптивая пеструха устраивалась на
ночевку  на выгоне, и то лишь потому, что дома  во дворе было слишком грязно
либо хозяйка угощала ее чаще пинком, чем хлебным куском.
  Заблудиться  коровам  было  негде.  На  десятки  верст  вокруг  деревни
тянулись изгороди  из жердей  и  кольев. Они  охватывали и поля, и  луга,  и
выпасы, разделяя их и перекрывая все выходы в глухой лес и на  угодья других
сельских общин.
  Называли эти изгороди осеками.  За каждым домохозяином  закреплялось по
нескольку участков осеков, за исправность которых он  отвечал своей совестью
и головой перед сельским сходом.
  -  Как это - головой? - спросила однажды  Нюрка у своего деда, когда он
рассказывал о том, что было раньше.
  - Да что ж, простое дело. Если кто прохлопает ушами, не починит вовремя
свой огород, потраву допустит - вызовут его на общий сход и поучат.
  - Как поучат?
  -  Что, паре, свой язык понимать перестала? Ну, по шее поучат, по спине
и  по разным другим местам. Да  так поучат, что  больше вовек не  забудет, и
совесть не потеряет, и осека будут всегда целы.
  Никакой необходимости в пастухах раньше не  было.  Но  с годами  старые
осека подгнили,  начали разваливаться, чинить  их не стало сил,  и колхозное
стадо  уходило  от  деревни  порой слишком далеко.  К  тому  же не  стало  и
колокольцoв на коровах.
  Поначалу отказывали ворота в изгородях, поломались запоры.
  Сейчас  дивно  вспомнить,  сколько раньше  было  самых  необыкновенных,
простых  и  хитроумных деревянных запоров у  полевых  ворот. К  установке их
крестьяне  относились  как  к  искусству.  Не  признавали  никаких  железных
крючков,  никаких ершей и гвоздей -  это было бы слишком  богато  и чересчур
непритязательно.  Зато  изготовление  накидных  колец,  петель и обручей  из
распаренных  виц, всяких березовых  задвижек,  упоров,  заворней,  заверток,
щеколд требовало выдумки и мастерского владения топором.
  Сооружались даже  своеобычные автоматические защелки:  чуть отогнешь  в
сторону  пружинистую  жердочку   -  и  ворота,   скрипя  деревянной   пятой,
распахиваются  сами, хлопнешь ими -  и  жердочка становится  на свое  место,
упираясь концом в гнездо обвязки. Не то что корова или лошадь, никакая  коза
таких ворот не откроет.
  Хорошими   запорами   деревня   гордилась,   как   резными   балконами,
просмоленными крышами и убранством своей часовни. Это, как и многое другое в
те времена, было творчеством.
  Но вот  перестали запираться ворота, начали обваливаться изгороди то  в
одном месте, то в другом - и скот пошел гулять  по посевам, по сенокосам, по
болотам и  лесам. Вечером жди не жди -  не  придет в колхозный двор  ни одна
корова.
  Долгое время на выгон в сумерках бегали сами доярки. Выйдут из деревни,
осмотрятся: "Ну, кто куда? Давайте лучше порознь - скорей  наткнемся". Нюрка
Молчунья несется  через  все  Летовище в  Угол,  Авдотья  Мишиха  к  Югскому
кордону, Ваниха Пронькина на Казино  болото - все в  разные стороны.  Найдут
коров,  пригонят  домой, но сами так вымотаются, что и подойник в руки брать
неохота.
  Пастух нужен  -  это  уже  понимали многие, но слишком  необычным, даже
нелепым  казалось  для  здешних  мест:  пастух за  коровами!  Ну,  пастушок,
мальчонка какой-нибудь, школьник - еще куда ни шло. Но мальчонка с  коровами
не управится.  А  взрослого ставить - это  значит оторвать от  дела рабочего
человека, да еще и платить ему придется.
  Нюрка  долго молчала,  думала, как  быть, и, наконец, решилась  пойти в
контору, к самому председателю.  О своей усталости она не  заикнулась бы, но
за других постоять ей не казалось зазорным.
  - Чего тебе? - спросил  ее  Прокофий Кузьмич,  когда Нюрка  переступила
порог кабинета и  молча замерла у дверей.  Письменный стол  председателя был
завален какими-то ведомостями  и окурками. Хозяин неохотно  поднял  глаза на
девушку.
  - Ну, чего молчишь?
  - Я не молчу.
  - Чего тебе?
  - О пастухах нынче много пишут, Прокофий Кузьмич,- сказала Нюрка.
  - Тебе что за дело?
  - А у нас пастуха нет.
  - В пастухи, что ли, хочешь?
  - Нет, я коров дою.
  - Ну и дой, выполняй план.
  - Я выполняю.
  - Тогда иди, все!
  Прокофий  Кузьмич снова  уткнулся в ведомости. Но  Молчунья  продолжала
стоять у порога. Прокофий Кузьмич подождал и спросил ее снова:
  - Еще чего тебе?
  - Пастуха бы, Прокофий Кузьмич.
  - Так, опять пастуха?
  - Пастуха.
  -  Вот  что!  - В  голосе Прокофия  Кузьмина  послышалось  озорство, он
захотел пошутить с робкой девушкой.- Значит, пастуха захотела?
  - Колхозу пастух нужен! - ответила Нюрка серьезно.
  -- Вот Пашка выучится, и отдам его тебе в пастухи.
  Нюрка пропустила мимо ушей и эту шутку.
  - Удои бы сразу прибавились,- сказала она.
  - Все у тебя или еще не все?
  -- У всех пастухи есть,- настаивала Нюрка.
  Прокофий Кузьмич начал терять терпение.
  - Да ты что, ополоумела? И без того работать некому, а тебе еще пастуха
подай!
  -  Без пастуха  коровы бегают далеко,  не  столько едят,  сколько траву
топчут,- не унималась Нюрка.
  Прокофий  Кузьмич  мог  накричать,  указать  Нюрке  на  дверь -  выйди,
дескать, и не  мешай  работать,  тем более что  работы  всякой в страду было
много и не так уж хорошо все шло, а тут еще уполномоченные один за другим...
Но он сдержался и заговорил с Нюркой совершенно спокойно, сквозь зубы:
  -  Вот  что,  девонька.  Если  Пашку  ждать не хочешь,  мы тебе другого
пастушка подберем, раз уж приспичило. Или подождешь? Любовь, говорят, зла...
За такой клад, как ты, любой парень ухватится...
  - Тогда я зайду в другой раз!  - спокойно и серьезно сказала Нюрка, как
будто не слышала, о чем перед этим говорил председатель.
  В другой раз она держалась так же робко и так же твердо.
  -  Людей жалко,  Прокофий Кузьмич,- начала она,  остановившись  опять у
порога.
  - О чем ты? - не сразу понял ее председатель.
  - О доярках, о напарницах своих.
  - А! О пастухе?
  - О пастухе, извините уж меня.
  Прокофий  Кузьмич взял со  стола  тяжелые, массивные счеты, неторопливо
вышел  из  кабинета в  общую  конторскую  комнату,  что-то  поговорил  там с
бухгалтером и скрылся.
  Через несколько дней  Нюрка  пришла к нему в третий раз. Перед этим она
повидалась с директором школы  Аристархом Николаевичем и разговаривала еще с
каким-то уполномоченным.
  В  третий раз  к  Прокофию  Кузьмичу ее  не  пустил главный  бухгалтер,
лысоватый старомодный человек, нанятый  колхозом где-то на стороне и отлично
умевший исполнять приказания непосредственного своего начальника.  Он просто
взял Нюрку за рукав, притянул к своему столу и сказал:
  --  Не надо,  Аннушка-девочка, туда больше  ходить, ты своего добилась:
пастуха мы уже подобрали,  приказ подписан, все  по закону, и послезавтра за
твоими коровами будет полный присмотр и пригляд. Все по закону!

