асставаться с красками, холстом и кистью.  Вам  лучше,  писателям.  Вы  эти
краски носите в памяти. Смотрите, как все это быстро меняется. Ишь, как  лес
пышет то светом, то темнотой!
   Впереди грозовой тучи бежали на нас рваные облака и  своим  стремительным
движением действительно перемешали на земле все  краски.  Путаница  багреца,
червонного и белого золота, малахита, пурпура и синей тьмы началась в лесных
далях.
   Изредка солнечный  луч,  прорвавшись  сквозь  тучи,  падал  на  отдельные
березы, и они вспыхивали одна за  другой,  как  золотые  факелы,  но  тотчас
гасли. Предгрозовой ветер налетал порывами и усиливал эту сумятицу красок.
   - А небо, небо какое! - закричал художник. -  Смотрите!  Что  оно  только
творит!
   Грозовая туча курилась пепельным дымом и быстро опускалась к  земле.  Вся
она была однообразного аспидного цвета. Но каждая вспышка молнии открывала в
ней  желтоватые  зловещие  смерчи,  синие  пещеры  и   извилистые   трещины,
освещенные изнутри розовым мутным огнем.
   Пронзительный блеск молний сменялся в  глубине  тучи  полыханием  медного
пламени. А ближе к земле,  между  тучей  и  лесами,  уже  опустились  полосы
проливного дождя.
   - Каково! - кричал возбужденный художник. -  Такую  чертовщину  не  часто
увидишь!
   Мы переходили с ним от окна в купе к окну в коридоре. Занавески трепетали
от ветра и усиливали мелькание света.
   Хлынул  ливень.  Проводник  торопливо  поднял  окна.  Косые  шнуры  дождя
заструились по стеклам. Свет померк,  и  только  страшно  далеко,  у  самого
горизонта, сквозь пелену дождя еще светилась последняя позолоченная  полоска
леса.
   - Вы что-нибудь запомнили? - спросил художник.
   - Кое-что.
   - И я только кое-что, - с огорчением сказал  он.  -  Вот  пройдет  дождь,
тогда краски будут крепче. Понимаете, солнце заиграет  на  мокрой  листве  и
стволах. Между прочим, в пасмурный день перед дождем приглядитесь  к  свету.
До дождя он один, во время дождя  -  другой,  а  после  дождя  -  совершенно
особый. Потому что мокрые листья придают воздуху слабый блеск. Серый, мягкий
и теплый. Вообще изучать краски и свет, милый вы мой, - наслаждение. Я  свою
долю художника ни на что не променяю.
   Художник  сошел  ночью  на  маленькой  станции.  Я  вышел  на   платформу
попрощаться с ним. Светил керосиновый фонарь. Впереди тяжело дышал паровоз.
   Я позавидовал художнику и вдруг возмутился на всякие дела, из-за  которых
я должен был ехать дальше и не мог остаться хотя  бы  на  несколько  дней  в
северной стороне. Здесь каждая ветка вереска могла вызвать  столько  мыслей,
что их хватило бы на несколько поэм в прозе.
   Совершенно непонятным было то обстоятельство, что на протяжении жизни  я,
как и каждый, не позволял себе жить по велению своего сердца,  а  был  занят
только как будто неотложными делами.
 
