мяти
именно тогда, когда они бывают необходимы для работы.
   Одна из основ писательства - хорошая память.
   Может быть, все эти мысли станут яснее, если я расскажу о  том,  как  был
написан мною рассказ "Телеграмма".
 
 
   Я поселился поздней осенью в деревне под Рязанью, в усадьбе известного  в
свое время гравера  Пожалостина.  Там  одиноко  доживала  свой  век  дряхлая
ласковая старушка - дочь Пожалостина, Катерина
   Ивановна. Единственная ее дочь Настя жила в Ленинграде и совсем  позабыла
о матери - она только раз в два месяца присылала Катерине Ивановне деньги.
   Я занял одну комнату в гулком, большом доме  с  почернелыми  бревенчатыми
стенами. Старушка жила на другой половине. К ней надо было  проходить  через
пустые сени и несколько комнат со скрипучими, пыльными половицами.
   Кроме старушки и меня, в доме больше никто  не  жил.  Дом  этот  считался
мемориальным.
   Позади двора с обветшалыми службами шумел на ветру  большой  и  такой  же
запущенный, как и дом, сырой и озябший сад.
   Я приехал работать и первое время писал  у  себя  в  комнате  с  утра  до
темноты.  Темнело  рано.  В  пять  часов  надо  было  уже  зажигать   старую
керосиновую лампу с абажуром в виде тюльпана из матового стекла.
   Но потом я перенес  работу  на  вечер.  Было  жаль  просиживать  немногие
дневные часы в комнате, когда я мог в это время бродить по  лесам  и  лугам,
уже готовым к приходу зимы.
   Я бродил подолгу и видел  много  примет  осени.  По  утрам  в  лужах  под
стеклянной коркой льда были видны пузыри  воздуха.  Иногда  в  таком  пузыре
лежал, как в полом хрустальном шаре, багровый или лимонный  лист  осины  или
березы. Мне нравилось  разбивать  лед,  доставать  эти  замерзшие  листья  и
приносить их домой. Скоро у меня на подоконнике собралась целая  куча  таких
листьев. Они отогрелись, и от них тянуло запахом спирта.
   Лучше всего  было  в  лесах.  По  лугам  дул  ветер,  а  в  лесах  стояла
похрустывающая ледком сумрачная тишина. Может быть, в  лесах  было  особенно
тихо от темных облаков. Они так низко нависали над землей, что  кроны  сосен
закутывались подчас туманом.
   Иногда я ходил удить рыбу на протоки Оки.  Там  в  зарослях  от  терпкого
запаха ивовых листьев как будто сводило кожу на лице. Вода  была  черная,  с
глухим зеленоватым отливом. Рыба брала по осени редко и осторожно.
   А потом полили дожди, растрепали сад, прибили к земле почернелую траву. В
воздухе запахло водянистым снегом.
   Много было примет осени, но я не старался  запоминать  их.  Одно  я  знал
твердо - что  никогда  не  забуду  этой  осенней  горечи,  чудесным  образом
соединенной с легкостью на душе и простыми мыслями.
   Чем угрюмее были тучи, волочившие по земле  мокрые,  обтрепанные  подолы,
чем холоднее дожди, тем свежее становилось на сердце, тем легче, как бы сами
по себе, ложились на бумагу слова.
   Важно было ощущение осени, тот строй чувств и мыслей, какой она вызывала.
А все, что называется материалом,  -люди,  события,  отдельные  частности  и
подробности, -это, как я знал по опыту, надежно спрятано до поры до  времени
где-то внутри этого ощущения осени. И как только я вернусь к этому  ощущению
в каком-нибудь рассказе, то все это тотчас появится в памяти и  перейдет  на
бумагу.
   Я не изучал тот старый дом, где жил, как материал для рассказа. Я  просто
полюбил его за угрюмость и тишину, за бестолковый стук  ходиков,  постоянный
запах березового дыма из печки, старые гравюры на стенах (их осталось  очень
мало, так как почти все гравюры у Катерины Ивановны забрал областной музей):
"Автопортрет" Брюллова, "Несение креста", "Птицелов" Перова и портрет Полины
Виардо.
   Стекла в окнах  были  старенькие  и  кривые.  Они  переливались  радужным
блеском, и язычок свечи отражался в них почему-то два раза.
   Все вещи - диваны, столы и стулья -  были  сделаны  из  светлого  дерева,
блестели от времени и пахли кипарисом, как иконы.
   В доме было много смешных вещей: медные ночники в виде факелов,  замки  с
секретом, фарфоровые пузатые флакончики с окаменелыми кремами и надписью  на
этикетках "Париж", запыленный букетик камелий, сделанный из воска (он  висел
на  огромном  заржавленном  костыле),  круглая  щеточка,  чтобы  стирать   с
ломберного стола записанные мелком карточные взятки.
   Было три толстых календаря - за 1848, 1850 и 1852  годы.  Там  в  списках
придворных дам я нашел Наталью Николаевну Ланскую - жену Пушкина и Елизавету
Ксаверьевну Воронцову - женщину, связанную с Пушкиным любовью.  И  почему-то
мне стало грустно от этого. До сих пор не  понимаю  -  почему?  Может  быть,
оттого, что в доме было мертвенно тихо. Далеко на  Оке,  около  Кузьминского
шлюза, кричал пароход, и неотступно вспоминались стихи:
 
