к  тому,  что  нравы
этого города гораздо грубее, чем в других такого же размера и типа  городах.
Три города стоят на толщах  девонского  известняка:  Кромы,  Ливны  и  Елец.
Недаром о них существовала старая поговорка: "Кромы  -  всем  ворам  хоромы,
Ливны - ворами дивны, а Елец - всем ворам отец".
   Эмиссаром фашистского правительства в Ливнах является местный аптекарь".
 
 
   Теперь мне стало ясно, почему Шацкий повернул мои туфли носками к  стене.
Вместе с тем мне стало жутко. Я понял всю непрочность спокойствия в семье
   Шацких. Каждую минуту можно было ждать взрыва.
   Вскоре я заметил, что эти взрывы случались  не  так  уж  редко,  но  мать
Шацкого и Мария Дмитриевна умели скрывать их от посторонних.
   На следующий вечер,  когда  все  мы  сидели  за  чайным  столом  и  мирно
разговаривали о гомеопатии, Шацкий взял крынку с молоком  и  спокойно  вылил
молоко в самоварную трубу. Старушка мать вскрикнула. Мария Дмитриевна строго
посмотрела на Шацкого и сказала:
   - Ты чего чудишь?
   Шацкий, виновато  улыбаясь,  начал  объяснять,  что  именно  такой  дикий
поступок с молоком и самоваром наверняка  не  предусмотрен  фашистами  в  их
плане и потому, конечно, разрушит этот план и спасет человечество.
   - Иди к себе! - так же  строго  сказала  Мария  Дмитриевна,  встала  и  с
сердцем открыла настежь окна, чтобы выпустить  из  комнаты  чад  пригорелого
молока.
   Шацкий, опустив голову, покорно ушел в свою комнату.
   Но в свои "ясные часы" Шацкий охотно и много говорил. Тогда-то я и узнал,
что  он  больше  всего  работал  в  Средней  Азии  и  был  одним  из  первых
исследователей Кара-Бугазского залива.
   Он обошел его восточные берега. В то  время  это  считалось  предприятием
почти смертельным. Он описал их, нанес на  карту  и  открыл  в  сухих  горах
вблизи залива присутствие каменного угля.
   Он показывал мне множество фотографий. От них  бросало  в  дрожь.  Только
геолог мог сделать такие фотографии гор, причудливо изрытых  сетью  глубоких
борозд и удивительно похожих на обнаженный человеческий мозг, или фотографии
могучего  сброса  -  зловещего  плоскогорья  Усть-Урт.  Оно  вздымалось  над
пустыней отвесной черной стеной.
   От Шацкого я впервые узнал  о  Кара-Бугазе  -  устрашающем  и  загадочном
заливе Каспийского моря, о неисчерпаемых запасах мирабилита в  его  воде,  о
возможности уничтожения пустыни.
   Пустыню Шацкий ненавидел так, как можно ненавидеть только живое существо,
-  страстно  и  неумолимо.  Он  называл  ее  сухой  язвой,  струпом,  раком,
разъедающим землю, непонятной подлостью природы.
   - Пустыня умеет только убивать, - говорил он. - Это смерть.  Человечество
должно понять это. Если оно, конечно, не спятило с ума.
   Странно было слышать такие слова от сумасшедшего.
   - Ее надо  скрутить  в  бараний  рог,  не  давать  ей  дохнуть,  бить  ее
непрерывно, смертельно, беспощадно. Бить без устали, пока она не сдохнет.  И
на ее трупе вырастить влажный тропический рай.
   Он разбудил во мне дремавшую ненависть к пустыне - отголосок моих детских
лет.
   - Если бы люди, - говорил Шацкий,  -  потратили  на  истребление  пустыни
только половину средств и сил, какие они тратят  на  взаимное  убийство,  то
пустыни давно бы не было. Войне отдают все  народные  богатства  и  миллионы
человеческих  жизней.  И  науку  и  культуру.  Даже  поэзию  сумели  сделать
сообщницей массовой резни.
   - Вася!-громко сказала из своей комнаты Мария  Дмитриевна.  -  Успокойся.
Войны больше не будет. Никогда.
   - Никогда - это ерунда! - неожиданно ответил ей Шацкий. - Не  дальше  как
сегодня ночью оживут аммониты. И знаете,  где?  Около  Адамовской  мельницы.
Пойдемте прогуляемся и проверим.
   Начинался бред. Мария Дмитриевна  увела  его,  дала  ему  "бехтеревки"  и
уложила в постель.
   Мне же хотелось поскорей закончить роман, чтобы  начать  новую  книгу  об
уничтожении пустыни. Так появился неясный замысел "Кара-Бугаза".
   Из Ливен я уехал  поздней  осенью.  Перед  отъездом  я  пошел  к  прежним
хозяевам попрощаться.
   Старуха все еще лежала. Старика не было дома. Полина пошла проводить меня
до города.
   Были сумерки. Лед трещал в колеях. Сады почти осыпались, но  кое-где  еще
висели на яблонях сухие розовые листья. В  застывшем  небе  гасло  последнее
облако, освещенное холодным закатом.
   Полина шла рядом со мной и доверчиво держала меня за руку. От  этого  она
казалась мне маленькой девочкой, и нежность к ней - одинокой и застенчивой -
заполнила мое сердце.
   Из городского кино долетала заглушенная музыка. В домах зажигались  огни.
Самоварный дымок висел над садами. За голыми ветками деревьев  уже  блестели
звезды.
   Непонятное волнение  сжало  мне  сердце,  и  я  подумал,  что  ради  этой
прекрасной земли, даже ради одной такой девушки,  как  Полина,  нужно  звать
людей к борьбе за радостное и осмысленное существование. Все, что угнетает и
печалит человека, все, что вызывает хотя бы одну слезу, должно быть  вырвано
с корнем. И пустыни, и войны, и несправедливость, и ложь, и пренебрежение  к
человеческому сердцу.
   Полина дошла со мной до первых городских домов. Там я попрощался с ней.
   Она потупилась, начала расплетать свою русую косу и неожиданно сказала:
   - Я буду много читать теперь, Константин Георгиевич.
   Она подняла смущенные глаза, протянула мне руку и быстро пошла домой.
 