 
   Краски и свет в природе надо не столько наблюдать, сколько  ими  попросту
жить. Для искусства годится только тот материал, который  завоевал  место  в
сердце.
   Живопись важна для прозаика не только тем, что  помогает  ему  увидеть  и
полюбить краски и свет.  Живопись  важна  еще  и  тем,  что  художник  часто
замечает то, чего мы совсем не  видим.  Только  после  его  картин  мы  тоже
начинаем это видеть и удивляться, что не замечали этого раньше.
   Французский художник Монэ приехал  в  Лондон  и  написал  Вестминстерское
аббатство. Работал Монэ в обыкновенный лондонский туманный день. На  картине
Монэ готические очертания  аббатства  едва  выступают  из  тумана.  Написана
картина виртуозно.
   Когда картина была выставлена, она произвела  смятение  среди  лондонцев.
Они были поражены, что туман у Монэ был окрашен в багровый цвет,  тогда  как
даже из хрестоматий было известно, что цвет тумана серый.
   Дерзость Монэ вызвала сначала  возмущение.  Но  возмущавшиеся,  выйдя  на
лондонские  улицы,  вгляделись  в  туман  и   впервые   заметили,   что   он
действительно багровый.
   Тотчас начали искать этому объяснение. Согласились на  том,  что  красный
оттенок тумана зависит от обилия дыма. Кроме того, этот цвет туману сообщают
красные кирпичные лондонские дома.
   Но как бы там ни было, Монэ победил. После его картины все начали  видеть
лондонский туман таким,  каким  его  увидел  художник.  Монэ  даже  прозвали
"создателем лондонского тумана".
   Если обращаться к примерам из  своей  жизни,  то  я  впервые  увидел  все
разнообразие красок русского ненастья после  картины  Левитана  "Над  вечным
покоем".
   До тех пор ненастье было окрашено в моих глазах в один унылый  цвет.  Вся
тоскливость ненастья и вызывалась, как я думал, именно тем, что оно  съедало
краски и заволакивало землю мутью.
   Но  Левитан  увидел  в  этом   унынии   некий   оттенок   величия,   даже
торжественности, и нашел в нем много  чистых  красок.  С  тех  пор  ненастье
перестало угнетать меня. Наоборот, я даже полюбил его  за  чистоту  воздуха,
холод, когда горят щеки,  оловянную  рябь  рек,  тяжелое  передвижение  туч.
Наконец, за то, что во время ненастья начинаешь ценить простые земные  блага
- теплую избу, огонь в русской печи, писк самовара, сухую  солому  на  полу,
застланную грубым рядном для ночлега, усыпительный  шум  дождя  по  крыше  и
сладкую дремоту.
 
 
   Почти каждый художник, к какому бы времени и  к  какой  бы  школе  он  ни
принадлежал, открывает нам новые черты действительности.
   Мне посчастливилось несколько раз быть в Дрезденской галерее.
   Помимо "Сикстинской  мадонны"  Рафаэля,  там  есть  много  картин  старых
мастеров, перед которыми просто опасно останавливаться. Они не отпускают  от
себя. На них можно смотреть  часами,  может  быть,  сутками,  и  чем  дольше
смотришь, тем шире нарастает непонятное душевное волнение.  Оно  доходит  до
той черты, когда человек уже с трудом удерживает слезы.
   В чем причина этих непроливающихся слез? В том, что  в  этих  полотнах  -
совершенство духа и власть гения, заставляющего нас  стремиться  к  чистоте,
силе и благородству собственных помыслов.
   При созерцании прекрасного возникает тревога, которая предшествует нашему
внутреннему очищению. Будто вся свежесть дождей,  ветров,  дыхания  цветущей
земли,  полуночного  неба  и  слез,  пролитых  любовью,  проникает  в   наше
благодарное сердце и навсегда завладевает им.
   Импрессионисты как бы усилили солнечный свет.  Они  писали  под  открытым
небом и иногда, может быть, нарочно усиливали краски. Это  привело  к  тому,
что земля на их картинах предстала в ликующем освещении.
   Земля стала праздничной. В этом не было никакого греха, как нет его ни  в
чем, что прибавляет человеку хотя бы немного радости.
   Импрессионизм принадлежит нам,  как  и  все  остальное  богатое  наследие
прошлого.  Отказываться  от  него  -  значит  сознательно  толкать  себя   к
ограниченности. Ведь не отказываемся мы от  "Сикстинской  мадонны"  Рафаэля,
хотя эта гениальная картина написана на религиозную тему. Мы не  так  глупы,
чтобы не понять, где проходит грань между живописным гением и  религией.  Не
думаю, чтобы  хотя  бы  один  советский  человек,  восхищенный  "Сикстинской
мадонной", вдруг стал верующим. Нелепость этой мысли очевидна. Почему же  мы
всерьез считаемся  с  такими  смехотворными  мыслями,  когда  дело  касается
импрессионистов?
   Чем опасен Для нас новатор Пикассо, импрессионисты  Матисс,  Ван-Гог  или
Гоген? Тот,  который,  кстати  говоря,  вступил  в  борьбу  с  колониальными
французскими властями за независимость таитян?
   Что  в   этом   опасного   или   дурного?   В   каких   завистливых   или
приспособленческих мозгах может появиться мысль о  необходимости  вычеркнуть
из  человеческой  и,  в  частности,  нашей  культуры  плеяду   блистательных
художников?
 
