то льзя так баловаться! Совершенно даже нельзя.
   Все эти слова - и окоем, и Стожары,  и  льзя,  и  глагол  "сентябрит"  (о
первых осенних холодах) - я услышал в обыденной речи от старика с совершенно
детской душой, истового труженика и бедняка, но не по  бедности,  а  потому,
что  он  довольствовался  в  своей,  жизни  самым  малым,  -  от   одинокого
крестьянина села Солотчи, Рязанской области, Семена Васильевича Елесина.  Он
умер зимой 1954 года.
   Дед  Семен  был  чистейшим  образцом  русского   характера   -   гордого,
благородного и щедрого, несмотря на внешнюю скудость своей жизни.
   Обо всем он говорил по-своему и так, что это запоминалось на  всю  жизнь.
Он любил рассказывать о трактирах, где "мужики кипели  до  утра"  в  спорах,
чаепитии и махорочном дыму. Колхозную чайную он долго не  признавал,  потому
что там кормят "по квитанции" (по чеку). Это ему казалось диким: "Нашто  она
мне, эта квитанция! Я заплатил - значит давай мне закуску и все!"
   У деда Семена была своя золотая и несбывшаяся мечта - стать столяром,  но
таким великим артистом-столяром, чтобы весь свет дивился  на  его  волшебную
работу.
   Но пока что мечта эта сводилась к продолжительным и горячим спорам о том,
как надо пригнать  "заподлицо"  оконный  наличник  или  поправить  сломанную
ступеньку. Тут шла в ход такая замысловатая терминология, что  запомнить  ее
было немыслимо.
   Как человек озаряет те места, где он живет! Семен умер, и с тех  пор  эти
места потеряли так много своей прелести, что трудно собраться с духом, чтобы
поехать туда, где на песчаном кладбищенском бугре над рекой, среди  плакучих
ветел, лежит, говорят, на его могиле зернистый серый жернов.
 
 
   В поисках слов нельзя пренебрегать ничем. Никогда не знаешь, где  найдешь
настоящее слово.
   Изучая море, морское  дело  и  язык  моряков,  я  начал  читать  лоции  -
справочные книги для капитанов,
   В них были собраны все сведения о том или  ином  море:  описание  глубин,
течений, ветров, берегов, портов, маячных огней,  подводных  скал,  мелей  и
всего, что необходимо знать для благополучного  плавания.  Существуют  лоции
всех морей.
   Первая лоция, попавшая мне в руки, была лоция Черного и Азовского  морей.
Я начал читать ее и был поражен великолепным ее языком, точным  ч  неуловимо
своеобразным.
   Вскоре я узнал причину этого своеобразия: безыменные лоции  издавались  с
начала XIX века через равный промежуток лет, причем каждое поколение моряков
вносило в них свои поправки. Поэтому вся картина изменения языка больше  чем
за сто лет с полной наглядностью  отражена  в  лоции.  Рядом  с  современным
языком мирно существует язык наших прадедов и дедов.
   По лоции можно судить, как резко изменились некоторые понятия.  Например,
о самом жестоком и разрушительном ветре - новороссийском норд-осте (боре)  -
в лоции говорится так:
   "Во время норд-оста берега покрываются густою мрачностью".
   Для наших прадедов "мрачность" означала черный туман, для нас она -  наше
душевное состояние.
   Вся  морская  терминология,  так  же  как  и  разговорный  язык  моряков,
великолепна. Почти о каждом слове  можно  писать  поэмы,  начиная  от  "розы
ветров"  и  кончая  "гремящими  сороковыми  широтами"  (это  не  поэтическая
вольность, а наименование этих широт в морских документах).
   А какая крылатая романтика живет во всех  этих  фрегатах  и  баркантинах,
шхунах и клиперах,  вантах  и  реях,  кабестанах  и  адмиралтейских  якорях,
"собачьих" вахтах, звоне склянок и лагах,  гуле  машинных  турбин,  сиренах,
кормовых флагах, полных штормах, тайфунах,  туманах,  ослепительных  штилях,
пловучих  маяках,  "приглубых"  берегах  и  "обрубистых"  мысах,   узлах   и
кабельтовах - во всем том, что Александр  Грин  называл  "живописным  трудом
мореплавания".
   Язык  моряков  крепок,  свеж,  полон  спокойного  юмора.  Он  заслуживает
отдельного исследования, так же как и язык людей многих других профессий.
 
