ем  благословенной  страны.  Иначе  я
никогда бы не увидел ее и глаза мои высохли бы и  ослепли  от  однообразного
зрелища плоскогорий. Эту счастливую землю я хочу назвать именем моей  дочери
Флоренсии.
   От берега навстречу каравелле бежали десятки маленьких радуг. От этого  у
гидальго закружилась голова. Солнце зажгло эти радуги в пене  водопадов,  но
не они бежали к каравелле, а она быстро приближалась к ним.
   На мачтах торжественно гудели паруса, и, ликуя, хлопали поднятые командой
праздничные знамена.
   Гидальго упал лицом на теплую,  влажную  палубу  и  замолк.  Усталое  его
сердце не выдержало единственной и великой радости, ниспосланной ему в  этот
день. Он умер.
   Так, говорят, была открыта страна, названная впоследствии Флоридой.
 
 
   Вряд ли нужно истолковывать этот рассказ. Но все же следует наметить  его
основные  узлы,  чтобы  стала  совершенно  ясной  мысль,  что   воображение,
рожденное жизнью, в свою очередь получает иной раз власть и над жизнью.
   Толчок воображению гидальго дал человек в грубом  плаще.  С  этой  минуты
воображение завладело старым гидальго, и только потому он увидел  в  глубине
раковины необыкновенную страну.
   Одно из замечательных свойств воображения заключается в том, что  человек
ему верит. Без этой веры оно было бы пустой игрой ума, бессмысленным детским
калейдоскопом.
   Эта вера в воображаемое и есть та сила, что  заставляет  человека  искать
воображаемого в жизни, бороться за его воплощение, идти на зов  воображения,
как  это  сделал  старый  гидальго,  наконец  -  создавать  воображаемое   в
действительности.
   Но прежде  всего  и  сильнее  всего  воображение  связано  с  искусством,
литературой, с поэзией.
 
 
   Воображение основано на памяти, а память - на явлениях  действительности.
Запасы памяти не представляют из себя чего-то хаотического. Есть некий закон
- закон ассоциаций, или, как называл его Ломоносов,  "закон  совоображения",
который весь этот хаос воспоминаний распределяет по сходству или по близости
во времени и  пространстве  -  иначе  говоря,  обобщает  -  и  вытягивает  в
непрерывную последовательную цепь. Эта цепь  ассоциаций  -  путеводная  нить
воображения.
   Богатство ассоциаций говорит о богатстве внутреннего мира  писателя.  При
наличии этого богатства любая мысль и тема тотчас обрастают живыми чертами.
   Есть крепкие минеральные источники. Стоит положить в такой источник ветку
или гвоздь, что угодно, как через короткое  время  они  обрастут  множеством
белых кристаллов и превратятся в подлинные произведения искусства.  Примерно
то же происходит и с  человеческой  мыслью,  погруженной  в  источник  нашей
памяти, в насыщенную среду ассоциаций.  Мысль  превращается  в  произведение
искусства.
   Можно  взять  любой  пример  ассоциации.  При  этом  надо  помнить,   что
ассоциации у каждого связаны с его жизнью, биографией, с его воспоминаниями.
Поэтому ассоциации одного человека могут быть совершенно чужды другому. Одно
и то же слово вызывает разные  ассоциации  у  разных  людей.  Дело  писателя
состоит в том, чтобы передать или, как говорится, донести свои ассоциации до
читателя и вызвать у него такие же ассоциации.
   Простейший пример  ассоциации  приводит  Ломоносов  в  своей  "Риторике".
Ассоциация, по словам Ломоносова, "есть душевное Дарование  с  одной  вещью,
уже представленною, купно воображать другие, как-нибудь с  ней  сопряженные,
например: когда, представив в уме корабль, с ним воображаем купно и море, по
которому он плавает, с морем - бурю, с бурею - волны,  с  волнами  -  шум  в
берегах, с берегами - камни и так далее".
   Это, так сказать, "хрестоматийная" ассоциация. Обычно  ассоциации  бывают
гораздо сложнее.
 