 
   Я ехал в Москву в переполненном жестком вагоне.
   Ночью я вышел покурить в тамбур, опустил окно и высунулся наружу.
   Поезд несся по насыпи сквозь облетевшие леса. Их почти не было видно. Они
больше угадывались по звуку - по тому торопливому эху, которое рождал  в  их
чащах грохот колес. Воздух, будто остуженный на зернистом снегу, дул в  лицо
запахом подмерзшей листвы.
   А над лесами мчалось, не отставая от поезда, дымясь от  нестерпимо  ярких
звезд, осеннее полуночное небо. Коротко гремели мосты. Несмотря  на  быстрый
ход поезда, можно было заметить под ними мгновенные отблески звезд в  темной
- не то болотной, не то речной - воде.
   Поезд грохотал,  гремел,  в  пару,  в  дыму.  Пылали,  догорая,  свечи  в
дребезжащих фонарях. За  окнами  пролетали  по  траектории  багровые  искры.
Паровоз ликующе кричал, опьяненный собственным стремительным ходом.
   Я был уверен, что поезд мчит меня к  счастью.  Замысел  новой  книги  уже
роился у меня в голове. Я верил в то, что напишу ее.
   Я пел, высунувшись из окна, какие-то бессвязные слова о ночи, о том,  что
нет на свете милее края, чем Россия. Ветер щекотал лицо, как  распустившиеся
душистые девичьи косы. Мне хотелось  целовать  эти  косы,  этот  ветер,  эту
холодную родниковую землю. Но я не мог этого сделать и только бессвязно пел,
как одержимый, и удивлялся красоте неба на  востоке,  где  проступала  очень
слабая, очень нежная синева.
   Я удивлялся прелести неба на востоке, его чистому, слабому  сиянию,  пока
не сообразил, что это занимается новая заря.
   Все, что я видел за окном, и весь тот хаос радости, что  бился  в  груди,
соединились непонятным для меня образом в решении - писать, писать и писать!
   Но что  писать?  В  тот  миг  для  меня  было  безразлично,  вокруг  чего
соберутся, к какой теме будут притянуты, как магнитом, мои мысли о  прелести
земли, мое страстное желание оградить ее от истощения, чахлости и смерти.
   Через некоторое время эти мысли вылились в замысел "Кара-Бугаза". А могли
вылиться и в замысел какой-нибудь другой книги, но  обязательно  наполненной
тем же главным содержанием, теми же чувствами, что владели мной в то  время.
Очевидно, замысел почти всегда исходит из сердца.
   С тех пор началась новая полоса  жизни  -  так  называемое  "вынашивание"
замысла, вернее - наполнение его реальным материалом.
 