 
 
   СЛУЧАИ В МАГАЗИНЕ АЛЬШВАНГА
 
   Зимой 1921 года я  жил  в  Одессе,  в  бывшем  магазине  готового  платья
"Альшванг и компания". Я занял явочным порядком примерочную на втором этаже.
   В моем распоряжении были три большие  комнаты  с  зеркалами  из  бемского
стекла. Зеркала так крепко были вмурованы в стены, что все попытки - и мои и
поэта Эдуарда Багрицкого -  выломать  эти  зеркала,  чтобы  обменять  их  на
продукты на Новом базаре, ни к чему не привели.  Ни  одно  зеркало  даже  не
треснуло.
   В примерочной не было никакой мебели, кроме трех пустых ящиков  с  гнилой
стружкой. Хорошо еще, что стеклянная дверь легко снималась с петель.  Каждый
вечер я снимал ее, клал на два ящика и устраивал на этой двери свою постель.
   Стеклянная дверь была очень скользкая, и потому по нескольку раз за  ночь
старый тюфяк сползал вместе со мной и сваливался на пол.
   Как только тюфяк начинал двигаться, я тотчас просыпался и лежал не  дыша,
боясь пошевелить  даже  пальцем,  глупо  надеясь,  что,  может  быть,  тюфяк
остановится. Но он сползал медленно и неумолимо, и моя хитрость не помогала.
   Это было совсем не смешно. Зима стояла свирепая. Море замерзло  от  порта
до Малого Фонтана. Жестокий норд-ост полировал гранитные мостовые.  Снег  ни
разу не выпал, и от этого холод казался гораздо холоднее,  чем  если  бы  на
улицах лежал снег.
   В примерочной стояла маленькая жестяная печка-"буржуйка". Топить ее  было
нечем. Да и невозможно  было  согреть  этой  жалкой  печуркой  три  огромные
комнаты. Поэтому на "буржуйке" я только кипятил  морковный  чай.  Для  этого
хватало нескольких старых газет.
   На третьем ящике был устроен стол. На нем по вечерам я зажигал коптилку.
   Я ложился, наваливал на себя все теплое, что у меня  было,  и  читал  при
свете коптилки стихи Хозе Мария Эредиа в переводе Георгия Шенгели. Стихи эти
были изданы в Одессе в этот голодный год, и я могу засвидетельствовать,  что
они не ослабили нашего мужества. Мы чувствовали себя стойкими, как  римляне,
и вспоминали стихи  того  же  Шенгели:  "Друзья,  мы  римляне.  Мы  истекаем
кровью... "
   Кровью мы, конечно, не истекали, но все  же  и  нам,  молодым  и  веселым
людям, бывало иногда чересчур холодно и голодно. Но никто не роптал.
   Внизу, в  первом  этаже  магазина,  развертывала  суетливую  и  несколько
подозрительную  деятельность   художественная   артель.   Во   главе   этого
предприятия стоял старый ворчливый живописец, известный в Одессе под кличкой
"Король вывесок".
   Артель принимала заказы на вывески, шитье женских  шапочек,  изготовление
"деревяшек"  (женских  туфель,  производство  которых  отличалось   античной
простотой: к деревянной подошве приколачивалось несколько тесемок - и  все!)
и на рисование реклам для  кино  (их  писали  клеевыми  красками  на  кривой
фанере).
   Но однажды мастерской повезло, и она получила  заказ  на  так  называемое
"носовое украшение" для единственного  в  то  время  черноморского  парохода
"Пестель". Он собирался идти первым рейсом в Батум.
   Сооружение это сделали из листового железа, а затем расписали по  черному
фону золотым растительным орнаментом.
   Эта работа увлекла всех, и даже милиционер Жора Козловский отлучался иной
раз с соседнего поста, чтобы посмотреть на нее.
   Я работал тогда секретарем в газете "Моряк". В ней вообще работало  много
молодых писателей, в том числе Катаев, Багрицкий, Бабель, Олеша и  Ильф.  Из
старых, опытных писателей часто заходил  к  нам  в  редакцию  только  Андрей
Соболь- милый, всегда чем-нибудь взволнованный, неусидчивый человек.