   Ненастный день потух. Ненастной ночи мгла
   По небу стелется одеждою свинцовой.
   Как привидение, за рощею сосновой
   Луна туманная взошла.
 
   По вечерам я приходил к Катерине Ивановне пить чай.
   Она сама уже плохо видела, и к ней прибегала раза  два-три  за  день  для
всяких мелких хозяйственных поделок соседская девочка  Нюрка,  по  характеру
своему угрюмая и всем недовольная.
   Нюрка ставила самовар  и  пила  с  нами  чай,  громко  высасывая  его  из
блюдечка. На все тихие речи Катерины Ивановны Нюрка отзывалась только одними
словами:
   - Ну вот еще! Чего выдумали!
   Я ее стыдил, но она и мне говорила:
   - Ну вот еще! Будто я ничего не понимаю, будто я совсем серая!
   Но на деле Нюрка, пожалуй, единственная любила Катерину Ивановну. И вовсе
не за то, что иногда Катерина Ивановна дарила ей то старую бархатную шляпу с
чучелом птицы колибри,  то  стеклярусовую  наколку  или  желтое  от  времени
кружевце.
   Катерина Ивановна жила когда-то с отцом в Париже, знала  Тургенева,  была
на похоронах Виктора Гюго. Она рассказывала мне об этом, а Нюрка говорила:
   - Ну вот еще! Чего выдумали! Но Нюрка долго  не  засиживалась  и  уходила
домой укладывать спать "своих младшеньких".
   Катерина  Ивановна  никогда  не  выпускала  из  рук  старенькую  атласную
сумочку. Там у нее хранились все ее богатства: письма Насти, скудные деньги,
паспорт, фотография той же Насти - красивой женщины  с  тонкими  изломанными
бровями и затуманенным взглядом - и пожелтевшая  фотография  самой  Катерины
Ивановны, когда она была еще девушкой, - воплощение нежности и чистоты.
   Катерина  Ивановна  никогда  ни  на  что  не  жаловалась,  кроме  как  на
старческую слабость. Но я знал от соседей и от бестолкового доброго  старика
Ивана Дмитриевича, сторожа при пожарном сарае, что у Катерины Ивановны -  не
жизнь, а одно горе горькое. Настя вот уже четвертый год  как  не  приезжает,
забыла, значит, мать, а дни у Катерины Ивановны считанные. Неровен час,  так
и умрет она, не повидав дочери, не приласкав ее, не погладив ее русые волосы
"очаровательной красоты" (так говорила о них Катерина Ивановна).
   Настя присылала Катерине Ивановне деньги, но и то  бывало  с  перерывами.
Как Катерина Ивановна жила во время этих перерывов - никому не известно.
   Однажды Катерина Ивановна попросила меня проводить ее в сад, - в нем  она
не была с ранней весны, все не пускала слабость.
   - Дорогой мой, - сказала Катерина Ивановна, - уж вы не взыщите с меня, со
старой. Хочется  мне  напоследок  посмотреть  сад.  В  нем  я  еще  девушкой
зачитывалась Тургеневым. Да и кое-какие деревья я посадила сама.
   Она одевалась очень долго. Надела старый теплый салопчик,  теплый  платок
и, крепко держась за мою руку, медленно спустилась с крылечка.
   Уже вечерело. Сад облетел. Палые листья мешали идти. Они громко трещали и
шевелились под ногами. На зеленеющей заре зажглась звезда. Далеко над  лесом
висел серп месяца.
   Катерина Ивановна остановилась около обветренной  липы,  оперлась  о  нее
рукой и заплакала.
   Я крепко держал ее, чтобы она не упала. Плакала  она,  как  очень  старые
люди, не стыдясь своих слез.
   - Не дай вам бог, родной мой, -  сказала  она  мне,  -  дожить  до  такой
одинокой старости! Не дай вам бог!
