й к двери. От  унижения  всю  ее  окатила
горячая волна стыда.
   - Забери эти тряпки, они ей больше не  понадобятся,  -  приказал  Доминик
так, словно речь шла о каких-то пустяках.
   - Да, месье, - привычно  ответил  Сайлас,  собрал  жалкую  кучку  тряпья,
валявшегося на полу, и вышел.
   В  каюте  стояла  напряженная  тишина.  Женевьева   по-прежнему   сидела,
скорчившись на постели, не в силах заставить себя повернуться  и  посмотреть
на виновника своего позора и не в состоянии решить,  что  делать  дальше.  К
счастью, это было решено за нее.
   - Вода - для тебя, мыло тоже, - с издевкой в голосе произнес Доминик. - И
будь добра, отскреби каждый дюйм своего тела. Не забудь также о волосах.
   В углу, в безопасном отдалении от ковра,  стояла  деревянная  лохань,  из
которой поднимался пар. Рядом лежал кусок щелочного мыла. Таким  ей  никогда
не приходилось пользоваться, хотя запах был  знаком  -  он  всегда  витал  в
бараках для рабов, и на Ройял-стрит, и в Трианоне.
   Доминик наблюдал, как она  осторожно  садится  в  лохань  и  с  невольным
отвращением берет едкое мыло.
   - Когда имеешь дело со смолой, приходится  потом  долго  ее  оттирать,  -
продолжал он насмехаться. - Вот тебе еще один урок, который ты, быть  может,
вспомнишь, когда в следующий раз решишь опуститься в низшие слои общества. -
Подойдя к шкафу, стоявшему за переборкой, он повернул в замке ключ,  положил
его в карман и направился к двери.
   Собрав остатки храбрости, Женевьева нерешительно спросила:
   - А что мне потом надеть?
   Уже взявшись за ручку двери, Доминик обернулся, окинул  Женевьеву  долгим
ленивым взглядом и спокойно ответил:
   - Ничего. Ты будешь ходить голой. Я, правда, не думаю,  что  после  всего
случившегося тебе захочется покинуть  каюту,  но  все  же  это  единственное
имеющееся в моем распоряжении средство удержать тебя здесь наверняка.  -  Он
сделал паузу, забавляясь произведенным впечатлением:  Женевьева  онемела.  -
Это также сэкономит время, когда у меня возникнет нужда в тебе, не так ли? -
С этими словами Доминик вышел, а у нее в ушах  еще  долго  звенело  эхо  его
хриплого смеха.
   Намыливаясь отвратительным  мылом,  Женевьева  в  одиночестве  дала  волю
слезам, ее хрупкое тело сотрясали рыдания. Она всегда знала, что опасно идти
наперекор пирату, но представить себе не могла, как он  способен  унизить  и
оскорбить и с каким удовольствием пускает в ход это свое умение. Доминик вел
себя с ней жестоко, но даже в проявлении такой жестокости, он не  был  чужим
человеком. Это все равно был тот самый Доминик Делакруа, которого она знала,
- и нужно было быть полной идиоткой, чтобы выбрать себе наставником в  любви
такого дьявола.
   Она вылезла из лохани и вытерлась. От грубого мыла кожа покраснела, запах
дезинфекции щекотал ноздри. Полотенце, которое принес Сайлас,  было  слишком
маленьким, чтобы сделать из него хоть какое-то подобие туники. Осмотр  шкафа
за переборкой  тоже  ничего  не  дал.  Одна  дверца  оказалась  запертой,  и
Женевьева  предположила,  что  именно  за  ней  хранится  одежда   Доминика.
Оставалась только простыня, но в  конце  концов  ей  показалось,  что  проще
забраться под одеяло.
   В каюте было уже темно, когда дверь без стука отворилась  и  Сайлас  внес
поднос, уставленный блюдами, от  которых  шел  аппетитный  запах.  Он  зажег
масляную лампу, отчего каюта наполнилась теплым янтарным  светом.  Женевьева
зажмурилась и  еще  сильнее  сжалась  в  комочек,  словно  так  могла  стать
невидимой. Впрочем, матрос не обращал ни малейшего внимания  на  холмик  под
одеялом. Он накрывал  стол  на  двоих  -  скатерть  и  салфетки  девственной
белизны, тяжелые серебряные приборы, мерцающие в  свете  лампы,  хрустальные
бокалы, вспыхивающие яркими лучиками, когда свет преломлялся в их затейливом
гранении. Окончив работу и убедившись, что все в порядке,  Сайлас  подхватил
лохань с грязной водой и вышел.
