я  пошел  побродить   по
Петрозаводску. До тех пор я его почти не видел.
   Я пошел  к  северу  вдоль  озера  и  вышел  на  окраину  города.  Домишки
кончились. Потянулись огороды. Среди них то тут, то там виднелись  кресты  и
могильные памятники.
   Какой-то старик полол грядки моркови. Я спросил его, что это за кресты.
   - Тут ране было кладбище, - ответил старик.  -  Вроде  иностранцев  здесь
погребали. А сейчас эта земля пошла под огороды, памятники поубирали. А  что
осталось, так это не надолго. До будущей весны постоят, не дольше.
   Памятников, правда, было мало - всего пять-шесть. Один из них был обнесен
чугунной оградой великолепного тяжелого литья.
   Я подошел к нему. На гранитной сломанной  колонне  виднелась  надпись  на
французском языке. Высокий репейник закрывал почти всю эту надпись.
   Я сломал репейник и прочел: "Шарль Евгений Лонсевиль, инженер  артиллерии
Великой армии императора  Наполеона.  Родился  в  1778  году  в  Перпиньяне,
скончался летом 1816 года в Петрозаводске, вдали от родины. Да снизойдет мир
на его истерзанное сердце".
   Я понял, что передо мной была могила человека  незаурядного,  человека  с
печальной судьбой, и что именно он выручит меня.
   Я вернулся домой, сказал Серафиме Ионовне, что остаюсь в Петрозаводске, и
тотчас пошел в архив.
   Там работал совершенно пересохший, даже как будто  прозрачный  от  худобы
старичок в очках, бывший преподаватель математики. Архив не был еще  целиком
разобран, но старичок прекрасно управлялся в нем.
   Я рассказал ему, что со мной произошло. Старичок  страшно  разволновался.
Он привык выдавать, да и то редко, скучные справки, главным образом  выписки
из церковных метрических книг, а сейчас  нужно  было  произвести  трудный  и
интересный  архивный  розыск  -  найти   все,   что   касалось   загадочного
наполеоновского офицера, умершего почему-то в Петрозаводске больше  ста  лет
назад.
   И старичок и  я  -  мы  оба  беспокоились.  Найдутся  ли  в  архиве  хоть
какие-нибудь следы Лонсевиля, чтобы по ним можно было с большей или  меньшей
вероятностью восстановить его жизнь? Или мы ничего не найдем?
   В общем старичок неожиданно заявил, что он не пойдет  ночевать  домой,  а
будет рыться всю ночь в архиве. Я хотел остаться с ним,  но  оказалось,  что
посторонним в архиве находиться нельзя. Тогда я пошел в город, купил  хлеба,
колбасы, чая и сахара, принес все это старичку, чтобы он  мог  ночью  попить
чаю, и ушел.
   Поиски длились девять дней. Каждое утро  старичок  показывал  мне  список
дел, где, по его догадкам, могли быть какие-нибудь упоминания  о  Лонсевиле.
Против наиболее интересных дел  он  ставил  "птички",  но  называл  их,  как
математик, "радикалами".
   Только на седьмой день  была  найдена  запись  в  кладбищенской  книге  о
погребении  при  несколько  странных   обстоятельствах   пленного   капитана
французской армии Шарля Евгения Лонсевиля.
   На девятый день  были  найдены  указания  на  Лонсевиля  в  двух  частных
письмах, а  на  десятый  -  оборванное,  без  подписи  донесение  олонецкого
губернатора о кратковременном пребывании в Петрозаводске  жены  "означенного
Лонсевиля Марии  Цецилии  Тринитэ,  приезжавшей  из  Франции  для  установки
памятника на его могиле".
   Материалы были исчерпаны. Но  того,  что  нашел  сиявший  от  этой  удачи
старичок  архивариус,  было  достаточно,  чтобы  Лонсевиль   ожил   в   моем
воображении.
   Как только появился Лонсевиль, я тотчас засел за книгу - и весь  материал
по истории завода, что еще недавно так безнадежно рассыпался,  вдруг  лег  в
нее.  Лег  плотно  и  закономерно  вокруг  этого   артиллериста,   участника
Французской революции, взятого в плен казаками под Гжатском,  сосланного  на
Петрозаводский завод и умершего там от горячки.
   Так была написана повесть "Судьба Шарля Лонсевиля".
   Материал был мертв, пока не появился человек.
   Кроме того, весь заранее составленный  план  книги  разлетелся  в  щепки.