   Я осторожно повел ее домой и подумал: как бы я был счастлив,  если  бы  у
меня была такая мать!
   Вечером Катерина Ивановна дала мне почитать  связку  желтых  от  старости
писем, оставшихся от отца.
   Там были письма художника Крамского и гравера  Иордана  из  Рима.  Иордан
писал о своей дружбе со знаменитым  датским  скульптором  Торвальдсеном,  об
удивительных мраморных статуях Латерана.
   Я читал эти письма, как всегда, ночью. Ветер проносился за стеной,  шумел
в мокрых голых кустах, и лампа потрескивала, как бы  разговаривая  от  скуки
сама с собой. Почему-то странно и хорошо было  читать  эти  письма  из  Рима
именно здесь, в ненастную  ночь,  слушая,  как  колхозный  сторож  стучит  у
околицы в колотушку.
   Тогда я заинтересовался Торвальдсеном, достал потом  в  Москве  все,  что
можно было прочесть о нем, узнал о  его  дружбе  со  сказочником  Христианом
Андерсеном и  несколько  лет  спустя  написал  об  Андерсене  рассказ.  Этим
рассказом я тоже был обязан старому деревенскому дому.
   А еще через несколько дней Катерина Ивановна слегла и уже не вставала.  У
нее ничего не болело. Жаловалась она только на усталость.
   Я послал телеграмму  Насте  в  Ленинград.  Нюрка  перебралась  в  комнату
Катерины Ивановны, чтобы на всякий случай быть ближе.
   Однажды  ночью  Нюрка  сильно  застучала  ко  мне  в  стенку  и  крикнула
испуганным голосом:
   - Идите! Бабка помирает!
   Катерина Ивановна лежала без сознания и только  чуть  заметно  дышала.  Я
попробовал пульс - он не бился, а тихо дрожал, тоненький, как паутина.
   Я оделся, зажег фонарь и пошел в сельскую больницу за доктором.  Больница
была далеко в лесу. Черный ветер нес с порубки запах  опилок.  Была  поздняя
ночь, даже не лаяли собаки.
   Врач  впрыснул  Катерине  Ивановне  камфору,  повздыхал  и  ушел,  сказав
напоследок, что это агония,  но  длиться  она  будет  долго,  потому  что  у
Катерины Ивановны хорошее сердце.
   Умерла Катерина Ивановна к утру. Мне пришлось закрыть ей глаза. Я, должно
быть, никогда не забуду, как я  осторожно  прижал  ее  полузакрытые  веки  и
неожиданно из-под них скатилась тусклая слеза.
   Нюрка, задыхаясь от плача, дала мне помятый конверт и сказала:
   - Тут Катерина Ивановна велела, в чем ее хоронить.
   Я вскрыл конверт, прочел несколько слов, написанных  дрожащей  старческой
рукой, - приказ о том, что на нее надеть после смерти,  -  и  отдал  записку
женщинам, что пришли утром прибрать Катерину Ивановну в последний ее путь.
   Потом я пошел на кладбище выбрать место для  могилы,  а  когда  вернулся,
Катерина  Ивановна  уже  лежала  прибранная  на  столе,  и  я   остановился,
пораженный.
   Она лежала тоненькая, как девушка, в старинном бальном платье золотистого
цвета, со шлейфом. Шлейф был свободно обернут вокруг  ее  ног.  Из-под  него
были видны маленькие черные замшевые туфли. На руках, державших свечу,  были
туго натянуты до локтя белые лайковые перчатки. Букет из шелковых  алых  роз
был приколот к ее корсажу.
   Лицо  было  закрыто  фатой,  и  если  бы  не  сухие,  сморщенные   локти,
видневшиеся между рукавом и краем белых перчаток, то можно было бы подумать,
что это лежит молодая и стройная женщина.
   Настя опоздала на три дня и приехала уже после похорон.
 
