етом дома не стал жить, все
устраивает  свои  дела где-то. Все они  такие, ученые, только выйдут в люди,
хлебнут городской жизни - и ищи-свищи, назад в деревню калачом  не заманишь,
батогом не загонишь..."
  А как жил сам Шурка все это время, чем он занимался? А тем и занимался,
что колхозу требовалось. Увлекся льном, потому что от льна колхозу шла самая
большая прибыль. В льноводческом звене вся  инициатива  постепенно перешла к
нему, и Клавдия  стала  упрашивать его  взять звено в свои  руки. Женщины ее
поддержали,  и Шурка согласился. Со всеми наравне он возил навоз на участок,
и  теребил лен,  и  расстилал,  и собирал, сам следил за его сортировкой.  А
когда  выяснилось, что приемщики  на льнозаводе  занижают сортность тресты в
своих интересах и спорить с ними невозможно  - они специалисты, Шурка поехал
в  район  к  агроному, набрал книжек,  чтобы  досконально изучить, по  каким
признакам определяются номера тресты, и сам  стал ездить сдавать лен заводу.
Колхоз выиграл на этом несколько десятков тысяч рублей.
  Но, взявшись  за  книжки, Шурка почувствовал,  как  много  он потерял в
жизни, как трудно ему будет без ученья. И об этом думал он сейчас:
  "Уцепился  за бабушкин подол,  брату помогал, смотрел  в его  раскрытый
рот, а о себе забыл! Теперь и брат забыл обо мне. А может, еще не забыл? Вот
приедет начальник  начальником и  скажет: "Ну, родные мои, все, собирайтесь,
всех с собой беру!" Куда беру?.."
  - Какое  вам кино в горячую пору? -  вдруг закричал на улице бригадир -
Шурка узнал его по голосу.- Планы сорвать охота?
  - План, план... А люди для тебя что?
  "Кино тоже по плану можно бы показывать,- думает Шурка.-  А то кампания
за кампанией  по плану, всякие заготовки и сдачи по  плану,  а  все, что для
души,- от случая к случаю. Почему это?"
  На повети такая темнота и так душно, что Шурке иногда кажется, будто он
закрыт наглухо тяжелым покрывалом. А стоит курице или  петуху переступить на
насесте да квокнуть  чуть слышно  - и сразу становятся словно бы видимыми  и
крыша над ним, и стропила, а над крышей ночное небо и звезды.
  "Все-таки не зря сказал тогда директор  школы,- вспоминает Шурка,- я бы
тоже  учиться  мог. Эх, мне бы поучиться! У меня и здоровья хватило  бы. Для
ученья  хорошее  здоровье  нужно.  Родись  в деревне,  закались  на  .свежем
воздухе, на колхозном хлебе - и тогда уж никакая наука не будет страшна..."
  Шурка не верил,  что в  городах  не хватает умных людей, таких, скажем,
как Павел. В деревнях, да, не хватает! Значит, учиться надо не для города, а
для  своей  же  деревни, для своей земли.  Людей  кормить надо, а если земля
совсем осиротеет, тогда что будем делать, куда покатимся?
  "Где  же все-таки Пашка, сукин сын? Хоть бы на время вернулся, пожил бы
хоть один год с бабушкой, а я бы  той порой... Эх, уж и  впрягся бы я, сразу
бы трехлемешным, четырехлемешным поднимать целину начал! За год - семилетку,
за два года еще чего-нибудь кончил бы. Всех бы  нагнал.  Да разве опоздал я?
Опоздаешь, если  бабушка только и дело, что  о женитьбе сказки рассказывает.
Ей помощницу нужно. А бригадиром  хотели  избрать, так  председатель сказал,
что еще молод, рано и доверия, говорит, не заслуживает, шумит много. Шумит -
это значит критикует..."