Теперь повествование уверенно  вел  за  собой  Лонсевиль.  Он,  как  магнит,
притянул к себе не только исторические факты, но и многое  из  того,  что  я
видел на севере.
   В повести есть сцена оплакивания умершего Лонсевиля. Слова женского плача
над ним я взял из подлинных причитаний. Этот случай заслуживает того,  чтобы
о нем упомянуть.
   Я ехал на пароходе вверх  по  Свири,  из  Ладожского  озера  в  Онежское.
Где-то, кажется, в Свирице, на  нижнюю  палубу  внесли  с  пристани  простой
сосновый гроб.
   В Свирице, оказывается, умер старейший и самый опытный лоцман  на  Свири.
Его друзья лоцманы решили провезти гроб с  его  телом  по  всей  реке  -  от
Свирицы до Вознесенья, чтобы покойный как бы простился с любимой  рекой.  И,
кроме того, чтобы дать возможность  береговым  жителям  попрощаться  с  этим
очень уважаемым в тех местах, своего рода знаменитым человеком.
   Дело в том, что Свирь  порожистая  и  стремительная  река.  Пароходы  без
опытного лоцмана не могут проходить свирские стремнины. Поэтому на  Свири  с
давних пор существовало племя лоцманов, связанных круговой порукой.
   Когда мы проходили стремнины - пороги, - наш пароход тащили два  буксира,
несмотря на то, что он сам работал полным ходом.
   Вниз по течению пароходы шли в обратном порядке  -  и  пароход  и  буксир
работали задним ходом против течения, чтобы замедлить спуск и не налететь на
пороги.
   О том, что на нашем пароходе  везут  умершего  лоцмана,  дали  телеграмму
вверх по реке. Поэтому на каждой пристани пароход встречали  толпы  жителей.
Впереди стояли старухи плакальщицы в  черных  платках.  Как  только  пароход
подваливал  к  пристани,  они   начинали   оплакивать   умершего   высокими,
томительными голосами.
   Слова этого поэтического плача никогда не повторялись.  По-моему,  каждый
плач был импровизацией.
   Вот один из плачей:
   "Пошто отлетел от нас в смертную сторону, пошто покинул нас, сиротинушек?
Нешто мы тебя не привечали, не встречали добрым да ласковым словом?  Погляди
на Свирь, батюшка, погляди в останний раз, - кручи запеклись  рудой  кровью,
течет река из одних наших бабьих слез. Ох, за  что  же  это  смерть  к  тебе
пришла не ко времени? Ох, чего ж это по всей Свири-реке  горят  погребальные
свечечки?"
   Так мы и плыли до Вознесенья под этот плач, не прекращавшийся даже ночью.
   А в Вознесенье на пароход взошли суровые люди - лоцманы - и сняли с гроба
крышку. Там лежал седой могучий старик с обветренным лицом.
   Гроб подняли на льняных полотенцах и понесли на берег под  звонкий  плач.
За гробом шла молодая женщина, прикрыв шалью бледное лицо. Она вела за  руку
белоголового мальчика. За ней в нескольких  шагах  позади  шел  средних  лет
мужчина в форме речного капитана. Это были дочь, внук и зять умершего.
   На пароходе приспустили флаг, и когда гроб понесли на  кладбище,  пароход
дал несколько протяжных гудков.
   И  еще  одно  впечатление  не  могло  не  войти  в  эту  повесть.  Ничего
значительного в этом впечатлении не было, но почему-то  оно  в  моей  памяти
накрепко связано с севером. Это необыкновенный блеск Венеры.
   Никогда я еще не видел  блеска  такой  напряженности  и  чистоты.  Венера
переливалась, как капля алмазной влаги на зеленеющем предрассветном небе.
   Это была действительно посланница небес, предвестница прекрасной утренней
зари. Почему-то в средних широтах и на юге я никогда не замечал ее. А здесь,
казалось, она одна сверкает в своей  девственной  красоте  над  пустошами  и
лесами, одна властвует в предутренние часы над  всей  северной  землей,  над
Онегой и Заволочьем, над Ладогой и Заонежьем.
 
 
 
   ЖИВОТВОРЯЩЕЕ НАЧАЛО
 
   Однажды Золя  в  обществе  нескольких  друзей  говорил,  что  воображение
совершенно не нужно писателю. Работа писателя должна быть основана только на
точном наблюдении. Как у него, у Золя.