   Женевьева села. Глаза у нее покраснели и опухли от  слез,  а  отечный  от
едкого мыла нос едва различал запахи яств на столе.. О еде она и  думать  не
могла, хотя ничего не ела с самого утра.  Там,  на  нижней  палубе,  кормили
плотно, но еда была  грубой,  нежному  креольскому  существу  поначалу  было
трудно к ней приспособиться, однако процесс привыкания шел ускоренным темпом
ввиду зверского голода, который вызывали морской воздух  и  тяжелая  работа.
Теперь же, хотя пища, приготовленная для хозяина корабля, была,  несомненно,
более изысканной, кусок не лез ей в горло. Женевьева снова легла и  натянула
одеяло до самого носа.
   Войдя в каюту, Доминик бросил беглый взгляд на кровать и прошел к  столу.
Налил вина в два бокала, сел и, отломив кусок горячей булочки,  принялся  за
острый соус.
   - Иди поужинай, - сказал он и, не получив ответа,  повторил  приглашение,
по уже таким тоном, что Женевьева оказалась  на  ногах  прежде,  чем  успела
что-либо сообразить.
   - Я не голодна, - объяснила она, скрещивая  руки  на  груди,  словно  так
можно было хоть как-то прикрыть наготу.
   - Сядь. - И Доминик выудил из блюда огромную морскую креветку.
   Женевьева повиновалась, села, но и только. Есть капер не мог заставить ее
силой в отличие  от  многого  другого.  Однако  оказалось,  что  его  вполне
устраивает присутствие женщины за столом как  таковое.  Она  отпила  немного
вина и почувствовала себя лучше, после чего  просто  сидела  напротив,  пока
Доминик не закончил ужин и не закурил сигару. Посчитав это знаком того,  что
трапеза окончена, Женевьева встала и пошла обратно к кровати.
   - Тебе придется усовершенствовать свое искусство ублажать меня, - заметил
Доминик, поворачиваясь к ней вместе со стулом. - Я люблю  немного  поболтать
за столом. Ничего страшного, если твои умственные способности не на  уровне.
В крайнем случае это может быть легкая беседа о пустяках.
   - Иди ты к черту! - прошептала Женевьева, накрыв голову одеялом.
   Что ни говори, а здесь была ее территория. К своему удивлению,  Женевьева
обнаружила, что начинает  приходить  в  себя  от  сокрушительных  ударов  по
самолюбию. "Этот мерзавец ничего не получит от меня по доброй  воле,  только
по принуждению, - со злостью подумала она. - А такое удовольствие ему  скоро
наскучит".
   Некоторое время Доминик курил молча, потом выбросил окурок в  иллюминатор
и подошел к кровати.
   - Ну что ж, коли ты не желаешь услаждать мой слух речами, посмотрим,  что
ты можешь предложить взамен. - И откинул одеяло.
   Женевьева  инстинктивно  сжалась,  как  ежик.  И  хоть  защитные   иголки
существовали только в ее воображении, Доминик почти физически ощутил их.
   - Перевернись, - тихо сказал он и, поскольку  Женевьева  повиновалась  не
достаточно быстро, взяв за плечи, сам перевернул ее на спину.
   Женевьева прикрыла глаза тыльной стороной ладони,  но,  кроме  этого,  не
сделала ничего, чтобы укрыться от его изучающего взгляда - равнодушно лежала
так, как капер ее положил. Несмотря на холодный гнев,  который  сковал  его,
словно черепаший панцирь, Доминик ощутил горячее  желание.  Склонившись  над
кроватью, он легко, словно перышком, провел пальцем по нежной округлости  ее
груди и прикоснулся к нежному розовому соску, пытаясь пробудить в нем жизнь.
Худенькое тело содрогнулось, и Доминик отдернул палец, словно  его  обожгло.
Непроизвольная"  реакция  на  его  прикосновение  оказалась  просто   дрожью
отвращения! Не сказав больше ни слова, Делакруа укрыл се одеялом и вышел.
   Эту ночь капер провел на палубе. А  Женевьева,  нежась  в  почти  забытом
комфорте мягкого перьевого матраса и чистых душистых  простыней  и  в  конце
концов перестав задавать себе вопрос, почему Доминик не стал  добиваться  от
нее того, чего так очевидно хотел, заснула,  несмотря  на  все  превратности
дня, крепким сном.
   Проснулась Женевьева оттого, что Сайлас внес в  каюту  кувшин  с  горячей
водой-. Как и прежде, он вел себя так, словно холмика под одеялом просто  не
существовало. Через несколько минут он вернулся с подносом, на котором  были
кофе, горячее молоко и тарелка с булочками. Он расставлял все это на  столе,
когда вошел Доминик:
   - Доброе утро!
