люзы  большой  волжский  пассажирский  пароход.  Все  капитаны  и  инженеры
уверяли, что это невозможно.
   Он первый предложил выпрямить русло Москвы-реки  в  знаменитых  Марчугах,
где река петляла так сильно, что даже  от  вида  на  карте  ее  бесчисленных
поворотов могла закружиться голова.
   Оленин-Волгарь написал много превосходных статей о реках  России.  Теперь
эти статьи потеряны и забыты.  Он  знал  все  омуты,  перекаты  и  карчи  на
десятках рек. У него были свои простые и  неожиданные  планы,  как  улучшить
судоходство на этих реках.
   В свободное время он переводил на  русский  язык  "Божественную  комедию"
Данте.
   Это был  строгий,  добрый  и  беспокойный  человек,  считавший,  что  все
профессии одинаково почетны, потому что служат делу народа  и  дают  каждому
возможность проявить себя "хорошим человеком на этой хорошей земле".
   И еще был у меня один простой и милый знакомый - директор  краеведческого
музея в маленьком городке Средней России.
   Музей помещался в старинном доме. Помощников у директора не  было,  кроме
жены. Они вдвоем не только держали  музей  в  образцовом  порядке,  но  сами
ремонтировали дом, заготовляли дрова и делали всякую черную работу.
   Однажды я их застал за странным занятием.  Они  ходили  по  уличке  около
музея - тихой уличке, заросшей муравой, - и  подбирали  все  камни  и  битый
кирпич, какие валялись вокруг.
   Оказывается, мальчишки  выбили  камнем  в  музее  окно.  Чтобы  впредь  у
мальчишек не было под рукой метательных снарядов, директор решил собрать все
камни с улички и снести их во двор.
   Каждая вещь в музее - от старинного кружева или редкого плоского  кирпича
XIV века до образцов торфа  и  чучела  аргентинской  водяной  крысы  нутрии,
недавно выпущенной для размножения в окрестные  болота,  -  была  изучена  и
тщательно описана.
   Но этот скромный человек, говоривший  всегда  вполголоса,  покашливая  от
смущения,  совершенно   расцветал,   когда   показывал   картину   художника
Переплетчикова. Он нашел ее в закрытом монастыре.
   Правда, это был превосходный пейзаж,  написанный  из  глубокой  амбразуры
окна, - белый северный вечер с уснувшими молодыми березками и  светлой,  как
олово, водой небольшого озера.
   Работать этому человеку было трудно. С ним мало считались. Работал  он  в
тишине, ни к кому не приставал. Но даже если бы  его  музей  и  не  приносил
большой пользы, то разве самое существование такого  человека  не  было  для
местных людей, особенно для молодежи, примером преданности делу,  скромности
и любви к своему краю?
   Недавно я нашел список замечательных людей, который я составлял для  этой
книги. Он очень велик.
   Я не могу привести его полностью. Поэтому я выберу из него наугад  только
несколько писателей.
   Рядом с именем каждого писателя я делал короткие и беспорядочные  заметки
о тех ощущениях, какие были связаны у меня с тем или иным писателем.
   Я приведу здесь для ясности некоторые из этих  записей.  Я  привел  их  в
порядок и увеличил.
 