   Вот, к примеру, одна из них.
   "Я пишу сейчас в маленьком доме на дюнах на  берегу  Рижского  залива.  В
соседней комнате читает вслух свои стихи веселый человек  -  латышский  поэт
Иммерманис. Он носит красный вязаный свитер. Такой же свитер я видел  давно,
еще во время войны, на режиссере  Эйзенштейне.  Я  встретил  Эйзенштейна  на
улице в Алма-Ате. Он тащил пачку только что купленных книг. Подбор книг  был
несколько странный:  "Руководство  для  игры  в  волейбол",  хрестоматия  по
истории средних веков, учебник алгебры и "Цусима" Новикова-Прибоя.
   - Режиссеру полагается знать все, - сказал  Эйзенштейн.  -  И  для  всего
находить зрительное выражение.
   - Даже для алгебраических формул? - спросил я.
   - Безусловно! - ответил Эйзенштейн.
   Поэт Владимир Луговской писал в то время большую поэму. В ней была  глава
об Эйзенштейне под названием "Алма-Ата - город снов". В поэме  были  описаны
мексиканские маски, висевшие в  комнате  у  Эйзенштейна.  Он  привез  их  из
поездки в Центральную Америку.
   Вообще  вся  история  завоевания  Америки  -  это  история   человеческой
подлости. Ее так и нужно  озаглавить.  Хорошее  название  для  исторического
романа: "Подлость". Оно звучит как пощечина.
   О, эти постоянные мучительные поиски названий!
   Выдумывание названий - особый талант. Есть люди, которые хорошо пишут, но
не умеют давать названия своим вещам. И наоборот.  Так  же  как  есть  люди,
которые превосходно рассказывают, но плохо пишут. Они просто  выбалтываются.
Нужен сильный талант, такой, как у Горького, чтобы многократно  рассказывать
одну и ту же историю, а потом написать ее свежо  и  по-иному,  чем  сложился
словесный рассказ!  А  рассказывал  Горький  великолепно.  Подлинный  случай
сейчас же обрастал у него  подробностями.  При  каждом  новом  рассказывании
одного и того же случая подробности разрастались, менялись, становились  все
интереснее. Его устные рассказы  были  по  существу  подлинным  творчеством.
Поэтому Горький нестерпимо скучал среди людей пресных и точных,  позволявших
себе сомневаться в подлинности  его  рассказов.  Он  хмурился,  замолкал  и,
казалось, говорил: "Скучно жить  с  вами  на  этом  свете,  товарищи!"  Этой
способностью к прекрасному устному рассказу на  основании  подлинных  фактов
обладали многие писатели. В особенности Марк Твен. Один  критик,  боровшийся
за мелкую правду, уличил Марка Твена во лжи. Марк Твен рассвирепел. "Как  вы
можете судить, соврал я или нет, - сказал ему Марк Твен, - если сами  вы  не
умеете даже бездарно соврать и не имеете никакого представления о  том,  как
это делается? Чтобы так смело утверждать, нужен большой опыт в этом деле.  А
у вас его нет и быть не может. В этой области вы невежда и профан".
   Ильф рассказывал, что в маленьком городке на родине Марка Твена он  видел
памятник Тому Сойеру и Геккельбери Финну. Финн на этом памятнике  держит  за
хвост дохлую  кошку.  Правда,  почему  не  ставить  памятников  литературным
героям?  Например,  Дон-Кихоту  или  Гулливеру,  Павлу  Корчагину,   Татьяне
Лариной,  Тарасу   Бульбе,   Пьеру   Безухову,   чеховским   трем   сестрам,
лермонтовскому Максиму Максимычу или Бэле.
   Все написанное выше - цепь ассоциаций. Число их может  быть  бесконечным.
Если поставить рядом первое и последнее  звено  этой  ассоциации  -  красный
свитер и памятник Бэле, -  то  весь,  вполне  естественный,  ход  ассоциации
покажется бредом.
   Я много говорю об ассоциациях лишь  потому,  что  они  теснейшим  образом
участвуют в творчестве.
 
   Из длинного  этого  разговора  в  воображении  ясно  только  одно  -  без
воображения нет подлинной прозы и нет поэзии.
   Пожалуй, лучше всех сказал о воображении Бестужев-Марлинский:
   "Хаос - предтеча творения чего-нибудь истинного, высокого и поэтического.
Пусть только луч гения пронзит этот мрак.  Враждующие,  равносильные  доселе
пылинки оживут любовью и гармонией, стекутся к  одной  сильнейшей,  слепятся
стройно,  улягутся  блестящими  кристаллами,  возникнут  горами,  разольются
морем,  и  живая  сила  испишет  чело  нового   мира   своими   исполинскими
гиероглифами".
 