   Сайлас бодро ответил, но с кровати не донеслось ни звука. Доминик показал
головой на дверь, и слуга, кивнув, тут же удалился.
   -  Доброе  утро,  Женевьева,  -  обратился  к  одеялу  Доминик.   -   Иди
позавтракай.
   - Я не голодна, - четко произнесла Женевьева, и это было чистой  правдой,
как и в предыдущий вечер.
   - Тем не менее я хочу, чтобы ты сидела за столом, - ровным голосом заявил
Доминик, наливая кофе с молоком в две широкие чашки.
   С унылой покорностью Женевьева выбралась из постели и поплелась к  столу.
Вместо того чтобы сесть напротив, Доминик перенес свой  кофе  на  умывальный
столик, где Сайлас оставил кувшин с водой, скинул  с  себя  рубашку  и  стал
править бритву на кожаном ремне, свисавшем с  переборки.  Женевьева  сделала
несколько глотков кофе, но к булочкам не притронулась.  Побрившись,  Доминик
умылся, отпер дверцу шкафа и достал оттуда  чистую  рубашку.  Вернувшись  за
стол, на зависть свежий и аккуратный, с румянцем во  всю  щеку  после  ночи,
проведенной под звездами, он обнаружил, что Женевьева, глубоко погруженная в
свои мысли, водит маленьким  пальчиком  по  солнечному  лучу,  пересекающему
столешницу.
   Доминик протянул руку через стол и приподнял ей голову. Желто-карие глаза
казались угасшими  и  безжизненными,  обычно  живые  черты  лица  оставались
неподвижными, лишенными всякого выражения. Женевьева не сделала ни  малейшей
попытки освободиться из его пальцев, только вперила невидящий взгляд куда-то
поверх его плеча.
   - Ешь, - сказал Доминик.
   Она отрицательно покачала головой и повторила:
   - Я не голодна. И хочу, если можно, лечь обратно в постель.
   Капер в раздражении отпустил ее подбородок:
   - Очень хорошо. Но может быть,  сначала  ты  потрудишься  вымыть  лицо  и
причесать то, что осталось от твоих волос?
   - Зачем? Но если ты настаиваешь...
   Слегка пожав плечом, Женевьева прошла к умывальному столику, поняв вдруг,
что нагота ее больше не смущает. Казалось, ей вообще все стало  безразлично.
У нее выработался иммунитет против  боли  и  унижения,  ее  собственное  "я"
забилось куда-то глубоко внутрь. Нехотя  умывшись,  она  снова  забралась  в
постель, отвернулась к стене, свернулась клубочком и закрыла глаза.
   Доминик почесал голову и нахмурился. Долгие бессонные часы минувшей  ночи
его мучили угрызения совести - нечастые и нежеланные гости. Но  те,  что  не
давали спать нынешней ночью, когда он, лежа на  спине,  смотрел  в  звездную
вечность неба, оказались весьма настырными. Сколько ни напоминал себе  капер
о непозволительном поведении  Женевьевы,  о  том,  в  какое  затруднительное
положение она его поставила, Делакруа уже не  был  уверен  в  том,  что  его
жестокость оправданна. По-своему Доминик вел себя не лучше, чем Женевьева, -
в сущности,  был  таким  же  капризным  ребенком.  Только  он  еще  и  мстил
безжалостно, если ему перечили. Но как теперь ему смягчить последствия своей
бессмысленной жестокости?
   Быть может, лучше оставить Женевьеву в покое, и раны сами  затянутся?  Он
не решил еще, как поступить: то  ли  оставить  ее  на  борту  юнгой,  то  ли
повернуть  назад,  высадить  девушку  в  каком-нибудь  безопасном  месте   и
подобрать на обратном пути - если, конечно, им доведется вернуться. Делакруа
не мог придумать, как  объяснить  капитанам  других  кораблей  своего  флота
присутствие на "Танцовщице" дочери Виктора Латура. Скрывать от них такое  он
не считал возможным,  потому  что  это  могло  повлиять  на  его  решения  в
ситуации, когда принимать их нужно будет  в  считанные  доли  секунды  и  от
правильности этих решений может зависеть безопасность  флота  и  успех  всей
операции. Только дурак, склонный к самообману, - а Доминик Делакруа  никогда
им не был, - мог отрицать подобное.
   Капитан вышел на палубу и пальцем подозвал Сайласа.