 
   После встречи  в  поезде  с  художником  я  приехал  в  Ленинград.  Снова
открылись передо мной торжественные ансамбли его площадей и пропорциональных
зданий.
   Я подолгу всматривался в них, стараясь разгадать их архитектурную  тайну.
Она заключалась в том, что эти здания производили  впечатление  величия,  на
самом же деле они были не велики. Одна из  самых  замечательных  построек  -
здание Главного штаба, вытянутое плавной дугой  против  Зимнего  дворца,  по
своей высоте не превышает четырехэтажного дома.  А  между  тем  оно  гораздо
величественнее любого высотного дома Москвы.
   Разгадка  была  простая.   Величественность   зданий   зависела   от   их
соразмерности, гармонических пропорций и от  небольшого  числа  украшений  -
оконных наличников, картушей и барельефов.
   Всматриваясь в эти здания, понимаешь, что хороший вкус - это прежде всего
чувство меры.
   Я уверен, что  эти  же  законы  соразмерности  частей,  отсутствия  всего
лишнего,  небольшого  числа  украшений,  простоты,  при  которой   видна   и
доставляет истинное наслаждение каждая линия,  -  все  это  имеет  некоторое
отношение и к прозе.
   Писатель, полюбивший совершенство  классических  архитектурных  форм,  не
допустит в  своей  прозе  тяжеловесной  и  неуклюжей  композиции.  Он  будет
добиваться соразмерности частей и строгости  словесного  рисунка.  Он  будет
избегать обилия разжижающих прозу украшений -так называемого орнаментального
стиля.
   Композиция прозаической вещи должна быть доведена  до  такого  состояния,
чтобы ничего нельзя было выбросить и ничего прибавить  без  того,  чтобы  не
нарушился смысл повествования и закономерное течение событий.
 
 
   Как всегда в Ленинграде, больше всего времени я провел в Русском музее  и
Эрмитаже.
   Легкий сумрак Эрмитажных зал,  тронутый  темной  позолотой,  казался  мне
священным. Я входил  в  Эрмитаж  как  в  хранилище  человеческого  гения.  В
Эрмитаже я впервые, еще  юношей,  почувствовал  счастье  быть  человеком.  И
понял, как человек может быть велик и хорош.
   Первое время я терялся среди пышного шествия художников. У меня кружилась
голова от обилия и густоты красок, и, чтобы отдохнуть, я уходил в  зал,  где
была выставлена скульптура.
   Там я сидел очень долго. И чем больше  я  смотрел  на  статуи  безвестных
эллинских ваятелей или на едва заметно улыбавшихся женщин Каковы, тем  яснее
понимал, что вся эта скульптура - зов к прекрасному в самом  себе,  что  она
предвестница  чистейшей  утренней  зари  человечества.  Тогда  поэзия  будет
властвовать над сердцами и социальный строй - тот строй, к которому мы  идем
через годы труда, забот и душевного напряжения, - будет основан  на  красоте
справедливости, красоте ума, сердца, человеческих отношений и  человеческого
тела.
   Наша дорога - в золотой век.  Он  будет.  Досадно,  конечно,  что  мы  не
доживем до него. Но мы должны быть счастливы тем, что ветер этого  века  уже
шумит вокруг нас и заставляет сильнее биться наши сердца.
   Недаром Гейне приходил в Лувр,  часами  просиживал  около  статуи  Венеры
Милосской и плакал.
   О чем? О поруганном совершенстве человека. О том, что путь к совершенству
тяжел и далек и ему, Гейне, отдавшему людям яд  и  блеск  своего  ума,  уже,
конечно, не дойти до  той  обетованной  земли,  куда  его  всю  жизнь  звало
беспокойное сердце.
   В этом - сила скульптуры, та сила, без внутреннего огня которой немыслимо
передовое искусство, особенно искусство нашей страны. А тем самым  немыслима
и полновесная проза.
 