   Бывший при этом Мопассан спросил:
   - Как же тогда объяснить, что вы пишете свои огромные романы на основании
какой-нибудь одной газетной заметки и при этом месяцами не выходите из дому?
   Золя промолчал.
   Мопассан  взял  шляпу  и  вышел.  Его  уход  мог  быть   истолкован   как
оскорбление. Но он не боялся этого. Никому, даже Золя, он не  мог  позволить
отрицать воображение.
   Мопассан,  как  и  каждый  писатель,  глубоко  дорожил   воображением   -
великолепной средой  для  расцвета  творческой  мысли,  золотоносной  землей
поэзии и прозы.
   Оно было животворящим началом искусства, его, как выражались восторженные
поэты из Латинского квартала, "вечным солнцем и богом".
   Но  это   ослепительное   солнце   воображения   загорается   только   от
прикосновения к земле. Оно не может гореть в пустоте. В ней оно гаснет.
   Что такое воображение? Легче всего было бы ответить, как отвечал на такие
каверзные  вопросы  Гайдар.  Он  подозрительно  смотрел  на  собеседника   и
спрашивал:
   - Опять ты меня решил подловить? Черта с два! Все равно не скажу.
   Для того чтобы нам самим стали более или менее  ясны  некоторые  понятия,
лучше всего разобраться в них так, как идут разговоры с детьми.
   Дети спрашивают: "А что это?", "А зачем это?", ". А почему это?"  Они  не
успокаиваются, пока не вынудят  нас  сделать  нечеловеческое  усилие,  чтобы
найти на все эти вопросы хотя бы сносные ответы.
   Если бы у нас нашелся маленький собеседник,  который  мог  бы  выговорить
слово "воображение", то разговор, очевидно, происходил бы так:
   - А что это такое, воображение?
   Если бы мы ответили что-нибудь вроде того, что это "солнце искусства" или
его "святая святых", то этот ответ завел бы нас в такие заумные чащи, что из
них оставался бы только один выход - бегство от своего собеседника.
   Дети  требуют  ясности.  Поэтому  мы  будем  вынуждены  ответить   нашему
собеседнику, что воображение - это свойство человеческой натуры.
   - Какое?
   - Это свойство человека, пользуясь запасом жизненных наблюдений, мыслей и
чувств,  создавать  наряду  с   действительностью   вымышленную   жизнь,   с
вымышленными людьми и событиями.  (Конечно,  это  надо  сказать  значительно
проще.)
   - А почему? - спросит нас собеседник. - Есть же настоящая жизнь. Зачем же
выдумывать другую?
   - А затем, что настоящая жизнь большая и сложная и  человеку  никогда  не
удастся узнать ее целиком и во всем разнообразии. Да многое он  и  не  может
увидеть и пережить. Например, он не может перенестись на триста лет назад  и
стать учеником Галилея, быть участником взятия Парижа в 1814 году или,  сидя
в Москве, прикоснуться рукой к мраморным колоннам Акрополя. Или беседовать с
Гоголем, бродя по улицам Рима.  Или  заседать  в  Конвенте  и  слышать  речи
Марата. Или смотреть с палубы на Тихий океан,  усеянный  звездами.  Хотя  бы
потому, что этот человек никогда в жизни не видел даже моря. А человек хочет
знать, видеть и слышать все, хочет пережить все. И во г воображение дает ему
то, что не успела  или  не  может  ему  дать  действительность.  Воображение
заполняет пустоты человеческой жизни.
   Тут вы, конечно, забудете о своем собеседнике и начнете говорить вещи для
него непонятные.
   Кто может провести резкую границу между воображением и  мыслью?  Ее  нет,
этой границы.
   Воображение создало закон притяжения, бином  Ньютона,  печальную  повесть
Тристана и Изольды, расщепление атома, здание Адмиралтейства  в  Ленинграде,
"Золотую осень" Левитана, "Марсельезу", радио,  электрический  свет,  принца
Гамлета, теорию относительности и фильм "Бэмби".
   Человеческая мысль без воображения бесплодна,  равно  как  и  воображение
бесплодно без действительности.
   Есть французское выражение: "Великие мысли исходят из  сердца".  Пожалуй,
вернее было бы сказать, что великие мысли  исходят  из  всего  человеческого
существа. Сердце, воображение и разум - вот та среда,  где  зарождается  то,
что мы называем культурой.