   Приходит ночь, и постепенно оживает сила души, - ей нет пока  имени.  Как
назвать  ее?  Воображением,  фантазией,  проникновением  в  мельчайшие  поры
человеческого сознания, вдохновением? Душевным восторгом  или  спокойствием?
Радостью или печалью? Кто знает!
   Я гашу лампу, и ночь начинает медленно  светлеть.  Темнота  пропитывается
отсветом снега. Морской залив во льду.  Как  огромное  тусклое  зеркало,  он
подсвечивает ночь и превращает ее в прозрачный сумрак.
   Видны черные вершины балтийских сосен. С мерно нарастающим гулом проходят
вдали электрички. И снова тишина, такая тишина, что кажется, слышно малейшее
шуршание хвои за окном и непонятное легкое потрескивание.  Оно  совпадает  с
вспышками звезд. Может быть, это иней слетает с них и осторожно потрескивает
и позванивает.
   В доме пусто. Я один. Рядом - море на  сотни  миль.  За  дюнами  обширные
болота и низкие леса... Никого нет около. Но стоит  зажечь  лампу,  сесть  к
столу и начать писать  о  чем  бы  то  ни  было,  как  ощущение  одиночества
пропадает. Я не один. Из этой тесной комнаты  я  могу  говорить  с  тысячами
людей, со всем миром. Я могу им рассказывать всяческие истории, смешить их и
печалить, вызывать раздумие и гнев, любовь и сострадание, вести их за  руку,
как поводырь, по жизни.  Она  создана  здесь,  в  этих  четырех  стенах,  но
прорывается во вселенную.
   Вести их за руку навстречу заре.  Она  придет  неизбежно.  Она  уже  чуть
заметно приподняла на востоке темный полог ночи и  осветила  край  неба  еще
пока что очень далекой, едва заметной голубизной.
   Пока еще я сам не знаю, что буду писать.  Мысль  существует  во  мне  как
волнение, как желание передать другим  все  то,  что  наполняет  сейчас  мой
разум, мое сердце, все мое существо. Мысль живет  во  мне,  но  во  что  она
выльется, какие найдет пути для своего выражения, мне не ясно еще самому. Но
я знаю, для кого я буду писать. Я буду говорить со всем миром. Трудно, почти
невозможно зрительно представить себе это понятие- весь мир.
   Всегда думаешь о  ком-нибудь  одном,  хотя  бы  о  девочке  с  нестерпимо
сияющими глазами, что когда-то бежала ко  мне  навстречу  по  лугам,  чтобы,
добежав, схватить меня за локоть и сказать, задыхаясь от бега:
   - А я вас давно здесь жду. Уже набрала целый сноп  цветов  и  девять  раз
прочла наизусть вторую главу из "Евгения Онегина".  И  все  вас  ждут  дома,
потому что нам одним скучно.  И  вы  сейчас  расскажете  всем,  что  с  вами
случилось на озере, и, пожалуйста, выдумайте что-нибудь интересное. Или нет,
не выдумывайте, а расскажите, все как было, потому что и так в  лугах  такая
прелесть и второй раз зацвел шиповник! И вообще хорошо!
   А может быть, для женщины,  чья  жизнь  связана  с  моею  многими  годами
тяжести, радости и нежности так крепко, что теперь уже ничто нас не страшит.
   А может быть, для друзей. В моем возрасте их становится  с  каждым  годом
меньше.
   Но в конце концов я пишу для всех, кто захочет прочесть это.
   Я не знаю, о чем буду писать. Может быть, потому, что слишком много  хочу
рассказать и пока еще не выбрал из мыслей именно ту одну, что,  как  магнит,
притянет остальные и заставит их стройно лечь в границы повествования.