  * * *

  В  парке  дома отдыха вокруг  одного  из  сосновых стволов был сколочен
грубый,  но милый  для всех дощатый стол.  Сосна поднималась к небу прямо из
середины  его.  Замкнутым кольцом вокруг  стола  была  сделана и скамейка. В
хорошую  погоду  здесь собирались  отдыхающие,  играли  в  карты,  в домино,
рассказывали анекдоты. Книги тут  читались редко - все, кто любил посидеть с
книгой, забирались  подальше от дома,  в  глубь  сосновой гривы или на берег
реки, в кусты, где ютилось множество  разных птичек, а весной  заливались по
ночам даже соловьи.
  В  туманное осеннее утро  Павел ходил по  парку.  На тропинках валялись
ощеренные сосновые шишки,  похожие  на маленьких  ежиков,  и  навалом лежали
мягкие хвойные  иглы.  Иголок  особенно много было там, где  в дождливые дни
текли  ручейки.  Увидев  круглый  стол  вокруг сосны  и  подивившись выдумке
мастера, Павел присел на скамью  и почувствовал, что ему страшно  не хватает
брата или  бабушки  или хоть  кого-нибудь  из  односельчан, чтобы можно было
поговорить со своим человеком и похвастать всем, что он  теперь имеет. Разве
не  ему принадлежит все это  богатство, разве  не он, рабочий человек, здесь
хозяин? Он!  Ведь так  и  в  газетах  пишут. Он -  хозяин, и все  это - его!
Посмотрел бы сейчас  Шурка,  каким  стал  его  брат!  Глянула  бы бабушка  -
заплакала бы!
  Павел  решил написать  письмо. Сходил  в  свою комнату,  взял из  баула
бумагу, карандаш, конверт.