   Но есть одна  вещь,  которую  даже  наше  могучее  воображение  не  может
представить. Это - исчезновение воображения и, значит, всего, что им вызвано
к жизни. Если исчезнет воображение, то человек перестанет быть человеком.
 
 
   Воображение - великий дар природы. Оно заложено в натуре человека.
   Воображение, как я уже говорил, не может жить без  действительности.  Оно
питается ею. С другой стороны,  воображение  очень  часто  в  какой-то  мере
влияет на течение нашей жизни, на наши дела и мысли,  на  наше  отношение  к
людям.
   Об этом хорошо сказал Писарев.  Если  бы  человек,  говорил  он,  не  мог
представить себе в ярких и законченных картинах будущее, если бы человек  не
умел мечтать, то ничто бы не заставило его предпринимать ради этого будущего
утомительные сооружения, вести упорную борьбу, даже жертвовать жизнью.
 
   Случайно на ноже карманном
   Найди пылинку дальних стран -
   И мир опять предстанет странным,
   Закутанным в цветной туман.
 
   Это - из Блока. А другой поэт сказал:
 
   В каждой луже - запах океана,
   В каждом камне-веянье пустынь...
 
   Пылинка дальних стран и камень на дороге! Часто с  таких  вот  пылинок  и
камней начинается  неукротимая  работа  воображения.  В  связи  с  этим  мне
вспомнилась история одного старого испанского гидальго.
   Возможно, что этот  гидальго  знал  лучшие  дни,  но  ко  времени  нашего
рассказа он скудно жил в своем поместье в Кастилье. Поместье - клочок  земли
с угрюмым каменным домом, похожим на крепостной каземат, - досталось  ему  в
наследство от предков.
   Гидальго был одинок. В доме у него жила  только  старуха  нянька.  Она  с
трудом готовила простую еду и ничего уже не помнила.  Бесполезно  было  даже
разговаривать с ней.
   Гидальго целыми днями сидел в потертом кресле около стрельчатого  окна  и
читал книги. Тишину нарушал только треск пересохшего клея в корешках книг.
   Изредка гидальго смотрел за окно. Там торчало сухое дерево,  черное,  как
железо, и тянулось по горизонту скучное  плоскогорье.  Эта  область  Испании
была пустынна и неприветлива, но гидальго к ней привык.
   Он был уже не молод, чтобы покидать свой дом ради утомительных и  пыльных
путешествий с их возможными неприятностями. Да и  для  чего  путешествовать,
если во всем королевстве у него не было ни родных, ни друзей!
   Что происходило в прошлой жизни у гидальго, мало кто знал. Говорили,  что
у него была жена и красавица дочь, но они умерли в один и тот же год и месяц
от моровой язвы. С тех пор он заперся в своем доме и неохотно пускал к  себе
даже случайных путников, застигнутых ночью или непогодой.
   Однажды в дом постучался обветренный человек в грубом плаще. Он  привязал
к черному дереву старого осла.. За ужином у  пылающего  очага  он  рассказал
гидальго, что - благодарение мадонне!  -  вернулся  невредимым  из  опасного
плавания на  запад,  куда  король,  соблазненный  речами  некоего  итальянца
Колумба, послал несколько каравелл.
   Они плыли через океан несколько недель и слышали голоса морских женщин  -
сирен. Женщины вкрадчиво просили поднять их на каравеллы, чтобы согреться на
палубах, закутав свои  обнаженные  тела,  как  в  покрывала,  в  собственные
длинные волосы.
   Капитан приказал не отвечать на просьбы сирен.  Матросы  негодовали.  Они
истомились по любви, по крутым и упругим женским бедрам.
   Все это окончилось неудачным бунтом. Трех вожаков повесили на рее.
   Так они плыли и увидели небывалое море, покрытое морской травой.  В  этой
траве цвели большие синие цветы. Тогда отслужили мессу и начали огибать  это
море травы, пока на горизонте внезапно не открылась новая земля -  неведомая
и прекрасная. Ветер с ее берегов приносил  ласковый  шум  леса  и  одуряющий
запах растений.
   Капитан поднялся на мостик, вынул шпагу, поднял ее к небу,  и  на  острие
клинка вспыхнул золотой огонь - знак того, что они  открыли  наконец  страну
Эльдорадо, где все горы полны драгоценных камней, золота и серебра.
   Гидальго молча слушал этого человека.
   Уезжая, человек достал из  кожаной  сумки  розовую  морскую  раковину  из
страны Эльдорадо и подарил ее старому гидальго в  благодарность  за  ужин  и
ночлег. Это была безделица, и потому гидальго ее принял.