   Это состояние знакомо всем пишущим.
   "Поэты, - сказал Тургенев, - недаром говорят о вдохновении. Конечно, муза
не сходит к ним с Олимпа и не приносит им готовых песен,  но  у  них  бывает
особенное, настроение, похожее на вдохновение. Те стихи Фета,  над  которыми
так смеялись, где он говорит, что не знает сам, что будет петь,  но  "только
песня зреет", прекрасно  передают  это  настроение.  Находят  минуты,  когда
чувствуешь желание писать, - еще не знаешь, что именно, но  чувствуешь,  что
будешь писать. Это настроение поэты  и  называют  "приближением  бога".  Эти
минуты составляют единственное наслаждение художника. Если бы  их  не  было,
никто бы и писать не стал. После, когда приходится приводить в  порядок  все
то, что носится в голове, когда приходится излагать все  это  на  бумаге,  -
тут-то и начинается мучение".
   Внезапно среди ночи возникает  звук.  Это  отдаленный  пароходный  гудок.
Откуда он здесь, во льдах?
   Вчера в рижской газете писали, что из Ленинграда вышел в  залив  ледокол.
Очевидно, это гудок ледокола.
   Неожиданно мне приходит на память рассказ штурмана одного из ледоколов  о
том, что, пробиваясь сквозь Финский  залив,  он  увидел  на  льду  замерзшую
охапку простых полевых цветов. Они были присыпаны  снегом.  Кто  потерял  их
здесь, в ледяной пустыне? Очевидно, их  уронили  с  какого-нибудь  парохода,
когда он ломал первый, тонкий лед.
   Образ возник. С непонятной силой он начинает вести к еще неясной сказке.
   Нужно разгадать тайну этих замерзших цветов. В разгадке участвуют все.  У
каждого, видевшего эти цветы, есть соображения по этому поводу.
   Есть они и у меня, хотя я цветов и не видел. Не  те  ли  это  цветы,  что
собирала в лугах девочка, прибежавшая ко мне навстречу? Должно быть, это  те
же цветы. Но как они попали на лед? Это могло случиться только в сказке,  не
ведающей преград ни во времени, ни в пространстве.
   Тут же возникает мысль об особом, чисто женском отношении к  цветам.  Оно
рознится от нашего, мужского. Для нас цветы - это украшение. Для  женщин-это
живые существа, гости из мира, который мы, взрослые и деловые люди, замечаем
только мимоходом и относимся к нему со снисходительным пренебрежением.
   Досадно, что так быстро разгорается заря. Дневной свет может прогнать эти
мысли, сделать их просто смешными в глазах серьезных людей.
   От солнечного света многие сказки сжимаются и  прячутся,  как  улитки,  в
свою скорлупу.
   Да, но сказка - пока еще туманная - родилась. Остановить сказку, рассказ,
повесть, когда они появляются на свет,  почти  невозможно.  Это  равносильно
убийству живого существа. Они начинают расцветать в нашем  сознании  как  бы
сами по себе.
   И наконец наступает тот час, когда сказка заносится на бумагу. Писать  ее
большей частью так же трудно,  как  передать  словами  слабый  запах  травы.
Сказку пишешь почти не дыша - чтобы не сдуть тончайшую пыльцу,  которой  она
покрыта. И пишешь быстро, потому что  мелькание  света,  теней  и  отдельных
картин происходит стремительно и легко. Нельзя опоздать, нельзя  отстать  от
бега воображения.
   Сказка окончена. И хочется  с  благодарностью  еще  раз  взглянуть  в  те
сияющие глаза, где она живет постоянно.
 