   Однажды Соболь принес в "Моряк" свой  рассказ,  раздерганный,  спутанный,
хотя и интересный по теме и, безусловно, талантливый.
   Все прочли этот рассказ и смутились: печатать его в таком небрежном  виде
было нельзя. Предложить Соболю  исправить  его  никто  не  решался.  В  этом
отношении Соболь был неумолим - и  не  столько  из-за  авторского  самолюбия
(его-то как раз у Соболя почти не было), сколько из-за  нервозности:  он  не
мог возвращаться к написанным своим вещам и терял к ним интерес.
   Мы сидели и думали: что делать? Сидел с  нами  и  наш  корректор,  старик
Благов, бывший директор самой  распространенной  в  России  газеты  "Русское
слово", правая рука знаменитого издателя Сытина.
   Это был неразговорчивый человек, напуганный  своим  прошлым.  Всей  своей
солидной фигурой он совершенно не вязался с оборванной  и  шумной  молодежью
нашей редакции.
   Я забрал рукопись Соболя с собой в магазин Альшванга, чтобы  прочесть  ее
еще раз.
   Поздним вечером (было не больше десяти часов,  но  город,  погруженный  в
темноту, пустел уже в сумерки, и только ветер злорадно выл на  перекрестках)
милиционер Жора Козловский постучал в дверь магазина.
   Я туго свернул жгут из газеты, зажег его и пошел с ним,  как  с  факелом,
открывать тяжелую магазинную дверь, заткнутую ржавым куском  газовой  трубы.
Коптилку брать с собой было нельзя - она гасла не только от  самого  слабого
колебания воздуха, но даже от пристального взгляда.
   Стоило, задумавшись, уставиться на нее, как она тотчас  начинала  жалобно
потрескивать, моргать и тихо гасла. Поэтому я даже избегал смотреть на нее.
   - К вам гражданин просится, - сказал Жора. - Удостоверьте  его  личность,
тогда я  его  впущу.  Тут  мастерские.  Одних  красок,  говорят,  на  триста
миллионов рублей.
   Конечно, если принять во внимание, что я, например,  получал  в  "Моряке"
миллион рублей в месяц (по базарным  ценам  их  хватало  на  сорок  коробков
спичек), то эта сумма была не такой уж баснословной, как думал Жора.
   За дверью стоял Благов. Я удостоверил его личность. Жора  впустил  его  в
магазин и сказал, что часа через два он придет  к  нам  погреться  и  попить
кипятку.
   - Вот что, - сказал Благов. -  Я  все  думаю  об  этом  рассказе  Соболя.
Талантливая вещь. Нельзя, чтобы она пропала. У меня, знаете, как  у  старого
газетного коня, привычка не выпускать из рук хорошие рассказы.
   - Что же поделаешь!-ответил я.
   - Дайте мне рукопись. Клянусь честью, я не  изменю  в  ней  ни  слова.  Я
останусь здесь, потому что возвращаться домой,  на  Ланжерон,  невозможно  -
наверняка разденут. И при вас я пройдусь по рукописи.
   - Что  значит  "пройдусь"?  -  спросил  я.  -  "Пройтись"  -  это  значит
выправить.
   - Я же вам сказал, что не выброшу и не впишу ни одного слова.
   - А что же вы сделаете?
   - А вот увидите.
   В словах Благова я почувствовал нечто загадочное. Какая-то тайна вошла  в
эту зимнюю штормовую ночь  в  магазин  Альшванга  вместе  с  этим  спокойным
человеком. Надо было узнать эту тайну, и поэтому я согласился.
   Благов вынул из кармана огарок  необыкновенно  толстой  церковной  свечи.
Золотые полоски вились по ней спиралью. Он зажег этот огарок,  поставил  его
на ящик, сел на мой потрепанный чемодан и склонился над рукописью с  плоским
плотницким карандашом в руке.
   Среди ночи пришел Жора Козловский. Я как раз вскипятил воду  и  заваривал
чай, но на этот  раз  не  из  сушеной  моркови,  а  из  мелко  нарезанных  и
поджаренных кусочков свеклы.
   - Поимейте в виду, - сказал Жора, -  что  издали  вы  похожи  на  вылитых