  Все дневные голоса  и звуки  на  улице наконец смолкли.  Тогда на угоре
заиграла   гармошка-хромка.   Ее  щемящие  душу  переборы   возникли  где-то
далеко-далеко, наверно, еще в поле, и  оттуда, из-за  перелесков и пустошей,
усиливаясь и раздаваясь вширь, неотвратимо надвигались на Шуркино неокрепшее
сердце,  как наводнение, как бедствие,  и  - какой  уж тут сон!  -  Шурка не
выдержал,  встал,  на  ощупь  оделся  и  почти  бегом  бросился с  повети на
призывный зов гармони и девичьих прибауток.
  Бабка  услышала, что  внучек ушел на  угор, и тайно порадовалась этому:
"Растет, растет парень,  еще немного  - и  невестку  приведет в дом.  Дай-то
бог!" И лишь после его ухода она заснула спокойным, надежным сном.
  А не спалось ей все потому же, что  и  Шурке: она много думала о  своем
старшем  внуке,  о  Павле. Что-то  не  совсем понятное,  не  осознанное  еще
происходило в  ее душе.  Где же  все-таки Пашута,  чем  он живет, почему  не
подает голоса и как ей ко всему этому относиться?
  Бесконечно много  надежд, больших и  маленьких, связывала она с Павлом.
"Вот вырастет, вот выучится, вот выйдет в люди!" - постоянно повторяла она и
про себя и вслух, и это звучало как  извечная  старушечья молитва:  "Помоги,
господи! Спаси, Христос! На тебя вся надежда!"
  Крыша  над избой давно  прохудилась, течет и весной  и  осенью, кое-где
дранка  совсем сгнила, сколько  уж лет  не  смолили ее -  какая ныне  смола!
Ладно, теперь  недолго осталось ждать: Павлик вернется, либо  сам перекроет,
либо денег привезет, а на деньги и дранку и смолу достать можно.
  С коровой тоже надо  было что-то порешить - стара шибко, брюхо большое,
а вымя как  мочалка выжатая. Сдать бы Пеструху на мясо, хватит, послужила, а
взять  другую, первотелочку, либо своего телка выкормить. Да ведь без мужика
нелегко решиться на это, на одну животину сена  не наскребешь,  а  тут двоих
надо кормить. И опять:  вот  ужо  Пашута возьмется  за  все сам,  парень  он
прилежный, не глупый, не шалопай какой-нибудь.
  И  с коровником тоже  - ломать, перестраивать надо. Ставился двор не на
одну скотину,  а  на целое стадо. И стояло в нем раньше, худо-бедно, четыре,
пять коров, да бык, да телята, какой ни мороз - тепла хватало. А ныне в этом
же  дворе  стоит-дрожит  одна  Пеструха,  пережевывает  свои  коровьи  думы,
вздыхает, зимой вся  закуржавеет,  и на морде иней  и в  пахах,  даже вымя в
инее. А корму маловато  - какое уж  тут  молоко! Развалить  надо этот  двор,
отобрать  бревна, которые  поцелее,  укоротить  их,  добавить  свеженьких  и
собрать новый коровничек, чтобы  в  нем уместить всю свою живность - корову,
пару овец, поросенка. А куры по-прежнему на повети... Эх, силы нужны, деньги
нужны, хозяин нужен! Обсудить надо  поначалу все как следует. С  Шуриком  не
обсудишь - молод еще,  не все понимает,  старается не для дома, встает рано,
приходит  поздно,  все на колхозной работе,  все там, трудодни зарабатывает,
ему  не до своего хозяйства.  А трудодни тебе двор не перестроят,  крышу  не
закроют. Опять же своими руками надо делать.  Вот выучится  старшой: и  глаз
хозяйский, и деньги - все будет сразу.
  Да мало ли всяких забот у бабки, мало ли о чем думает старуха, когда ей
не спится! И все ее  добрые  помыслы, все заботы  ее сходятся в одной точке:
Пашута!   Вот  кто   избавит   ее   от   горьких  дум,  от  мирских  обид  и
несправедливостей, вот кто успокоит ее старость.