 
 
   НОЧНОЙ ДИЛИЖАНС
 
   Я хотел написать отдельную главу о силе воображения и его влияния на нашу
жизнь. Но, подумав, я написал вместо этой главы рассказ о  поэте  Андерсене.
Мне кажется, что он может  заменить  эту  главу  и  даст  даже  более  ясное
представление о воображении, чем общие разговоры на эту тему.
 
   В старой и грязной венецианской гостинице нельзя было допроситься чернил.
Да и зачем было держать там чернила? Чтобы писать дутые счета постояльцам?
   Правда, когда Христиан Андерсен поселился в  гостинице,  то  в  оловянной
чернильнице оставалось еще немного чернил. Он начал писать ими сказку. Но  с
каждым часом сказка бледнела на глазах, потому что  Андерсен  несколько  раз
разбавлял чернила водой. Так ему и не удалось окончить ее  -  веселый  конец
сказки остался на дне чернильницы.
   Андерсен усмехнулся и решил, что  следующую  сказку  он  так  и  назовет:
"История, оставшаяся на дне высохшей чернильницы".
   Он полюбил Венецию и называл ее "увядающим лотосом".
   Над морем клубились низкие осенние  тучи.  В  каналах  плескалась  гнилая
вода. Холодный ветер дул на перекрестках. Но когда  прорывалось  солнцег  то
из-под плесени на стенах проступал  розовый  мрамор  и  город  появлялся  за
окном, как картина, написанная старым венецианским мастером Каналетто.
   Да, это был прекрасный, хотя и несколько печальный город. Но пришло время
покинуть его ради других городов.
   Поэтому  Андерсен  не  чувствовал   особого   сожаления,   когда   послал
гостиничного слугу  купить  билет  на  дилижанс,  отправлявшийся  вечером  в
Верону.
   Слуга был под стать гостинице - ленивый,  всегда  навеселе,  нечистый  на
руку, но с открытым, простодушным лицом. Он ни разу не прибрал в  комнате  у
Андерсена, даже не подмел каменный пол.
   Из красных бархатных портьер золотистыми роями вылетала  моль.  Умываться
приходилось  в  треснувшем  фаянсовом  тазу   с   изображением   полногрудых
купальщиц. Масляная лампа была сломана. Взамен ее  на  столе  стоял  тяжелый
серебряный канделябр с огарком сальной свечи. Его, должно быть,  не  чистили
со времен Тициана.
   Из  первого  этажа,  где  помещалась  дешевая  остерия,  разило   жареной
бараниной и чесноком.  Там  весь  день  оглушительно  хохотали  и  ссорились
молодые женщины в потертых бархатных корсажах, кое-как затянутых  порванными
тесемками.
   Иногда женщины дрались, вцепившись друг другу в волосы.  Когда  Андерсену
случалось проходить мимо дерущихся женщин, он останавливался и с восхищением
смотрел на их растрепанные косы, рдеющие от ярости  лица  и  горящие  жаждой
мести глаза.
   Но самым прелестным зрелищем были, конечно, гневные слезы, что брызгали у
них из глаз и стекали по щекам, как алмазные капли.
   При виде Андерсена женщины затихали. Их смущал этот  худой  и  элегантный
господин с тонким носом. Они считали его заезжим фокусником, хотя и называли
почтительно "синьор поэт". По их понятиям это был странный поэт.  В  нем  не
бурлила кровь. Он не пел  под  гитару  раздирающие  сердце  баркаролы  и  не
влюблялся по очереди в каждую из женщин. Только один раз он вынул из петлицы
алую розу и подарил ее самой некрасивой девочке-судомойке. Она была  к  тому
же хромая, как утка.
   Когда слуга пошел за билетом, Андерсен кинулся к окну, отодвинул  тяжелый
занавес и увидел, как  слуга  шел,  насвистывая,  вдоль  канала.  Он  походя
ущипнул за грудь краснолицую продавщицу  креветок  и  получил  оглушительную
оплеуху.
   Потом слуга долго и сосредоточенно плевал  с  горбатого  моста  в  канал,
стараясь попасть в пустую половинку яичной скорлупы. Она плавала около свай.
   Наконец он попал в нее, и скорлупа утонула. После этого слуга  подошел  к
мальчишке  в  рваной  шляпе.  Мальчишка  удил.  Слуга  сел  около   него   и
бессмысленно уставился на поплавок,  дожидаясь,  когда  клюнет  какая-нибудь
бродячая рыба.
   - О боже! - воскликнул с отчаянием Андерсен. - Неужели я сегодня не  уеду
из-за этого болвана?
   Андерсен распахнул  окно.  Стекла  задребезжали  так  сильно,  что  слуга
услышал их звон и поднял голову. Андерсен  воздел  руки  к  небу  и  яростно
потряс кулаками.
   Слуга сорвал с мальчишки шляпу, восторженно помахал ею  Андерсену,  снова
нахлобучил ее на мальчишку, вскочил и скрылся за углом.
   Андерсен  рассмеялся.  Он  ничуть  не  был  рассержен.  Его   страсть   к
путешествиям усиливалась изо дня в день даже от таких забавных пустяков.
   Путешествия всегда сулили неожиданности. Никогда ведь  не  знаешь,  когда
блеснет из-под ресниц лукавый женский взгляд, когда  покажутся  вдали  башни
незнакомого города и закачаются на горизонте мачты тяжелых  кораблей,  какие
стихи придут в голову при виде грозы, бушующей  над  Альпами,  и  чей  голос
пропоет тебе, как дорожный колокольчик, песенку о нераспустившейся любви.
   Слуга принес билет на дилижанс, но не отдал сдачу. Андерсен взял  его  за
шиворот и вежливо вывел в коридор. Там он шутливо хлопнул слугу  по  шее,  и
тот помчался  вниз  по  шаткой  лестнице,  перепрыгивая  через  ступеньки  и
распевая во все горло.
 
 
   Когда дилижанс выехал из Венеции, начал накрапывать дождь. На  болотистую
равнину опустилась ночь.
   Возница  сказал,  что  сам  сатана  придумал,  должно  быть,   отправлять
дилижансы из Венеции в Верону по ночам.
   Пассажиры ничего не ответили.  Возница  помолчал,  в  сердцах  сплюнул  и
предупредил пассажиров, что, кроме огарка в жестяном фонаре,  свечей  больше
нет.
   Пассажиры не обратили на это внимания. Тогда возница выразил  сомнение  в
здравом рассудке своих пассажиров и добавил, что Верона -