   ЧЕХОВ
 
   Его записные книжки живут в литературе самостоятельно, как  особый  жанр.
Он мало ими пользовался для своей работы.
   Как интересный жанр существуют  записные  книжки  Ильфа,  Альфонса  Додэ,
дневники Толстого, братьев Гонкур, французского писателя Ренара и  множество
других записей писателей и поэтов.
   Как  самостоятельный  жанр  записные  книжки  имеют   полное   право   на
существование в литературе. Но я, вопреки мнению многих - писателей,  считаю
их почти бесполезными для основной писательской работы.
   Некоторое время я вел записные  книжки.  Но  каждый  раз,  когда  я  брал
интересную запись из книжки и вставлял ее в повесть или рассказ,  то  именно
этот кусок прозы  оказывался  неживым.  Он  выпирал  из  текста,  как  нечто
чужеродное.
   Я могу это объяснить только тем, что лучший  отбор  материала  производит
память. То, что осталось в памяти и не забылось, - это и есть самое  ценное.
То же, что нужно обязательно записать, чтобы не позабыть, -  менее  ценно  и
редко может пригодиться писателю.
   Память, как сказочное сито, пропускает сквозь себя мусор, но  задерживает
крупинки золота.
   У Чехова была вторая профессия. Он был врачом. Очевидно, каждому писателю
полезно было бы знать вторую профессию и некоторое время заниматься ею.
   То, что Чехов был врачом, не только дало ему знание людей, но сказалось и
на его стиле. Если бы Чехов не был врачом, то, возможно,  он  бы  не  создал
такую острую, как скальпель, аналитическую и точную прозу.
   Некоторые его  рассказы  (например,  "Палата  №  6",  "Скучная  история",
"Попрыгунья", да и многие другие) написаны  как  образцовые  психологические
диагнозы.
   Его проза не терпела ни малейшей пыли и пятен. "Надо выбрасывать  лишнее,
- писал Чехов, - очищать  фразу  от  "по  мере  того",  "при  помощи",  надо
заботиться об ее музыкальности и не допускать  в  одной  фразе  почти  рядом
"стала" и "перестала".
   Он жестоко изгонял из прозы такие слова, как "аппетит", "флирт", "идеал",
"диск", "экран". Они вызывали у него отвращение.
   Жизнь Чехова поучительна. Он говорил о себе, что  в  течение  многих  лет
выдавливал из себя по каплям раба.  Стоит  разложить  фотографии  Чехова  по
годам - от юношества до последних лет жизни, - чтобы воочию  убедиться,  как
постепенно исчезает с его внешности легкий налет мещанства и как все строже,
значительнее и прекраснее делается его лицо и все изящнее  и  свободнее  его
одежда.
   Есть у нас в стране уголок, где каждый хранит часть  своего  сердца.  Это
чеховский дом на Аутке.
   Для людей моего поколения этот дом - как освещенное изнутри окно. За  ним
можно видеть из темного сада свое полузабытое детство. И  услышать  ласковый
голос  Марии  Павловны  -  той  милой  чеховской  Маши,  которую   знает   и
по-родственному любит почти вся страна.
   Последний раз я был в этом доме в 1949 году.
   Мы сидели с Марией Павловной на нижней  террасе.  Заросли  белых  пахучих
цветов закрывали море и Ялту.
   Мария Павловна сказала, что этот пышно  разросшийся  куст  посадил  Антон
Павлович и как-то его  назвал,  но  она  не  может  вспомнить  это  мудреное
название.
   Она сказала это так просто, будто Чехов был жив, был здесь совсем недавно
и только куда-то на время уехал - в Москву или Ниццу.
   Я сорвал в чеховском саду камелию и подарил ее девочке, бывшей с  нами  у
Марии Павловны. Но эта беззаботная "дама с камелией" уронила цветок с  моста
в горную речку Учан-Су, и он уплыл в Черное море.  На  нее  невозможно  было
сердиться, особенно в этот день, когда казалось,  что  за  каждым  поворотом
улицы мы можем встретиться с Чеховым. И ему будет  неприятно  услышать,  как
бранят сероглазую смущенную девочку за такую ерунду, как  потерянный  цветок
из его сада.
 
   АЛЕКСАНДР БЛОК
 
   У Блока есть ранние малоизвестные стихи: "Ночь теплая одела острова".
   В этих стихах есть одна строчка - протяжная и нежная, вызывающая в памяти
всю прелесть туманной юности: "Весна моей мечты далекой... "
   Это - не обыкновенные слова. Это - озарение.  Из  таких  озарений  создан
весь Блок.
   Каждый раз, когда я бывал в  Ленинграде,  я  хотел  пойти  (именно  пойти
пешком, а не поехать на автобусе или трамвае) на Пряжку, чтобы  увидеть  тот
дом, где жил и умер Блок.
   Однажды я пошел и заблудился среди пустынных кварталов и затянутых  тиной
каналов и так и не нашел  дом  Блока.  Но  случайно  я  увидел  в  переулке,
заросшем травой, мемориальную доску на  кирпичном  выцветшем  доме.  В  этом
доме, оказывается, жил Достоевский.
   Только недавно я нашел наконец дом Блока на набережной реки Пряжки.
   Поздняя осень засыпала черную реку ворохами  сухих  листьев.  За  Пряжкой
начиналась рабочая портовая окраина города. Видны были заводы, верфи,  мачты
пароходов, дымы, бледное предвечернее небо. Но на  Пряжке  было  пустынно  и
тихо, как в глубокой провинции.
   Это был странный приют для такого поэта, как Блок. Может быть, Блок искал
эту  тишину  и  близость  моря  потому,  что   она   возвращает   смятенному
человеческому сердцу спокойствие.
 