  На чем держится любовь  бабушки к своим внукам, в чем она и какова мера
этой  любви,-  кто  знает?  Родительская  любовь  понятна.  Детеныша  своего
защищают  и  звери  и птицы. Чем неудачливее отпрыск, тем больше отдает  ему
мать сил и чувства, жалость к уродцу умножает ее самоотверженность. А почему
бабушка с дедушкой  любят  своих внуков и внучек порой не меньше, чем матери
своих детей? Что  известно об этом,  кроме  того,  что бабушка  рассказывает
сказки, а дедушка обещает: "Будет вам и белка, будет и свисток"?
  У   бабушки  Анисьи  никого  в  жизни  не  осталось,  кроме  Павлика  и
Александра. Они внуки  ее,  они и сыновья. Они наследники  ее жизни, будущие
хозяева, большаки. Если бы их не было,  трудная  ее судьба стала бы казаться
совсем невыносимой,  а испытания, выпавшие  на ее  долю, бессмысленными. Как
можно допустить, будто не  окупится все то,  что она вложила в своих внуков,
особенно   в  старшего!  Об   этом  даже  подумать  страшно.  Отдача  будет,
обязательно отдача будет! Вот только приедет Пашута...
  И Павел приехал.

  * * *

  Но сначала от него пришло письмо.
  Странное это  было письмо.  Шурка, устроившись  на табуретке, читал его
вслух, как  обычно,  но на этот  раз часто останавливался,  словно обдумывал
прочитанное, а бабушка и ахала, и охала, и все торопила:
  -  Да  читай  же, читай  скорей,  только не прибавляй  от себя  ничего,
выдумщик ты!
  Она то садилась рядом с Шуркой  и с недоверием  поглядывала  на  листок
бумаги,  то поднималась и шла  на кухню либо  к порогу  и обратно, а руки ее
хватались  за фартук  казалось,  старушка вот-вот расплачется, и  фартук был
наготове, чтобы слезы вытереть и высморкаться.
  Павел писал, что  хотя здоровье  его не поправляется, но  на  работу он
устроился  выгодную"  и  сейчас  хочет начинать жить как следует.  Только на
первых порах надо, чтобы ему помогли, потому  что положение его  трудное: он
женился!
  Дочитав до этого места,  Шурка вдруг  недобро  расхохотался, а  бабушка
дотянула-таки фартук до  лица, и  ситчик  быстро потемнел от  мокрых  пятен,
будто на нем рядом  с серенькими полинявшими  цветочками  появились какие-то
новые причудливые узоры.
  --  Спаси  Христос! - говорила она.-  Ни о  чем не спросил,  не показал
девку,  какая  такая, не пособирался, путного слова не молвил  и... женился.
Обманул ведь, а? Да как же это он?

  "Дорогая бабушка,  родимый мой  братик Александр,- отхохотав, продолжал
читать Шурка,-  жена у меня городская, Валерия - ничего, хорошая. Кроме нее,
у  отца  с матерью никого нет, и все  хозяйство  остается после их смерти за
нею  значит, все будет наше.  Есть корова,  поросенок, огород, две  яблони и
все такое.  И  вот  мы  решили с  тестем, с  Петром  Фомичом, сразу  же,  не
оттягивая дела, перестроить дом, перебрать все стены  и покрыть крышу,  мало
ли что  может случиться. Здоровье у него неважнецкое, и всяких врагов много.