   - Будешь заходить в каюту через равные интервалы времени в течение  всего
дня и докладывать мне ситуацию,  -  сказал  Доминик,  оглядывая  горизонт  в
телескоп. - Принесешь мадемуазель обед и скажешь мне, поела ли она.
   Решив худо-бедно эту проблему, Делакруа полностью сосредоточился на  пяти
парусах в море. А ведь в походе участвовали семь его судов.
   - Сигнализируйте капитану Дюбуа: капитана  Маршана  нет  в  поле  зрения.
Располагает ли он какой-нибудь информацией? - крикнул он матросу на вышке.
   В ярких лучах утреннего солнца замелькали флажки. Ответ гласил: "Алюэтту"
видел в последний раз вахтенный на закате солнца.
   Доминик нахмурился. Значит, корабль Маршана никто не видел со  вчерашнего
вечера. Ночью они шли не зажигая огней, следовательно, ничего удивительного,
что до рассвета корабль был незаметен, но сейчас уже семь утра, то есть  два
часа  как  совершенно  светло.  Если  "Алюэтта"  просто  не  смогла   обойти
британскую блокаду, они едва ли могут ей помочь. Но если фрегат атаковали  и
захватили, тогда британский флот начнет рыскать в поисках других  судов.  Ни
один опытный капитан не поверил бы, что корабль в одиночку, на свой страх  и
риск выполняет какую-то миссию. А британским флотом обычно командуют  далеко
не дураки.
   Однако Доминик мало что  мог  предпринять  -  оставалось  лишь  бдительно
следить за морем. Он послал наблюдателя с подзорной трубой на  топсель-мачту
и велел сигнализировать на другие суда, чтобы там сделали то же самое. Шесть
наблюдателей  на  самых  высоких  мачтах  -  это  позволяло  надеяться,  что
опасность будет замечена как можно раньше. А уж фрегаты, вовремя  получившие
предупреждение, в открытом море да еще при попутном ветре не догонит никто.

Глава 14

   Весь день Женевьева пролежала на широкой кровати  свернувшись  клубочком,
безразличная к появлениям Сайласа, безразличная  даже  к  черепашьему  супу.
Звуков корабельной жизни она просто  не  слышала,  обнаружив,  что  сознание
может творить собственный  мир,  свою  вселенную,  в  которой  не  ощущается
телесная оболочка, - маленькое  государство,  защищенное  от  вторжения  зла
извне. Женевьева научилась противостоять унижению и  боли;  она  постарается
остаться в этом своем бестелесном пространстве до  тех  пор,  пока  позорные
воспоминания не перестанут мучить ее и забудутся. Женевьеве  было  невдомек,
что это блаженное "убежище" - лишь результат  ее  легкомыслия  и  физической
слабости, вызванной голоданием. За два дня она выпила лишь несколько глотков
воды.
   Выслушивая доклады  Сайласа  о  стрессовом  состоянии  пленницы,  Доминик
хмурился  все  больше.  Не  поднимало  настроения  и  отсутствие   признаков
"Алюэтты"; правда, не видно  было  и  преследователей.  Все  шесть  фрегатов
теперь шли в четком строю, постоянно  обмениваясь  сигнальными  сообщениями.
Самый опасный участок пути был впереди - Юкатанский пролив, отделяющий залив
от Карибского моря. Британцы могут устроить там засаду при условии, что  уже
знают пункт назначения флотилии. Однако  если  команда  "Алюэтты"  у  них  в
руках, то скорее всего миссия капера противнику известна.
   Анализируя все варианты и пытаясь предусмотреть их вероятные последствия,
Доминик поднялся на мостик. Но мысль о Женевьеве постоянно вторгалась в  его
размышления и отвлекала от главного. На закате он спустился в  каюту,  решив
на этот раз сломить ее отчужденность. Однако желать легче,  чем  сделать.  И
Делакруа впервые почувствовал настоящую тревогу.
   Миниатюрная Женевьева, казалось, угасала у него на глазах.  Не  то  чтобы
она еще больше похудела - два дня без пищи не сказываются так быстро,  -  но
она как-то вся уменьшилась, съежилась. Даже  когда  Доминик  вытащил  ее  из
кровати, девушка стояла  согнувшись,  будто  стараясь  спрятать  и  защитить
что-то внутри себя. Капитан взял из стопки аккуратно сложенной одежды чистую
рубашку и накинул ей на плечи.  Пленница  не  сделала  ни  малейшей  попытки
одеться, и, выругавшись себе под нос, он осторожно продел ее руки в рукава и
застегнул пуговицы.