   ИЗУЧЕНИЕ ГЕОГРАФИЧЕСКИХ КАРТ
 
   В Москве я достал подробную карту Каспийского моря и  долго  странствовал
(в своем воображении, конечно) по его безводным восточным берегам.
   Еще в детстве у меня появилось пристрастие к географическим картам. Я мог
сидеть над ними по нескольку часов, как над увлекательной книгой.
   Я изучал течения неведомых рек, прихотливые морские побережья, проникал в
глубину тайги, где маленькими кружочками были отмечены безыменные  фактории,
повторял, как стихи, звучные, названия - Югорский Шар и Гебриды,  Гвадаррама
и Инвернесс, Онега и Кордильеры.
   Постепенно все эти места оживали в моем  воображении  с  такой  ясностью,
что, кажется, я мог бы  написать  вымышленные  путевые  дневники  по  разным
материкам и странам.
   Даже мой романтически  настроенный  отец  не  одобрял  этого  чрезмерного
увлечения географическими картами.
   Он говорил, что оно сулит мне много разочарований.
   -  Если  жизнь  сложится  удачно,  -  говорил  отец,  -  и   ты   сможешь
путешествовать, то наживешь себе одни огорчения. Ты увидишь  совсем  не  то,
что выдумал. Например, Мексика может оказаться пыльной и  нищей  страной,  а
небо над экватором - серым и скучным.
   Я не верил отцу. Я не мог представить, чтобы экваториальное  небо  бывало
хоть когда-нибудь серым. По-моему, оно было таким густым, что даже снега  на
Калиманджаро приобретали его индиговый цвет.
   Но как бы то ни было, я ничего не  мог  поделать  с  этим  увлечением.  А
потом, в зрелом возрасте, для меня с очевидностью выяснилось, что  отец  был
не совсем прав.
   Когда я впервые попал, например, в Крым (его я до того  вдоль  и  поперек
изучил по карте), то, конечно, он оказался совсем другим, чем я о нем думал.
   Но мое предварительное представление о Крыме заставило меня увидеть его с
гораздо большей зоркостью, чем если бы я приехал в Крым без всякого  понятия
о нем.
   На каждом шагу я находил то, чего не было в моем воображении, и эти новые
черты Крыма особенно резко запоминались.
   Мне кажется, что это утверждение одинаково относится и к местностям  и  к
людям.
   У каждого  есть  представление,  скажем,  о  Гоголе.  Но  если  бы  могло
случиться так, что мы увидели его в жизни, то заметили  бы  много  черт,  не
совпадающих с нашим представлением о нем. И именно эти черты свежо и  сильно
врезались бы в память.
   А если бы этого предварительного представления не было, то может быть, мы
многого и не заметили  бы  в  Гоголе  и  он  оставался  для  нас  совершенно
обыденным человеком.
   Мы привыкли представлять  себе  Гоголя  несколько  унылым,  мнительным  и
флегматичным. Поэтому мы сразу заметили бы те его качества,  которые  далеки
от  этого  образа,  -  блеск  глаз,  живость,  даже  некоторую  вертлявость,
смешливость, изящество одежды и сильный украинский акцент.
   Эти мысли мне трудно выразить с полной убедительностью, но я  думаю,  что
это так.
   Привычка странствовать по картам и  видеть  в  своем  воображении  разные
места помогает правильно увидеть их в действительности.
   На этих местах всегда остается как бы легчайший след вашего  воображения,
дополнительный цвет, дополнительный блеск, некая дымка, не  позволяющая  вам
смотреть на них скучными глазами.
   Итак, в Москве я уже странствовал по угрюмым берегам Каспийского  моря  и
одновременно с этим читал много книг,  научных  докладов  и  даже  стихов  о
пустыне- почти все, что мог найти в Ленинской библиотеке.
   Я читал Пржевальского и Анучина, Свена Гедина  и  Вамбери,  Мак-Гахама  и
Грум-Гржимайло, дневники Шевченко на  Мангышлаке,  историю  Хивы  и  Бухары,
докладные  записки  лейтенанта  Бутакова,  труды  путешественника  Карелина,
геологические изыскания и стихи арабских поэтов.
   Великолепный мир человеческой пытливости и знаний открылся передо мной.
 