На него опять насчитали по ларьку не одну тысячу, и надо все выплатить, а то
уволят, и, говорит,  денег теперь у него своих  нет. А сами знаете, чтоб дом
перестроить  -  лес  нужен, и гвозди, и рабочая сила.  Вы уж пожалейте  меня
("Слыхала?"  -  резко крикнул Шурка,  оторвавшись  от письма и  взглянув  на
бабушку),-  помогите  мне подняться на  ноги, соберите,  сколько  сможете, и
напишите, я живо приеду в деревню сам. По трудодням, наверно, как и  прежде,
одни разговоры, но, может, у вас боров хороший, можно заколоть  да  на базар
увезти. Петр Фомич говорит, что он  тоже  мог  бы  способствовать пропустить
мясо через ларек, только я думаю, что на базар лучше.  Встану на свои ноги и
больше  никогда ничего  не  потребую,  помогите  лишь,  не откажите  в  моей
просьбе, никого у меня, кроме вас, нет.

  К сему Павел Мамыкин".

  - Слыхала?! - сказал опять Шурка, бросая письмо на стол и  с  укоризной
обращаясь к  бабушке,  словно  она  в  чем-то была виновата,  при этом самое
неподдельное удивление и недоумение звучали в его голосе.- Слыхала сироту? -
Казалось, он  мог  ожидать  от Павла  чего  угодно, только  не  сообщения  о
женитьбе.
  Бабушка с еще большим усердием начала сморкаться и протирать глаза свои
ситцевым, уже наполовину мокрым фартуком.
  - Слыхала,  как  не слыхать!  Женился-таки... О, господи! И  не отписал
ничего, не посоветовался, будто ему советы мои больше и не нужны. - Бабушку,
видно, больше всего  обидело,  что  Павел  не сообщил  ей  заранее  о  своей
женитьбе.- Как же мы теперь с тобой будем, Шурик? Как же он-то без нас будет
жить?  Не   рано   ли  женился-то?  Парнишка  ведь  еще,   есть  ли  у  него
самостоятельность-то, есть ли опытность-то? Как  бы  чужие люди над ним верх
не взяли,  как бы  молодая жена каблуком на горло не наступила. А молодая ли
жена-то? Может,  вдова  какая, раз  хозяйство  свое имеет? Отпиши-ка ты ему,
Шурик,  сейчас  же и  спроси: мол, была ли свадьба-то  может, бабушку-то  на
свадьбу позвать бы надо, коли еще не повенчанные?
  С удивлением и недоумением  смотрел теперь Шурка и на бабушку  свою. Он
словно впервые увидел ее такой, какова она есть, и растерялся.
  -  Он  же  не  об  этом  пишет,  бабушка,  он  помочь просит,  ему  дом
перестроить надо, им  с тестем деньги  нужны! -  закричал он ей в самые уши,
будто глухой.
  Растерялась  и  бабушка. Но представление  о  Павле,  как  о  маленьком
мальчишке, все еще нуждающемся в ее опеке, и жалость к нему постепенно брали
верх над всеми прочими ее чувствами.
  -  А что же  делать-то, Шурик? Брат ведь он  родной тебе! Только как мы
ему поможем, чем? Может, в  правление сходить надо, посоветоваться або  что,
там  тебя  нынче уважать стали,  никто о тебе худого слова не  скажет. Так и
так, мол, старший  брат женился,  подмогнуть бы ему  на ноги встать, а уж он
добра не забудет, не такой он человек.
  Шурка рассердился.
  - Никуда  я  не пойду и никого просить не  буду. Не мое это  дело. Я не
нищий  и  не  маленький,  чтобы  просить. Так я и  буду на  него  всю  жизнь
работать? -  Шурка впервые  говорил  о своем брате со злобой.- Не  буду я на
него работать! Женился, папочкой, наверно, уже  зовут, а все в сиротах ходит
да на подмогу надеется. Батраки ему нужны!
  Бабушку испугали эти необычные слова его: какие батраки? Кому нужны? На
кого он не будет работать?
  - Ты это про кого? - тихо спросила она.
  - Про него, про сиротинушку твоего, про Пашутеньку! - кричал Шурка.- Он
всех обманул! Он и председателя колхоза обманул: тот на  него надеялся - вот
вырастет, вот выучится, руки  ему развяжет, на  пенсию отпустит. Он  и нас с
тобой обманул.