 
   Прежде чем перейти к влиянию поэзии на прозу, я  хочу  сказать  несколько
слов о музыке, тем более что музыка и поэзия подчас неразделимы.
   Тему этого короткого разговора о музыке придется ограничить  только  тем,
что мы называем ритмом и музыкальностью прозы.
   У подлинной прозы всегда есть свой ритм.
   Прежде всего ритм прозы  требует  такой  расстановки  слов,  чтобы  фраза
воспринималась читателем без напряжения, вся сразу. Об  этом  говорил  Чехов
Горькому,  когда  писал  ему,  что  "беллетристика  должна  укладываться  (в
сознании читателя) сразу, в секунду".
   Читатель  не  должен  останавливаться  над  книгой,  чтобы   восстановить
правильное движение слов, соответствующее характеру  того  или  иного  куска
прозы.
   Вообще писатель должен держать читателя в напряжении, вести его за  собой
и не допускать в своем тексте темных или неритмичных мест, чтобы  не  давать
читателю возможности споткнуться об эти  места  и  выйти  тем  самым  из-под
власти писателя.
   В этом напряжении,  в  захвате  читателя,  в  том,  чтобы  заставить  его
одинаково думать и чувствовать с автором, и заключается  задача  писателя  и
действенность прозы.
   Я думаю, что  ритмичность  прозы  никогда  не  достигается  искусственным
путем.  Ритм  прозы  зависит  от  таланта  от  чувства  языка,  от  хорошего
"писательского слуха". Этот хороший слух в какой-то  мере  соприкасается  со
слухом музыкальным.
   Но больше всего обогащает язык прозаика знание поэзии.
   Поэзия обладает одним удивительным свойством. Она  возвращает  слову  его
первоначальную девственную свежесть. Самые стертые, до конца  "выговоренные"
нами слова, начисто потерявшие для нас образные качества, живущие только как
словесная скорлупа, в поэзии начинают сверкать, звенеть, благоухать!
   Чем это объяснить, я не знаю. Я предполагаю, что  слово  оживает  в  двух
случаях.
   Во-первых, когда ему возвращают его фонетическую (звуковую) силу.  А  это
сделать в певучей поэзии значительно легче, чем в прозе. Поэтому и в песне и
в романсе слова сильнее действуют на нас, чем в обычной речи.
   Во-вторых, даже стертое  слово,  поставленное  в  стихах  в  мелодический
музыкальный ряд, как бы насыщается общей мелодией стиха и начинает звучать в
гармонии со всеми остальными словами.
   И, наконец, поэзия богата  аллитерациями.  Это  одно  из  ее  драгоценных
качеств. На аллитерацию имеет право и проза.
   Но главное не в этом.
   Главное в том, что проза, когда она достигает совершенства, является,  по
существу, подлинной поэзией.
   Чехов считал, что лермонтовская "Тамань" и пушкинская "Капитанская дочка"
доказывают родство прозы с сочным русским стихом.
   Пришвин однажды написал о себе (в частном письме), что он "поэт, распятый
на кресте прозы".
   "Где граница между прозой и поэзией, - писал Лев Толстой, - я никогда  не
пойму". С редкой для  него  горячностью  он  спрашивает  в  своем  "Дневнике
молодости":
 
   "Зачем так тесно связана поэзия с прозой, счастье с несчастьем? Как  надо
жить? Стараться соединить вдруг поэзию с  прозой  или  насладиться  одной  и
потом пуститься на произвол другой?  В  мечте  есть  сторона,  которая  выше
действительности. В  действительности  есть  сторона,  которая  выше  мечты.
Полное счастье было бы соединением того и другого".
 
 
   В этих словах, хотя и сказанных наспех,  высказана  верная  мысль:  самым
высоким, покоряющим явлением в литературе,  подлинным  счастьем  может  быть
только органическое слияние поэзии и прозы, или, точнее, проза,  наполненная
сущностью  поэзии,  ее  животворными  соками,  прозрачнейшим  воздухом,   ее
пленительной властью.
   В этом случае я не боюсь слова "пленительный" (иными словами - "берущий в
плен"). Потому что поэзия берет в плен, пленяет и незаметным образом,  но  с
непреодолимой силой возвышает человека и приближает его  к  тому  состоянию,
когда он действительно становится украшением земли, или, как простодушно, но
искренне говорили наши предки, "венцом творения".
   Прав отчасти был Владимир Одоевский, когда он сказал,  что  "поэзия  есть
предвестник того состояния человечества, когда оно  перестанет  достигать  и
начнет пользоваться достигнутым".
 
 
 