 
   Пришла пора ехать на Каспий, в Кара-Бугаз, но у меня не было денег.
   Я пошел в одно из издательств и предложил директору,  седому  и  скучному
человеку, заключить со мной договор на книгу о  Кара-Бугазе.  Директор  вяло
выслушал меня и сказал:
   - Нужно потерять всякое представление о советской действительности или не
иметь его вовсе, чтобы предлагать издательству такую книгу.
   - Почему же?
   - В этом вашем заливе добывают глауберову соль. Неужели вы всерьез хотите
писать роман о слабительной соли? Или вы  смеетесь  надо  мной?  Вы  что  ж,
рассчитываете, что дурачки издатели потратят хоть  копейку  на  эту  нелепую
затею?
   Деньги я с великим трудом достал в другом месте.
   Я поехал в Саратов, а оттуда спустился по Волге до  Астрахани.  Там  я  и
застрял. Скудные мои средства окончились, и мне  пришлось,  чтобы  двинуться
дальше, написать в Астрахани несколько очерков для журнала "Тридцать дней" и
для астраханской газеты.
   Для того чтобы написать эти очерки, я ездил в  Астраханскую  степь  и  на
Эмбу. Эти поездки мне помогли написать книгу о Кара-Бугазе.
   На Эмбу я плыл по  Каспийскому  морю,  вдоль  берегов,  заросших  широкой
полосой тростника. Старый, колесный пароход назывался странно - "Гелиотроп".
Как на всех старых пароходах, на  нем  было  много  красной  меди.  Поручни,
компасы, бинокли, всякие приборы и даже высокие пороги кают - все  это  было
медное. "Гелиотроп" напоминал начищенный кирпичом до ярого  блеска  бокастый
дымящийся самовар, болтающийся на невысоких волнах мелкого моря.
   Тюлени лежали в теплой воде вверх брюхом,  как  купальщики.  Изредка  они
лениво шевелили пухлыми ластами.
   На рыбачьих пловучих пристанях - рыбницах -  свистели  и  хохотали  вслед
"Гелиотропу" белозубые девушки в синих матросских робах.  Щеки  у  них  были
залеплены чешуей.
   Белые облака и белые песчаные острова отражались в  глянцевитой  воде,  и
временами их было невозможно отличить друг от друга.
   Городишко Гурьев  курился  кизячным  дымком,  а  на  Эмбу  я  ехал  через
безводную степь в только что пущенном моторном поезде.
   В Доссоре на Эмбе сопели среди озер с ярко-розовой водой нефтяные насосы,
пахло  рассолом.  В  окнах  домов  не  было  стекол.  Их   заменяли   частые
металлические сетки. На них сидело снаружи столько  гнуса,  что  в  комнатах
было темно.
   На Эмбе я ушел  с  головой  в  нефтяные  дела,  в  разговоры  о  "соляных
куполах", разведке в  пустыне,  о  нефти  тяжелой  и  легкой,  о  знаменитой
нефтеносной лагуне Маракаибо в Венецуэле, куда ездили на практику  эмбинские
инженеры.
   При мне одного из инженеров укусила фаланга. Он через день умер.
   Средняя Азия дышала зноем. Звезды по ночам светили  сквозь  пыль.  Старые
казахи ходили по улицам в широких коротких шароварах из  набивного  ситца  с
пестрым рисунком - по розовой ткани были разбросаны огромные черные пионы  и
зеленые листья.
   Но из каждой поездки я возвращался в Астрахань, в деревянный домик одного
из сотрудников астраханской газеты. Он затащил меня  к  себе,  и  я  у  него
прижился.
   Домик стоял на берегу Варвациева канала, в  маленьком  саду,  где  горами
цвела настурция.
   Я писал свои очерки в беседке - такой крошечной, что там мог  поместиться
только один человек. Там же я и ночевал.
   Жена журналиста, болезненная и приветливая  молодая  женщина,  весь  день
тайком плакала на кухне, перебирая распашонки, - у нее два месяца назад умер
только что родившийся мальчик.
   Из Астрахани я уехал в Махач-Калу, Баку  и  Красноводск.  Все  дальнейшее
описано у меня в "Кара-Бугазе".
   Я возвратился в Москву, но через несколько дней мне опять пришлось уехать
корреспондентом на Северный Урал - в Березники и Соликамск.
   Из неправдоподобной азиатской жары я попал в край сумрачных елей,  болот,
покрытых лишаями гор и ранней зимы.
   Там  я  начал  писать  "Кара-Бугаз"  -  в  гостинице  в  Соликамске.  Она
помещалась в бывшем монастырском здании. Комната была  сводчатая,  холодная,
и, кроме меня, там жили, как на фронте, три инженера-химика - один мужчина и
две женщины. Инженеры работали на Соликамских калийных шахтах.
   В гостинице пахло XVII веком-ладаном, хлебом,  кожами.  По  ночам  ночные
сторожа в тулупах отбивали часы в чугунные  доски.  В  мутном  свете  снегов
белели древние алебастровые соборы времен "царствования Строгановых".
   Ничто здесь не напоминало об Азии, и от этого мне  было  почему-то  легче
писать.
   Вот очень короткая, рассказанная скороговоркой история "Кара-Бугаза". Нет
возможности  не  только  рассказать,  но  просто  перечислить  все  встречи,
поездки, разговоры и случаи, которые были на моем пути.
   Вы, конечно, заметили, что только часть -  и  то,  пожалуй,  небольшая  -
собранного материала вошла в повесть. Большая часть его осталась  за  бортом
книги.
   Но жалеть об этом не стоит. Этот материал в любое время  может  ожить  на
страницах новой книги.
 