   - Пора заканчивать это, Женевьева.  Хватит  уже.  -  Он  старался  скрыть
раздражение и говорить твердо, но по-доброму. - Сядь за стол и съешь суп.
   Она села и уставилась на супницу, но, когда Доминик  поднес  ложку  к  ее
губам, отвернулась.
   - Я не  голодна,  -  бесцветным  голосом  ответила  Женевьева  куда-то  в
пустоту.
   Тяжело вздохнув, он с огромным трудом заставил себя сказать:
   - Женевьева, я сожалею о том, что говорил и делал  вчера.  Боюсь,  в  том
состоянии, в котором пребывал, я действовал безжалостно. Однако и ты  несешь
ответственность за случившееся, не  только  я.  Давай  забудем  о  том,  что
случилось.
   - Это больше не имеет никакого значения,  -  тем  же  бесцветным  голосом
произнесла Женевьева. - Со мной все в порядке, просто я не голодна.
   Доминик взглянул на нее сверху вниз, стараясь подавить раздражение. Потом
вдруг резко развернул стул, на котором она сидела, и подхватил ее на руки:
   - Кажется, фея, я должен продемонстрировать свое раскаяние.
   Он бережно перенес ее на кровать и, прежде  чем  сесть  рядом,  аккуратно
поднял уголок простыни.
   Под его нежными, умелыми ласками Женевьева  почувствовала,  что  оживает,
что в созданный ею замкнутый, безопасный мир  стали  проникать  человеческие
ощущения, и она запаниковала. Эти восхитительные ощущения принадлежали иному
миру, тому, в котором,  кроме  них,  существовали  ее  унижение  и  душевное
опустошение. Женевьева интуитивно поняла это и воспротивилась тому, что  уже
однажды случилось. Она будто окаменела, и сознание ее восстало.  Так  она  и
лежала, не отвечая на его ласки, пока Доминик не сдался. Поджав губы, мрачно
глядя перед собой, он вышел из каюты, громко хлопнув  дверью,  а  Женевьева,
даже не потрудившись снова надеть рубашку, лишь натянула на себя простыню  и
привычно свернулась клубочком.
   - Корабль по правому борту! - тревожно крикнул наблюдатель  на  топ-мачте
как раз в тот момент, когда хозяин поднялся на палубу.
   Доминик  схватил  подзорную  трубу  и  стал  вглядываться  в  сгущающиеся
сумерки. Наблюдатель сообщил, что корабль сменил курс и направляется к  ним,
а спустя некоторое время радостно закричал:
   - Это же "Алюэтта", месье!
   "Одна? - удивленно подумал Доминик - или с военным флотом Его  Величества
в кильватере?" Он стоял неподвижно в тревожном ожидании, готовый  ко  всему,
как только ситуация прояснится.
   - Они сигнализируют, месье. Говорят.., говорят, что все в порядке.
   - В порядке! А где же в  таком  случае  ее  черти  носили?  -  воскликнул
Доминик, и его вопрос слово в слово был передан на "Алюэтту".
   Оттуда сигнализировали в ответ: "Капитан Маршан просит разрешения  взойти
на борт,  месье".  Доминик  помрачнел.  Он  едва  ли  мог  принять  капитана
"Алюэтты" у себя  в  каюте,  где  Женевьева  изображала  из  себя  умирающую
принцессу.
   - Сообщи, что я сам направляюсь  на  борт  "Алюэтты",  и  передай  приказ
капитанам всех остальных кораблей присоединиться к нам через полчаса.
   С борта "Танцовщицы" был  спущен  шлюп.  Словно  по  мановению  волшебной
палочки, из ничего  материализовался  Сайлас,  готовый  сопровождать  своего
капитана, но услышал:
   - Мне нужно, чтобы ты остался здесь, Сайлас, и не сводил глаз с каюты.
   Взгляд слуги стал тяжелым, и он рискованно пробормотал:
   - Продолжать исполнять обязанности няньки, месье? Доминик сумел  сдержать
себя и нехотя улыбнулся:
   - Уже недолго осталось. Утром я что-нибудь решу, вот только  разберусь  с
"Алюэттой".
   Склянки пробили три, когда Доминик вернулся на "Танцовщицу",  задумчивый,
но  не  расстроенный.  В  кромешной  ночной  тьме  "Алюэтта"  напоролась  на
сторожевые корабли британцев. Маршан, хитрый и смышленый, как все  капитаны,
служившие под началом Доминика, вильнул хвостом и увел погоню за собой через
весь  залив  подальше  от  пиратского  флота.  А   потом,   оторвавшис