 
   Все рассказанное выше - это и есть тот писательский  житейский  материал,
из которого рождается проза.
   Характерно, что все обстоятельства,  все  подробности,  самая  обстановка
деревенского дома и осени - все это было в полном соответствии с  состоянием
Катерины Ивановны, с той тяжелой душевной драмой,  какую  она  переживала  в
последние свои дни.
   Но, конечно, далеко  не  все  увиденное  и  передуманное  тогда  вошло  в
"Телеграмму". Многое осталось за рамками  рассказа,  как  это  и  происходит
постоянно.
   Сплошь  и  рядом  для  небольшого  рассказа  нужно,  как   говорится   на
писательском языке, "поднять" большой материал, чтобы выбрать из него  самое
ценное.
   Мне пришлось наблюдать работу хороших  актеров,  игравших  второстепенные
роли. У героя, которого играл такой  актер,  было  всего  две-три  фразы  на
протяжении всей пьесы, но актер придирчиво расспрашивал автора не  только  о
характере и внешности этого человека, но и об его биографии, о той среде, из
которой он вышел.
   Это точное знание нужно было  актеру,  чтобы  правильно  произнести  свои
две-три фразы.
   То же самое происходит  и  с  писателями.  Запас  материала  должен  быть
гораздо больший, чем то количество его, которое понадобится для рассказа.
 
 
   Я рассказал о "Телеграмме". Но у каждого рассказа  своя  история  и  свой
материал.
   Однажды зимой я жил в Ялте. Когда я открывал  окна,  в  комнату  залетали
сухие дубовые листья. Они ползали от ветра  по  полу  и  шуршали.  Это  были
листья не вековых дубов, а того низкорослого кустарникового  дубняка,  каким
зарастают склоны крымской яйлы.
   По ночам холодный ветер дул с гор,  присыпанных  снегом.  Снег  магически
сверкал в свете шевелящихся звезд.
   Поэт Асеев, живший рядом, писал стихи о героической Испании (это было  во
время испанских событий), о "древнем небе Барселоны".
   Поэт Владимир Луговской пел своим мощным басом старинные песни английских
матросов:
 
   Прощай, земля! Корабль уходит в море,
   И чайки след остался за кормой..
 
   По вечерам мы собирались около радио и слушали сводки о боях в Испании.
   Мы  ездили  в  Симеизскую  обсерваторию.  Седой  астроном  показывал  нам
звездное небо - сияние редких и головокружительно далеких огней в необъятных
провалах неба.
   Изредка до Ялты доносилась учебная стрельба кораблей Черноморского флота.
Тогда  вздрагивала  в  графинах  вода,  тихий  гул  перекатывался  по  яйле,
запутывался в сосновой хвое и затихал.
   Ночью в небе рокотали невидимые самолеты.
   Я читал книгу Франко о Сервантесе. Книг было мало, и потому я  прочел  ее
несколько раз.
   В то время четырехлапая свастика начала быстро  расползаться  по  Европе.
Генрих Манн, Эйнштейн, Ремарк, Стефан Цвейг - благородные  люди  Германии  -
покинули  свою  родину,  не  желая  быть  сообщниками  "коричневой  чумы"  и
бесноватого негодяя Гитлера. Изгнанники унесли в своих сердцах непоколебимую
веру в победу гуманизма.
   Гайдар привел в наш дом огромную лохматую овчарку со  смеющимися  желтыми
глазами. Он говорил, что это пастушеская горная собака.
   Гайдар писал тогда самый изумительный свой рассказ - "Голубую  чашку".  И
прикидывался,  что  ничего  не  понимает  в  литературе.  Он  вообще   любил
прикидываться простаком.
   Черное море заунывно шумело по ночам. Шумело оно и днем, но тогда его  не
было так хорошо слышно. Под шум моря было легче писать.
   Вот целый ряд подробностей тогдашней "текущей  жизни".  Из  них  сложился
рассказ "Созвездие Гончих Псов". В этом рассказе вы найдете почти все, о чем
я упоминал выше: сухие  дубовые  листья,  седого  астронома,  гул  канонады,
Сервантеса, людей, непоколебимо верящих в победу гуманизма, горную  овчарку,
ночной полет и многое другое.
   Все это спаяно, конечно, в ином соотношении и вошло в определенный сюжет.
   Когда я писал этот  рассказ,  я  все  время  старался  сохранить  в  себе
ощущение холодного ветра с ночных гор. Это было как бы лейтмотивом рассказа.