  "Здравствуй, бабушка, здравствуй, Шурка-черт! Всем по  низкому поклону.
Вы  сейчас  меня  не узнали  бы, какой я  стал. Живем  мы на  высокой горе в
двухэтажном  доме. Это дворец! В  одних комнатах  живем,  в других питаемся.
Столовка наша вся в узорных скатертях, и это не столовка, а ресторан. Кормят
меня почем зря, чем только не кормят, как на убой, и все бесплатно. И лечат.
И все по часам. Три раза в день дают рыбий жир с витаминами. И разные другие
блюда. Везла меня от нашего города до станции сама Людмила Константиновна из
области. И по железной дороге у  меня  билет был  бесплатный. Мне  все везде
дают бесплатно. Директор нашего дома, когда  узнал,  что меня  привезла сама
Людмила Константиновна,  обрадовался и распорядился, чтоб все для меня было.
Спим мы не в доме, а на веранде, под крышей без стен  - мороз  не мороз. Это
для здоровья. И все за мной ухаживают..."

  Павел  кончил  писать,  и неожиданно ему пришло на ум:  а вдруг бабушка
испугается, что на веранде  он  мерзнет, что кашлять начнет? И он хотел было
зачеркнуть слова про веранду, но подумал и не зачеркнул: даже интересно, что
бабушка  из-за  него может прослезиться.  И, представив  себе, как она будет
охать  и ахать, и сердиться и  ругаться,  он добавил  в письме, что голова у
него все еще болит. Ничего, пускай бабушка немножко испугается!
  В поисках почтового ящика Павел вышел за деревянную ограду дома отдыха.
В мокром песке, среди обнажившихся корней старой сосны, возились  ребятишки,
о   чем-то   разговаривали,   спорили.   Они   не  сразу   заметили   Павла,
остановившегося над ними, и он услышал, о чем они говорят.
  -  Как это - охотником? На охоту ходят, когда уработаются до смерти. На
охоту все ходят - и летчики, и моряки, и звездолеты. А кем ты будешь жить?
  - Я все равно охотником буду.
  - Это не жизнь.
  - А я хочу всю жизнь спектакли ставить.
  - Ну и ставь!
  - А я никуда отсюда не уеду. Я всю жизнь буду отдыханцем.
  - Кто тебе столько путевок даст? - неожиданно для ребят спросил Павел.
  Мальчики вскинули на него глаза, но не  испугались, потому что Павел не
показался им настоящим взрослым. Один мальчишка ответил:
  - Зачем ему путевки, он - сын здешнего директора.
  Тогда Павел сказал уже по-взрослому, строго:
  - Простудитесь тут. Идите домой! Зачем корни у сосны подрываете?
  - Мы не подрываем! - дерзко ответил сын директора, малец лет пяти-шести
в ярком шерстяном костюме-комбинезоне и прорезиненной куртке.
  - Как не подрываете?
  - Не твои корни!
  Чтобы  не унизить  себя, Павел не стал  спрашивать  о почтовом ящике, а
прошел мимо,  словно  перешагнул  ребятишек. Им  еще мечтать  да  мечтать  о
путевках в дом  отдыха, а он уже отдыхает  в  нем, как все, и  живет на всем
готовом.

  * * *

  Одно тревожило Павла, что врач, старая  женщина, не хотела  его лечить,
то есть  не  давала ему никаких лекарств. Не выписывала лекарств, значит, не
признавала больным - как  же иначе можно понимать  ее? Так именно Павел ее и
понимал. А если врач не считает его больным, то, спрашивается, зачем же его,
молодого парня, сюда послали, за что ему  бесплатную  путевку дали? Конечно,
врач  об  этом своем мнении либо скажет кому-нибудь,  либо напишет, что  еще
хуже, и то