фальшивомонетчиков. Чего это вы тут делаете?
   - Исправляем рассказ, - ответил я. -Для очередного номера.
   - Поимейте в виду, - снова сказал Жора, - что не каждый работник  милиции
поймет, чем вы занимаетесь. Благодарите бога, которого,  конечно,  нет,  что
тут я стою на посту, а не какой-нибудь другой тютя. Для меня  культура  выше
всего. А что касается фальшивомонетчиков,  то  это  такие  артисты,  что  из
одного и того же куска навоза  сделают  доллары  и  удостоверение  на  право
жительства. В музее Лувр  в  Париже  лежит,  говорят,  на  черной  бархатной
подушке мраморная рука неописуемой красоты. Так  то  не  рука  Сары  Бернар,
Шопена  или  Веры  Холодной.   То   слепок   с   руки   самого   знаменитого
фальшивомонетчика в Европе. Забыл, как его звали. В свое время ему  отрубили
голову, а руку выставили, как будто  он  был  скрипач-виртуоз.  Поучительная
история?
   - Не очень, - ответил я. - У вас есть сахарин?
   - Есть, - ответил Жора. - В таблетках. Могу поделиться.
   Благов кончил работу над рукописью только к  утру.  Мне  он  рукописи  не
показал, пока мы не пришли в редакцию и машинистка не переписала ее начисто.
   Я прочел рассказ и онемел. Это была прозрачная, литая  проза.  Все  стало
выпуклым, ясным. От прежней скомканности и словесного разброда не осталось и
тени. При этом действительно не было  выброшено  или  прибавлено  ни  одного
слова.
   Я посмотрел на Благова. Он курил толстую папиросу из  черного,  как  чай,
кубанского табака и усмехался.
   - Это чудо! - сказал я. - Как вы это сделали?
   - Да просто расставил правильно все знаки препинания.  У  Соболя  с  ними
форменный кавардак. Особенно тщательно я  расставил  точки.  И  абзацы.  Это
великая вещь, милый  мой.  Еще  Пушкин  говорил  о  знаках  препинания.  Они
существуют, чтобы выделить мысль, привести слова в правильное соотношение  и
дать фразе легкость и правильное авучание. Знаки препинания - это как нотные
знаки. Они твердо держат текст и не дают ему рассыпаться.
   Рассказ был напечатан. А на следующий день в редакцию ворвался Соболь. Он
был, как всегда, без кепки, волосы  его  были  растрепаны,  а  глаза  горели
непонятным огнем.
   - Кто трогал мой рассказ? - закричал он неслыханным голосом и  с  размаху
ударил палкой по столу, где лежали комплекты газет.  Пыль,  как  извержение,
взлетела над столом.
   - Никто не трогал, - ответил я. - Можете проверить текст.
   - Ложь! - крикнул Соболь. - Брехня! Я все равно узнаю, кто трогал!
   Запахло скандалом. Робкие сотрудники начали быстро исчезать  из  комнаты.
Но, как всегда, на шум примчались, стуча "деревяшками", обе наши  машинистки
- Люсьена и Люся.
   Тогда Благов сказал спокойным и даже унылым голосом:
   - Если вы считаете, что  правильно  расставить  в  вашем  рассказе  знаки
препинания - это значит тронуть его, то извольте: трогал  его  я.  По  своей
обязанности корректора.
   Соболь бросился к Благову, схватил его за руки, крепко потряс  их,  потом
обнял старика и троекратно, по-московски, поцеловал его.
   - Спасибо! - сказал взволнованно Соболь. -Вы дали мне чудесный  урок.  Но
только жалко, что так поздно. Я чувствую себя преступником  по  отношению  к
своим прежним вещам.
   Вечером Соболь достал  где-то  полбутылки  коньяка  и  принес  в  магазин
Альшванга.  Мы  позвали  Благова,  пришли  Багрицкий  и   Жора   Козловский,
сменившийся с поста, и  мы  выпили  коньяк  во  славу  литературы  и  знаков
препинания.
   После  этого  я  окончательно  убедился,  с  какой  поразительной   силой
действует на читателя точка, поставленная вовремя.
 