 
 
   АЛМАЗНЫЙ ЯЗЫК
 
   Дивишься драгоценности нашего языка  что  ни  звук,  то  и  подарок;  все
зернисто, крупно, как сам жемчуг, и, право, иное  название  еще  драгоценнее
самой вещи.
   Гоголь
 
   РОДНИК В МЕЛКОЛЕСЬЕ
 
   Многие русские слова сами по  себе  излучают  поэзию,  подобно  тому  как
драгоценные камни излучают таинственный блеск.
   Я понимаю, конечно, что ничего таинственного в их блеске нет и что  любой
физик легко объяснит это явление законами оптики.
   Но  все  же  блеск  камней  вызывает  ощущение   таинственности.   Трудно
примириться с мыслью, что внутри камня,  откуда  льются  сияющие  лучи,  нет
собственного источника света.
   Это относится ко многим камням, даже к такому скромному,  как  аквамарин.
Цвет его нельзя точно определить. Для него еще не нашли подходящего слова.
   Аквамарин считается по своему имени (аква марин - морская  вода)  камнем,
передающим цвет морской волны. Это не совсем так. В прозрачной  его  глубине
есть оттенки мягкого зеленоватого цвета и бледной синевы. Но все своеобразие
аквамарина заключается  в  том,  что  он  ярко  освещен  изнутри  совершенно
серебряным (именно серебряным, а не белым) огнем.
   Кажется, что если вглядеться в аквамарин, то увидишь тихое море  с  водой
цвета звезд.
   Очевидно,  эти  цветовые  и  световые  особенности  аквамарина  и  других
драгоценных камней и вызывают у нас чувство таинственности. Их  красота  нам
все же кажется необъяснимой.
   Сравнительно  легко  объяснить  происхождение  "поэтического   излучения"
многих наших слов. Очевидно, слово кажется нам  поэтическим  в  том  случае,
когда оно передает понятие, наполненное для нас поэтическим содержанием.
   Но действие самого слова (а не понятия, которое  оно  выражает)  на  наше
воображение, хотя бы, к  примеру,  такого  простого  слова,  как  "зарница",
объяснить гораздо труднее.  Самое  звучание  этого  слова  как  бы  передает
медленный ночной блеск далекой молнии.
   Конечно, это ощущение слов очень субъективно. На нем нельзя настаивать  и
делать его общим правилом. Так я воспринимаю и слышу это слово. Но  я  далек
от мысли навязывать это восприятие другим.
   Бесспорно лишь то, что большинство таких поэтических слов связано с нашей
природой.
   Русский язык открывается до конца в своих поистине волшебных свойствах  и
богатстве лишь тому, кто кровно любит и знает "до  косточки"  свой  народ  и
чувствует сокровенную прелесть нашей земли.
   Для всего, что существует в природе,  -  воды,  воздуха,  неба,  облаков,
солнца, дождей, лесов, болот, рек и озер, лугов и полей, цветов и трав, -  в
русском языке есть великое множество хороших слов и названий.
   Чтобы убедиться в этом, чтобы изучить емкий и меткий словарь, у нас есть,
помимо книг таких  знатоков  природы  и  народного  языка,  как  Кайгородов,
Пришвин, Горький, Алексей Толстой, Аксаков, Лесков, Бунин  и  многие  другие
писатели, главный и неиссякаемый источник языка - язык самого  народа,  язык
колхозников, паромщиков, пастухов, пасечников,  охотников,  рыбаков,  старых
рабочих, лесных  объездчиков,  бакенщиков,  кустарей,  сельских  живописцев,
ремесленников и всех тех бывалых людей, у которых что ни слово, то золото.
   Особенно ясными для меня стали эти мысли после встречи с одним лесником.
   Мне кажется, что я где-то уже рассказывал об этом.  Если  это  верно,  то
прошу простить меня, но придется повторить старый рассказ. Он имеет значение
для разговора о русской речи.
   Шли мы с этим лесником по мелколесью. В незапамятные времена  здесь  было
большое болото, потом оно высохло, заросло, и сейчас о нем напоминал  только
глубокий,  вековой  мох,  небольшие  окна-колодцы  в  этом  мху  да   обилие
багульника.
   Я не разделяю распространенного пренебрежения к мелколесью. В  мелколесье
много прелести. Юные деревца всех пород - ель и  сосна,  осина  и  береза  -
растут дружно и тесно. Там  всегда  светло  и  чисто,  как  в  прибранной  к
празднику крестьянской горнице.
   Каждый раз, когда я попадаю в мелколесье, мне кажется, что именно в  этих
местах художник Нестеров нашел черты своего пейзажа. Здесь каждый стебелек и
веточка живут своей отдельной живописной жизнью и потому особенно заметны  и
милы.
   Кое-где  во  мху,  как  я  уже  говорил,  попадались  маленькие   круглые
окна-колодцы. Вода в них казалась  неподвижной.  Но  если  приглядеться,  то
можно было увидеть, как из глубины оконца все время подымается тихая струя и
в ней вертятся сухие листики брусники и желтые сосновые иглы.
   Мы остановились у одного такого оконца и напились  воды.  Она  попахивала
скипидаром.
   - Родник