 
   Я писал "Кара-Бугаз" и не думал о правильном  расположении  материала.  Я
располагал его в той последовательности, в какой он  накапливался  во  время
поездки по берегам Каспийского моря.
   После выхода "Кара-Бугаза" критики нашли в этой  повести  "композицию  по
спирали" и очень этому радовались. Но я  в  этом  не  виноват  ни  умом,  ни
сердцем.
   Когда я работал над "Кара-Бугазом", я думал главным образом  о  том,  что
многое в нашей жизни можно наполнить лирическим и  героическим  звучанием  и
выразить живописно и точно.  Будь  то  повесть  о  глауберовой  соли  или  о
постройке бумажной фабрики в северных лесах.
   Все это может с огромной силой ударить по  сердцам,  но  при  непременном
условии, что человек, пишущий эти повести, стремится к правде, верит в  силу
разума, в спасительную власть сердца и любит землю.
   На днях я читал стихи Павла Антокольского  и  нашел  в  них  две  строфы,
хорошо передающие состояние влюбленного в жизнь  человеческого  сердца.  Это
сердце не может не слышать, должно слышать
 
   И стоны скрипок отдаленных,
   Предчувствующие ход весны,
   И отклик скрипкам в миллионах
   Звенящих капель тишины -
   Всю эту музыку вселенной.
   Которая, из века в век;
   Пребудет чистой и нетленной,
   Чтоб радовался человек..
 
 
 
   ЗАРУБКИ НА СЕРДЦЕ
 
   О память сердца, ты сильней
   Рассудка памяти печальной.
   Батюшков
 
   Читатели часто спрашивают людей пишущих, каким образом  и  долго  ли  они
собирают материал для своих книг. И обыкновенно очень удивляются,  когда  им
отвечают, что никакого нарочитого собирания материала нет и не бывает.
   Сказанное выше не относится, конечно, к  изучению  материала  научного  и
познавательного, необходимого писателю для той или  иной  книги.  Речь  идет
только о наблюдениях живой жизни.
   Жизненный материал -  все  то,  что  Достоевский  называл  "подробностями
текущей жизни", - не изучают.
   Просто  писатели  живут,  если  можно  так   выразиться,   внутри   этого
материала-живут, страдают, думают, радуются, участвуют  в  больших  и  малых
событиях, и каждый день жизни оставляет, конечно, в их памяти и сердце  свои
заметы и свои зарубки.
   Необходимо, чтобы у читателей (а кстати,  и  у  иных  молодых  писателей)
исчезло  представление  о  писателе  как  о  человеке,  бродящем  повсюду  с
неизменной записной книжкой в руках, как о профессиональном "записывателе" и
соглядатае жизни.
   Тот, кто будет заставлять  себя  накапливать  наблюдения  и  носиться  со
своими записями ("как бы чего не  забыть"),  конечно,  наберет  без  разбору
груды наблюдений, но они будут мертвыми. Иначе говоря, если  эти  наблюдения
перенести из записной книжки в ткань живой прозы, то почти всегда они  будут
терять свою выразительность и выглядеть чужеродными кусками.
   Никогда нельзя думать, что вот  этот  куст  рябины  или  вот  этот  седой
барабанщик в оркестре понадобятся мне когда-нибудь для рассказа и  потому  я
должен особенно  пристально,  даже  несколько  искусственно,  их  наблюдать.
Наблюдать, так сказать, "по долгу службы", из чисто деловых побуждений.
   Никогда не следует насильственно втискивать  в  прозу  хотя  бы  и  очень
удачные наблюдения. Когда понадобится, они сами войдут в  нее  и  станут  на
место. Писатель часто бывает удивлен, когда  какой-нибудь  давно  и  начисто
позабытый случай или какая-нибудь подробность вдруг расцветают в его  па