   Человек уехал, а ночью пришла гроза. Молнии медленно загорались  и  гасли
над каменистой равниной.
   Раковина лежала на столе около постели гидальго.
   Он проснулся и увидел ее, озаренную вспышкой небесного  огня.  В  глубине
раковины сверкнуло и погасло видение волшебной страны, созданной из розового
света, пены и облаков.
   Молния погасла. Гидальго дождался следующей вспышки и снова увидел страну
в раковине, более отчетливо, чем в первый раз. С отвесных ее берегов  лились
в море, пенясь и сверкая, широкие каскады воды. Что это было?  Должно  быть,
реки. Он даже как будто почувствовал свежесть этих рек. Лицо ему  запорошила
водяная пыль.
   Он приписал это ощущение непрошедшему  сну,  встал,  придвинул  кресло  к
столу, сел против раковины, нагнулся к ней и  с  непонятно  отчего  бьющимся
сердцем старался  рассмотреть  все  новые  подробности  страны,  заключенной
внутри раковины. Но молнии сверкали все реже, а вскоре и совсем погасли.
   Гидальго боялся зажечь свечу, чтобы при ее грубом свете не убедиться, что
все это обман зрения и никакой страны в раковине нет.
   Он просидел до утра.  В  лучах  рассвета  раковина  оказалась  совсем  не
замечательной. В ее глубине не было ничего,  кроме  чуть  заметного  дымного
сияния, будто загадочная страна отодвинулась за ночь на тысячи лье.
   В тот же день гидальго уехал в Мадрид и преклонил колени  перед  королем,
умоляя как о великой милости дать королевское соизволение снарядить за  свой
счет каравеллу и отплыть на запад для поисков неведомой страны.
   Король был милостив и разрешил ему это. После ухода  гидальго  он  сказал
своим приближенным:
   - Этот гидальго явный безумец! Чего он может достигнуть  на  единственной
жалкой каравелле? Но бог руководит даже путями безумных. Чего доброго,  этот
старик присоединит к нашей короне новые земли.
   Гидальго плыл на запад несколько месяцев. Он пил только воду и  ел  очень
мало. Волнение высушило его тело. Он старался не думать о волшебной  стране,
боясь, что никогда до нее не доплывет. А если и увидит ее, то  она  окажется
скучной равниной с колючей травой, и ветер будет гнать по ней  серые  столбы
пыли.
   Гидальго молился мадонне, чтобы она избавила его от этого разочарования.
   Грубо вырезанная из дерева мадонна была прикреплена к носу каравеллы. Она
неслась, качаясь,  впереди  корабля  по  волнам.  Ее  выпуклые  синие  глаза
неподвижно смотрели в морскую даль. На волосах со  стертой  позолотой  и  на
выцветшем пурпуре ее плаща блестели брызги.
   - Веди нас! - заклинал ее гидальго. - Не может быть, чтобы этой страны не
было. Я так ясно вижу ее и наяву и во сне.
   Однажды вечером матросы выловили в воде сломанную  ветку.  Это  означало,
что приближалась земля.
   Ветка была покрыта большими листьями, похожими на перья  страуса.  Листья
пахли сладко и освежающе.
   В эту ночь никто на корабле не спал.
   И вот наконец в блеске утренней зари  от  одного  края  моря  до  другого
открылась  страна,  сияющая  разноцветными  стенами  гор.  Прозрачные   реки
низвергались с этих гор в океан. Над зеленью лесов летали стаи веселых птиц.
Листва была так густа, что птицы не могли проникнуть внутрь  леса  и  потому
кружились над его вершинами.
   Блаженный запах цветов и плодов долетел с берега.  Казалось,  что  каждый
глоток этого запаха вливает в грудь бессмертие.
   Взошло солнце, и страна, окруженная пеленой водяной  пыли  от  водопадов,
вдруг вспыхнула  всеми  красками,  какие  дарит  солнечный  свет,  когда  он
преломляется в граненых хрустальных сосудах.
   Страна блистала, как алмазный пояс,  забытый  на  краю  моря  девственной
богиней неба и света.
   Гидальго упал на колени, протянул трясущиеся руки  к  неведомой  земле  и
сказал:
   - Благодарю тебя, провидение! В конце жизни ты дало мне тоску по  новизне
и заставило мою  душу  томиться  видени