   ГИ ДЕ МОПАССАН
 
   Он таил от нас свою жизнь.
   Ренар о Мопассане
 
   У Мопассана была на Ривьере яхта "Милый друг". На этой  яхте  он  написал
самую горькую и потрясающую свою вещь - "На воде".
   На "Милом друге"  у  Мопассана  служило  двое  матросов.  Старшего  звали
Бернар.
   Матросы ни словом, ни жестом не выдали Мопассану своей тревоги  за  него,
хотя и видели, что с "хозяином" в последнее время творится что-то неладное и
он может сойти с ума не то что от мыслей,  а  от  одних  только  невыносимых
головных болей.
   Когда Мопассан умер, матросы прислали в редакцию одной из парижских газет
короткое и неумелое письмо, полное большого человеческого горя. Может  быть,
только двое этих простых людей и знали,  вопреки  общему  ложному  мнению  о
Мопассане, что у их хозяина было гордое и стыдливое сердце.
   Что они могли сделать в память Мопассана? Только стараться изо всех  сил,
чтобы его любимая яхта не попала в чужие, равнодушные руки.
   И матросы старались. Они оттягивали ее продажу сколько могли. А они  были
бедные люди, и один - только бог знает, как это было им трудно.
   Они обращались к друзьям Мопассана, к писателям Франции, но  тщетно.  Так
яхта и перешла к богачу и бездельнику графу Бартелеми.
   Когда Бернар умирал, он сказал окружающим:
   - Думаю, что я был неплохой моряк.
   Нельзя с большой простотой выразить мысль о благородстве прожитой  жизни.
К сожалению, очень немногие могут с  полным  правом  сказать  о  себе  такие
слова.
   Эти  слова  -  завещание,  которое  устами  своего  матроса  оставил  нам
Мопассан.
   Он прошел поразительно быстрый писательский путь. "Я вошел в литературную
жизнь, как метеор, - говорил он, - и выйду из нее, как молния".
   Беспощадный наблюдатель человеческой скверны,  анатом,  называвший  жизнь
"клиникой для писателей", незадолго до своего конца он потянулся к  чистоте,
к прославлению любви-страдания и любви-радости.
   Даже в последние часы, когда ему казалось, что его мозг изъеден  какой-то
ядовитой солью, он с отчаянием думал о том, сколько сердечности он отшвырнул
от себя в своей торопливой и утомительной жизни.
   Куда он звал? Куда он вел за собою людей? Что он им обещал? Помог  ли  он
им своими сильными руками лодочного гребца и писателя?
   Он понимал, что этого  он  не  сделал  и  что  если  бы  к  его  писаниям
прибавилось сострадание, то он мог бы остаться в памяти человечества  гением
добра.
   Он тянулся к нежности, как брошенный ребенок,  хмурясь  и  стесняясь.  Он
поверил в то, что любовь не  только  вожделение,  но  и  жертва,  и  скрытая
радость, и поэзия этого мира. Но было уже поздно, и  на  его  долю  остались
одни укоры совести и сожаления.
   И он жалел, он глубоко  досадовал  на  себя  за  небрежно  отброшенное  и
осмеянное счастье. Ему  вспоминалась  русская  художница  Башкирцева,  почти
девочка. Она была влюблена в него. Он ответил  на  эту  любовь  насмешливой,
даже  несколько  кокетливой   перепиской.   Его   тщеславие   мужчины   было
удовлетворено. Большего он не хотел.
   Но что Башкирцева! Гораздо сильнее он жалел о молодой работнице одной  из
парижских фабрик.
   Случай с этой работницей описал Поль Бурже. Мопассан негодовал.  Кто  дал
право этому салонному психологу развязно врываться в подлинную  человеческую
трагедию? Конечно, он сам, Мопассан, виноват в этом. Но  чем  поможешь,  что