  -  Обманул,  внученька, это уж  верно, что  обманул. А может,  еще и не
обманул?
  Бабушка опустила фартук, разгладила его на  коленях, и руки ее повисли,
словно и они, и сама она не знали, что делать дальше.
  -  Ты  от  своего брата отказываешься?  От родного брата отказываешься,
Шура? -  спросила  она тихо.- Кто  у нас еще есть, кроме него?  А у него кто
есть, кроме тебя? Никого  нет. Всю  свою молодость провел он на чужих людях,
учился, а ты от него отказываешься?
  Бабушка  говорила  тихо,  она не ругалась, не корила внука, а все будто
спрашивала, будто хотела уяснить, что же все-таки происходит на ее глазах.
  -  Ведь он сколько лет учился,  ведь он уже выучился, как же ты от него
отказываешься?
  -  И я бы учиться мог! - вставил Шурка, но уже без крика.- Мне директор
говорил,  что у Павла не получается,  а  у меня бы  получилось. Директор сам
говорил.
  -  Директор  говорил,  а  вот  Павлик-то  выучился, в  люди  вышел,  на
городское жительство  осел, а  ты дома был,  дома  и остался. Как же  ты без
него, без брата, проживешь,  коли  от  него  отказываешься?  Деревня  -  она
деревня и  есть,  а  Пашута в городе  будет жить, он  неделю  поработает - и
деньги получай на  руки, чистенькие. А  мы от  кого помощи ждать будем,  кто
тебя выручит, когда хлеба купить будет не на что? Або не так?
  - Бабушка, ты, видно, ничего не поняла. Пашка у нас денег просит.
  - А  ты  не суди старшего,-  успокаивала она его.- Чуть что - он тебе и
заступа, и ходатай в районе.
  - Никаких мне ходатаев не нужно. Руки свои  да горб - вот наши ходатаи.
Да и он, Пашка, со своими поросятами далеко не уйдет.
  - Ученый, Шура, завсегда далеко пойдет. А Пашута теперь ученый.
  - Никуда он не пойдет. А пойдет - так споткнется!
  Перед самым закатом солнце заглянуло в избу. Днем оно было за облаками,
а вечером,  когда небо очистилось,  его заслоняли крыши соседних  домов.  Но
теперь  солнце оказалось  на противоположной  улице  в  просвете между  двух
домов, прямо  перед окнами  и совсем рядом. В избу оно глянуло не сверху,  а
снизу. Засияли  потолок,  полати,  печная  лежанка,  верхние  края цветастых
занавесок на кухне, горшки  и подойник на  полице и даже старинный медный  с
рожком  висячий  умывальник на стене около входной двери, а пол и вся  часть
избы ниже подоконников  остались неосвещенными  и,  казалось,  посерели  еще
больше. Так всегда: нет  большого света -  и серенькое кажется ярким,  а при
большом свете  все черное  чернеет  еще  сильнее, тени  углубляются,  краски
свежеют, и оживают, и оживляют все вокруг.
  Солнце озарило  избу  так неожиданно, что и бабушка  и  внук  перестали
разговаривать. Закатный огонь  заиграл на стеклах окон,  на стекле  висевшей
над столом  лампы - похоже было, где-то затопилась большая печь и свет из ее
чела  проник  в избу.  Бабушка  подошла  к  умывальнику  сполоснуть  руки  и
заслонила  его  спиной: умывальник потух, а когда  повернулась боком,  чтобы
вытереть руки, медный  раскачивающийся  ковшик снова засиял, и медный зайчик
забегал по стене  и  по полу. На  освещенной  стене зайчик казался  бледным,
робким, а на темном полу ярким, озорным.
  Вытерев руки, бабушка прошла на кухню, села против печного чела и опять
подняла фартук  к глазам.  Шурка услышал,  как она вздохнула,  всхлипнула  и
сквозь слезы начала жаловаться своей богородице:
  - На свадьбу не  позвал. Ведь не позвал! А уж я ли его не честила, я ли
его не обхаживала.  Конечно, куда мне, старой ведьме,  все  равно не поехала
бы. Да и ехать-то не на чем. А все-таки пригласить должен был...