 
 
   КАК БУДТО ПУСТЯКИ
 
   Почти у каждого из писателей есть свой вдохновитель, свой  добрый  гений,
обыкновенно тоже писатель.
   Стоит прочесть хотя бы несколько строк из книги такого вдохновителя  -  и
тотчас же захочется писать самому.  Как  будто  бродильный  сок  брызжет  из
некоторых книг, опьяняет нас, заражает и заставляет браться за перо.
   Удивительно, что чаще всего такой писатель, добрый гений, бывает далек от
нас по характеру своего творчества, по манере и по темам.
   Я знаю одного писателя - крепкого реалиста, бытовика, человека трезвого и
спокойного. Для  него  таким  добрым  гением  является  безудержный  фантаст
Александр Грин.
   Гайдар называл своим вдохновителем Диккенса. Что касается меня, то  любая
страница из "Писем из Рима" Стендаля вызывает желание писать, причем я  пишу
вещи, настолько далекие от  прозы  Стендаля,  что  это  удивляет  даже  меня
самого. Однажды осенью, читая Стендаля, я написал рассказ "Кордон 273"  -  о
заповедных лесах на реке Пре. Ничего общего со  Стендалем  в  этом  рассказе
найти совершенно нельзя.
   Признаться, я не задумывался над этим случаем. Очевидно, и для него можно
найти объяснение. Упомянул я об этом  лишь  для  того,  чтобы  поговорить  о
множестве  незначительных  на  первый  взгляд   обстоятельств   и   навыков,
помогающих писателям работать.
   Всем известно, что Пушкин лучше всего писал осенью.  Недаром  "Болдинская
осень" стала синонимом поразительной плодовитости.
   "Осень подходит, - писал Пушкин Плетневу. - Это -  любимое  мое  время  -
здоровье мое обыкновенно крепнет - пора моих литературных трудов настает".
   Догадаться, в чем тут дело, пожалуй, легко.
   Осень - это прозрачность и холод, "прощальная краса" с ее четкостью далей
и свежим дыханием. Осень вносит в природу скупой рисунок.  Багрец  и  золото
лесов и рощ  редеют  с  каждым  часом,  усиливая  резкость  линий,  оставляя
обнаженные ветви.
   Глаз  привыкает  к  ясности  осеннего  пейзажа.  Эта  ясность  постепенно
завладевает сознанием, воображением, рукой писателя.  Ключ  поэзии  и  прозы
бьет чистой ледяной водой, в ней изредка лишь  позванивают  льдинки.  Голова
свежа, сердце стучит сильно и ровно. Только немного зябнут пальцы.
   К  осени  созревает  урожай  человеческих  дум.  Об  этом  хорошо  сказал
Баратынский: "И спеет жатва дорогая, и в зернах дум ее  сбираешь  ты,  судеб
людских достигнув полноты".
   Пушкин, по его словам, каждой осенью расцветал  вновь.  Каждую  осень  он
молодел.  Очевидно,  прав  был  Гёте,  когда  утверждал,  что  у  гениев  на
протяжении жизни бывает несколько возвратов юности.
   В один из таких осенних дней Пушкин написал стихи, выражающие  необычайно
наглядно сложный творческий процесс поэта:
 
   И забываю мир - и в сладкой тишине
   Я сладко усыплен моим воображеньем.
   И пробуждается поэзия во мне:
   Душа стесняется лирическим волненьем,
   Трепещет, и звучит, и ищет, как во сне,
   Излиться наконец свободным проявленьем -
   И тут ко мне идет незримый рой гостей,
   Знакомцы давние, плоды мечты моей.
   И мысли в голове волнуются в отваге,
   И рифмы легкие навстречу им бегут.
   И пальцы просятся к перу, перо - к бумаге.
   Минута - и стихи свободно потекут...
 
   Это поразительный анализ творчества. Его  можно  было  создать  только  в
порыве высокого душевного подъема.
   У Пушкина была еще одна особенность. Те места в своих вещах, которые  ему
не давались, он просто пропускал, никогда на них не задерживался и продолжал
писать дальше. Потом он возвращался к пропущенным  местам,  но  лишь  тогда,
когда у него бывал тот душевный подъем, который он называл вдохновением.  Он
никогда не старался вызвать его насильственно.
 
 
   Я видел, как работал Гайдар. Это было совсем не похоже на то, как  обычно
работают писатели.
   Мы жили тогда в Мещерских лесах, в деревне. Гайдар  поселился  в  большом
доме, выходившем на сельскую улицу, а я - в бывшей баньке, в глубине сада.
   В то время Гайдар  писал  "Судьбу  барабанщика".  Мы  сговорились  честно
работать с утра до обеда и не соблазнять  в  это  время  друг  друга  рыбной
ловлей.
   Однажды я писал в баньке около открытого окна.  Не  успел  я  написать  и
четверти страницы, как из большого дома вышел Гайдар  и  прошел  мимо  моего
окна с совершенно независимым и равнодушным видом.
   Я притворился, что не замечаю его. Гайдар походил по саду,  что-то  ворча
про себя, потом опять прошел мимо окна, но теперь уже явно  стараясь  задеть
меня. Он насвистывал и притворно кашлял.
   Я молчал. Тогда Гайдар прошел мимо в третий раз и  посмотрел  на  меня  с
раздражением. Я все молчал.
   Гайдар не выдержал.
   - Слушай, - сказал он, - не валяй дурака! Все равно ты пишешь так быстро,
что тебе ничего не стоит оторваться. Подумаешь, какой Боборыкин! Если  бы  я
так  писал,  то  у  меня  уже  было  бы  полное  собрание  сочинений  в  ста
восемнадцати томах.
   Ему очень понравилась эта цифра. Он с удовольствием повторил:
   - В ста восемнадцати томах! Ни томом меньше!
   - Ну, - сказал я, - выкладывай: что тебе нужно?
   - А мне нужно, чтобы ты послушал, какую я чудную фразу придумал.
   - Какую?