поделаешь, когда уже нет сил и соль слоями оседает у него в голове! Он  даже
слышит по временам треск ее маленьких острых кристаллов, когда они вонзаются
в мозг.
   Работница! Наивная, прелестная девушка!  Она  начиталась  его  рассказов,
один только раз в жизни видела Мопассана и полюбила его со всем пылом своего
сердца - такого же чистого, как и ее сияющие глаза.
   Наивная девушка! Она узнала, что Мопассан не женат и одинок,  и  безумная
мысль отдать ему свою жизнь, заботиться о нем, быть его другом, женой, рабой
и служанкой зародилась у нее с такой силой, что она не могла ей противиться.
   Она была бедна и плохо одета. Целый год она голодала и откладывала сантим
за сантимом, чтобы сшить  себе  изящный  туалет  и  появиться  в  нем  перед
Мопассаном.
   Наконец туалет был готов. Она проснулась ранним утром,  когда  Париж  еще
спал, когда сны заволакивали его, как туман,  и  сквозь  этот  туман  неярко
светило только что вставшее солнце. Это был тот единственный  час,  когда  в
аллеях лип на бульварах можно было услышать пение птиц.
   Она облилась холодной водой и  медленно  и  осторожно,  как  невесомые  и
душистые драгоценности, начала одевать на себя тончайшие чулки  и  маленькие
блестящие туфли и, наконец, прекрасное платье. Она посмотрелась в зеркало  и
не поверила  своему  отражению.  Перед  ней  стояла  искрящаяся  радостью  и
волнением тонкая, прелестная женщина с темными от  любви  глазами  и  нежным
алым ртом. Да, такой она появится перед Мопассаном и признается ему во всем.
   Мопассан жил на даче за городом. Она позвонила у калитки. Ей открыл  один
из друзей Мопассана, жуир, циник и ловелас.  Он,  усмехаясь  и  раздевая  ее
глазами, сказал, что господина Мопассана нет дома, что он уехал на несколько
дней со своей любовницей в Этрета.
   Она вскрикнула и быстро пошла прочь, хватаясь маленькой рукой  в  слишком
тугой лайковой перчатке за прутья железной ограды.
   Друг Мопассана догнал ее, усадил в фиакр и отвез в  Париж.  Она  плакала,
бессвязно говорила о мести и в тот же вечер, назло  себе,  назло  Мопассану,
отдалась этому жуиру.
   Через год она уже была известна в Париже как одна из молодых  куртизанок.
А Мопассан, узнав тогда об этом от своего друга, не выгнал его, не  дал  ему
пощечину, не вызвал его на дуэль, а только усмехнулся:  история  с  девушкой
показалась ему довольно забавной. Да, пожалуй, это был  неплохой  сюжет  для
рассказа.
   Как страшно, что сейчас нельзя было вернуть то время, когда  эта  девушка
стояла за калиткой его дома, как благоухающая весна, и доверчиво  держала  в
протянутых к нему маленьких ладонях свое сердце!
   Он даже не знал ее имени и называл ее теперь  самыми  ласковыми  именами,
какие он мог придумать.
   Он извивался от боли. Он готов был целовать следы  ее  ног  и  умолять  о
прощении, он, недоступный,  великий  Мопассан.  Но  ничем  уже  нельзя  было
помочь. Вся эта история послужила лишь поводом для  того,  чтобы  Бурже  мог
написать еще один забавный  анекдот  из  области  малопонятных  человеческих
чувств.
   Малопонятных? Нет, очень понятных теперь для него! Они благословенны, эти
чувства! Они-святая святых нашего  несовершенного  мира!  И  он  написал  бы
сейчас об этом со всей силой своего таланта и мастерства, если бы  не  соль.
Она съедала его, несмотря на то,  что  он  выплевывал  ее  целыми  горстями.
Целыми едкими большими горстями.
 