  Перебежка  зайчиков по избе оборвалась, солнце ушло  из окон, и бабушка
Анисья опустила голову  еще ниже. Ни о чем ином она не могла сейчас  думать,
как только  о Павле.  А что  можно было думать о нем  и  как о нем  думать -
хорошее или плохое? Все-таки Шурка не зря обиделся  на письмо брата,  почуял
он что-то неладное в  нем. А что неладное? От веку так велось:  женится один
из братьев,  и начинаются  всякие ссоры да раздоры. Вот  и женился Пашута, и
стал он больше думать  о себе.  Ему же надо свой дом собирать.  Что же в том
неладного? Конечно, он сейчас только о себе думает...
  Разные  чувства  боролись  в  душе старой Анисьи, когда  она  думала  о
неожиданной женитьбе своего  старшего  внука.  Горечь и  гордость,  обида  и
радость. Ведь женился-таки! И свах никаких не понадобилось, все сам сделал -
значит,  самостоятельный   человек!   Поглядеть  бы,   какова  его  Валерия?
Городская,  видно, коли Валерия. Городская,  а пошла  ведь за нашего Пашуту.
Значит,  верно,  что выучился он. За  ученого,  конечно, любая девка пойдет,
верное это дело ныне.
  - Что написать ему, бабушка? - спросил Шурка.
  - Ой, Шура, и не спрашивай,  сама  ничего не  понимаю.  Не  знаю, что и
написать ему, прости меня господи. Ничего не пиши!

  * * *

  В  сумерках  в  избу  вошла  Нюрка  Молчунья.  Она  открыла  дверь,  не
постучавшись,  ступила  за  порог  неслышно, не  здороваясь  остановилась  у
печурки,  постояла  немного и  прошла вперед,  села. Платье  на  ней  новое,
бесшумное, как  она  сама, но, должно  быть, дорогое,  платок  расшит своими
руками - это было видно сразу.
  - Чего тебе? - неприветливо спросила бабка.
  - Я так. Дай, думаю, загляну,- смущенно ответила Нюрка.
  - Ну, сиди! - разрешила бабка.
  Шурка, согнувшись у  края стола на лавке, мял в  руках газету и отрывал
от нее лоскутки, будто для цигарок. Но он не курил.
  Молчунье  на  этот раз было тяжело молчать,  и она,  поерзав на  месте,
спросила:
  - Может, вам что надо? Я бы сделала.
  На  молочнотоварной  ферме  Нюрка  считалась  теперь  одной  из  лучших
работниц.  Ее выдвигали,  ее  ставили в пример другим чуть ли не  на  каждом
собрании,  по  крайней  мере,  во  всех  отчетных докладах  она  упоминалась
обязательно, и  уже  по  имени,  по  отчеству.  Кличка  Молчунья  постепенно
забывалась. До наград дело еще не дошло, но славу создавали девушке быстро и
организованно. Нюрка нравилась и  председателю колхоза, и бригадирам, и всем
прочим  колхозным начальникам: безотказная,  нестроптивая, нетребовательная,
куда ни пошлешь - пойдет, что ни поручишь - сделает, нагрубишь ей  - слова в
ответ не скажет, роптать не станет.
  С  тех пор как Павел уехал учиться в город, она не переставала навещать
бабушку и Шурку. То прибежит воды с  колодца наносит полную  кадушку, то под
вечер избу  вымоет, то  баньку под праздник истопит.  А для Шурки она уже не
одну рубашку сшила, не один платок носовой  вышила разноцветным  крестом,  а
сколько  носков  заштопала  - и  сосчитать нельзя.  Шурка  принимал  все без
смущения:  он знал, что делается это  не для него. Понимала в