   В КУЗОВЕ ГРУЗОВОЙ МАШИНЫ
 
   В июле 1941 года я ехал на военной грузовой машине из  Рыбницы-на-Днестре
в Тирасполь. Я сидел в кабине рядом с молчаливым водителем.
   Бурая пыль, раскаленная солнцем, взрывалась клубами под колесами  машины.
Все вокруг - хаты, подсолнухи, акации и сухая  трава  -  было  покрыто  этой
шершавой пылью.
   Солнце дымилось в обесцвеченном  небе.  Вода  в  алюминиевой  фляге  была
горячая и пахла резиной. За Днестром гремела канонада.
   В кузове ехали несколько молодых лейтенантов. Иногда они начинали стучать
кулаками по крыше кабины и кричали: "Воздух!" Водитель останавливал  машину,
мы выскакивали, отбегали подальше от дороги и ложились. Тотчас со  злорадным
воем на дорогу пикировали черные немецкие "мессеры".
   Иногда они замечали нас и били из пулеметов.  Но,  к  счастью,  никто  не
пострадал. Пули подымали смерчи пыли. "Мессеры" исчезали, и оставался только
жар во всем теле от раскаленной земли, гул в голове и жажда.
   После одного из таких налетов водитель неожиданно спросил меня:
   - Вы о чем думаете, когда лежите под пулями? Вспоминаете?
   - Вспоминаю, - ответил я.
   - И я вспоминаю, -  сказал  помолчав  водитель.  -  Леса  наши  вспоминаю
костромские. Останусь жив, вернусь на родину -  буду  проситься  в  лесники.
Возьму с собой жену - она у меня спокойная, красивая - и  девочку,  и  будем
жить в сторожке. Поверите ли, как подумаю об этом, так  с  сердцем  делаются
перебои. А водителям это не положено.
   - Я тоже, - ответил я. - Вспоминаю свои леса.
   - А ваши хороши? - спросил водитель.
   - Хороши.
   Водитель натянул пилотку на лоб и дал газ. Больше мы не разговаривали.
   Пожалуй, никогда я не вспоминал с такой остротой любимые  места,  как  на
войне. Я ловил себя на том, что нетерпеливо жду  ночи,  когда  где-нибудь  в
сухой степной балке, лежа в кузове  грузовой  машины  и  укрывшись  шинелью,
можно вернуться мыслью к этим местам и пройти по ним  медленно  и  спокойно,
вдыхая сосновый воздух. Я говорил себе: "Сегодня я пойду на Черное озеро,  а
завтра, если буду жив, на берега Пры или на Требутино". И  у  меня  замирало
сердце от предчувствия этих воображаемых походов.
   Вот  так  однажды  я  лежал  под  шинелью  и  представлял  в   мельчайших
подробностях путь на Черное озеро. Мне казалось, что не может быть  в  жизни
большего счастья, чем опять увидеть эти места и пройти  по  ним,  забыв  обо
всех заботах и невзгодах, слушая, как легко стучит в груди сердце.
   В этих своих мечтах в кузове машины я всегда выходил из деревенского дома
ранним утром и шел по песчаной улице мимо  старых  изб.  На  подоконниках  в
жестянках от консервов цвел огненный бальзамин. Его в тамошних местах  зовут
"Ваня  мокрый".  Должно  быть,  потому,   что   толстый   ствол   бальзамина
просвечивает против солнца зеленым соком и в этом  соке  иногда  даже  видны
пузырьки воздуха.
   Около колодца, где весь день гремят ведрами босоногие болтливые девочки в
ситцевых выгоревших платьях, надо свернуть в проулок,  или,  по-местному,  в
"прожог". В этом проулке, в крайней избе,  живет  известный  на  всю  округу
красавец петух. Он часто стоит на одной ноге на самом  солнцепеке  и  пылает
своим оперением, как груда рдеющих углей.
   За петухом избы кончаются, и тянется, заворачивая плавной дугой в дальние
леса, игрушечное полотно узкоколейки.  Удивительно,  что  по  откосам  этого
полотна растут совсем не те цветы, что  вокруг.  Нигде  нет  таких  зарослей
цикория, как около горячих от солнца узеньких рельсов.
   За полотном узкоколейки непроходимым  частоколом  стоит  молодой  сосняк.
Непроходимым он кажется только издали. Сквозь него всегда можно  продраться,
но, конечно, маленькие сосенки исколют  вас  иглами  и  оставят  на  пальцах
липучие пятна смолы.
   Между сосенок на песчаной земле  растет  высокая  сухая  трава.  Середина
каждой травинки седая, а края темно-зеленые. Эта трава режет  руки.  Тут  же
цветет    много     желтых,     шуршащих     под     пальцами     чешуйчатых
бессмертников-иммортелей и белой пахучей гвоздики с красноватыми  пятнышками
на растрепанных лепестках. А под соснами полно молочных маслюков.  Их  ножки
облеплены чистым серым песком.
   За сосняком начинается высокий бор. По его краю идет заросшая дорога.
   Под первой же раскидистой сосной хорошо прилечь  и  отдохнуть  от  духоты
молодой чаши. Лечь на спину, почувствовать сквозь тонкую рубашку