   МАКСИМ ГОРЬКИЙ
 
   Об Алексее Максимовиче Горьком писали так много, что если бы это  не  был
неисчерпаемый человек, то можно было бы  легко  смутиться,  отступить  и  не
прибавить к тому, что уже написано о нем, ни одной строчки.
   Горький занимает большое место в жизни каждого  из  нас.  Я  даже  решусь
сказать, что существует
   "чувство Горького", ощущение его постоянного присутствия в нашей жизни.
   Для меня в Горьком - вся Россия. Как я не могу  представить  себе  Россию
без Волги, так я не могу подумать, что в ней нет Горького.
   Он  был  полномочным  представителем  бесконечно  талантливого   русского
народа. Он любил и досконально знал Россию, знал, как  говорят  геологи,  во
всех "разрезах" - и в пространстве и во времени. Не было ничего, чем  бы  он
пренебрегал в этой стране и что бы он не увидел по-своему, по-горьковски.
   Это был ловец талантов, человек, определяющий эпоху. От таких людей,  как
Горький, можно начинать летоисчисление.
   При первом знакомстве меня прежде всего поразило в нем необыкновенное его
внешнее изящество, несмотря на легкую сутулость и глуховатый говор. Он был в
той стадии духовной  зрелости  и  расцвета,  когда  внутреннее  совершенство
накладывает неизгладимый отпечаток на внешности, на жесте, манере  говорить,
на одежде - на всем облике человека.
   Это изящество, соединенное с уверенной  силой,  было  заметно  в  широких
кистях его рук, во внимательном взгляде, в походке и в костюме,  который  он
носил свободно и даже несколько артистически небрежно.
   Я часто мысленно вижу  его  таким,  как  об  этом  рассказывал  мне  один
писатель, живший у Горького в Крыму, в Тессели.
   Писатель этот проснулся однажды очень рано и  подошел  к  окну.  По  морю
катился разгонистый шторм. С юга дул напряженный,  упругий  ветер,  шумел  в
садах и скрипел флюгерами.
   Невдалеке от домика, где жил писатель, рос огромный  тополь.  Поднебесный
тополь, сказал бы о нем Гоголь. И вот  писатель  увидел,  что  около  тополя
стоит Горький и, подняв голову и опираясь на трость, пристально  смотрит  на
могучее дерево.
   Вся тяжелая и густая листва тополя дрожала и шумела от шторма. Все листья
были напряженно  вытянуты  по  ветру,  запрокинувшись  серебряной  изнанкой.
Тополь гудел, как исполинский орган.
   Горький очень долго стоял неподвижно и смотрел  на  тополь,  сняв  шляпу.
Потом  он  что-то  сказал  и  пошел  в  глубину  сада,  но   несколько   раз
останавливался и оглядывался на тополь.
   За ужином писатель осмелел и спросил Горького, что он сказал тогда, около
тополя. Горький не удивился и ответил:
   - Ну, раз вы за мной подглядели, то так и  быть,  сознаюсь.  Я  сказал  -
какое могущество!
   Однажды я был у Алексея Максимовича в его загородном доме в  Горках.  Был
летний день, весь в кудрявых, легких облаках,  пестривших  прозрачной  тенью
цветущие зеленые взгорья за Москвой-рекой. По комнатам дуло теплым ветром.
   Горький говорил со мной о моей последней повести - "Колхиде" -  так,  как
будто я был знатоком субтропической природы. Это меня  сильно  смущало.  Но,
несмотря на это, мы поспорили о том, болеют ли собаки малярией, и Горький  в
конце концов сдался и даже вспомнил, добродушно улыбаясь,  случай  из  своей
жизни, когда он видел около Поти больных малярией, взъерошенных  и  стонущих
кур.
   Говорил он так, как  сейчас  уже  никто  из  нас  говорить  не  умеет,  -
выпуклым, сочным языком.
   Тогда я только что прочел очень  редкую  книгу  нашего  моряка,  капитана
Гернета. Называлась она "Ледяные лишаи".
   Гернет был одно время советским  морским  представителем  в  Японии,  там
написал эту книгу, сам набрал ее  в  типографии,  так  как  не  нашел  среди
японцев  наборщика,  знающего  русский  язык,  и  отпечатал  всего   пятьсот
экземпляров этой книги на тонкой японской бумаге.
   В книге капитан Гернет  изложил  свою  остроумную  теорию  возвращения  в
Европу миоценового субтропического климата. Во времена  миоцена  по  берегам
Финского залива и даже на Шпицбергене росли магнолиевые и кипарисовые леса.
   Я не могу  здесь  подробно  рассказать  о  теорий  Гернета  -  для  этого
понадобилось бы слишком много места. Но Гернет  неопровержимо  доказал,  что
если бы удалось растопить ледяной панцирь Гренландии, то в  Европу  вернулся
бы миоцен и в природе наступил золотой век.
   Единственной слабостью этой теории была  полная  невозможность  растопить
гренландский лед. Сейчас, после открытия атомной энергии, это можно было бы,
пожалуй, сделать.
   Я рассказал Горькому о теории Гернета. Он барабанил пальцами по столу,  и
мне показалось, что он слушает меня только из вежливости. Но оказалось,  что
он был захвачен этой теорией, ее стройной неопровержимостью и даже  какой-то
торжественностью.
   Он долго обсуждал ее, все больше оживляясь, и попросил прислать  ему  эту
книгу, чтобы переиздать ее большим тиражом в России. И долго говорил о  том,
сколько умных и хороших неожиданностей подкарауливают нас на каждом шагу.
   Но издать книгу Герн