Творог есть? - спросил Харлов.
     - Есть.
     - И сливки есть?
     - Есть.
     - Ну, тащи на стол, а я им пока кабинет свой  покажу.  Пожалуйте  сюда,
сюда, - прибавил он, обратись ко мне и зазывая меня указательным пальцем.  У
себя в доме он меня не "тыкал": надо ж хозяину быть вежливым. Он повел  меня
по коридору. - Вот где я пробываю, - промолвил он, шагнув боком через  порог
широкой двери, - а вот и мой кабинет. Милости просим!
     Кабинет  этот  оказался  большой  комнатой,  неоштукатуренной  и  почти
пустой;  по  стенам,  на  неровно  вбитых  гвоздях,  висели   две   нагайки,
трехугольная порыжелая шляпа, одноствольное ружье, сабля, какой-то  странный
хомут с бляхами и картина, изображающая горящую свечу под ветрами;  в  одном
углу стоял деревянный  диван,  покрытый  пестрым  ковром.  Сотни  мух  густо
жужжали под потолком; впрочем, в комнате было прохладно; только очень сильно
разило тем особенным  лесным  запахом,  который  всюду  сопровождал  Мартына
Петровича.
     - Что ж, хорош кабинет? - спросил меня Харлов.
     - Очень хорош.
     - Ты посмотри, вон у меня голландский хомут висит, - продолжал  Харлов,
снова впадая в "тыкание". - Чудесный хомут! У жида выменял. Ты погляди-ка!
     - Хомут хороший.
     - Самый хозяйственный! Да ты понюхай... какова кожа!
     Я понюхал хомут. От него несло прелой ворванью - и больше ничего.
     - Ну, присядьте - вон там  на  стульчике,  будьте  гости,  -  промолвил
Харлов, а сам опустился на диван и словно задремал,  закрыл  глаза,  засопел
даже. Я молча глядел на него и не мог  довольно  надивиться:  гора  -  да  и
полно! Он вдруг встрепенулся.
     - Анна! - закричал он, и при этом его  громадный  живот  приподнялся  и
опал, как волна на море, - что ж ты? Поворачивайся! Аль не слыхала?
     - Все готово, батюшка, пожалуйте, - раздался голос его дочери.
     Я внутренне подивился быстроте, с которой исполнялись повеления Мартына
Петровича, и отправился за ним в гостиную, где на  столе,  покрытом  красной
скатертью с белыми разводами, уже была приготовлена закуска: творог, сливки,
пшеничный хлеб, даже толченый сахар с имбирем. Пока я управлялся с творогом,
Мартын Петрович, ласково пробурчав:  "Кушай,  дружок,  кушай,  голубчик,  не
брезгай нашей деревенской снедью", - опять присел  в  углу  и  опять  словно
задремал.  Предо  мной,  неподвижно,  с  опущенными  глазами,  стояла   Анна
Мартыновна, а в окно я мог видеть, как ее  муж  проваживал  по  двору  моего
клеппера, собственными руками перетирая цепочку трензеля.

VII

     Матушка моя  не  жаловала  старшей  дочери  Харлова;  она  называла  ее
гордячкой. Анна Мартыновна почти никогда не являлась к нам  на  поклон  и  в
присутствии матушки держалась чинно и  холодно,  хотя  по  ее  милости  и  в
пансионе обучалась, и замуж вышла, и в день свадьбы получила от  нее  тысячу
рублей ассигнациями да желтую турецкую шаль, правда,  несколько  поношенную.
Это была женщина росту среднего, сухощавая, очень живая и проворная в  своих
движениях, с русыми густыми волосами, с красивым смуглым лицом,  на  котором
несколько странно, но приятно выдавались бледно-голубые узкие глаза; нос она
имела прямой и тонкий, губы тоже тонкие  и  подбородок  "шпилькой".  Всякий,
взглянув на нее, наверное, подумал бы:
     "Ну, какая же ты умница - и злюка!" И со всем тем  в  ней  было  что-то
привлекательное; даже темные родинки, рассыпанные "гречишкой"  по  ее  лицу,
шли к ней и усиливали чувство, которое она возбуждала. Подсунув под  косынку
руки, она украдкой - сверху вниз (я сидел, она  стояла)  -  посматривала  на
меня; недобрая улыбочка бродила по  ее  губам,  по  щекам,  в  тени  длинных
ресниц. "Ох ты, балованный барчонок!" - словно говорила эта  улыбка.  Всякий
раз, когда она дышала, у ней ноздри  слегка  расширялись  -  это  тоже  было
несколько странно; но все-таки мне казалось, что полюби меня Анна Мартыновна
или только захоти поцеловать меня своими тонкими жесткими губами, - я бы  от
восторга до потолка  подпрыгнул.  Я  знал,  что  она  была  очень  строга  и
взыскательна, что бабы и девки боялись ее как огня, - но что за  дело!  Анна
Мартыновна тайно волновала мое  воображение...  Впрочем,  мне  тогда  только
минуло пятнадцать лет, а в эти годы!..
     Мартын Петрович опять встрепенулся.
     - Анна! - крикнул он, - ты  бы  на  фортепьянах  побренчала...  Молодые
господа это любят.
     Я оглянулся: в комнате стояло какое-то жалкое подобие фортепьян.
     - Слушаю, батюшка, - ответила Анна Мартыновна. - Только  что  же  я  им
буду играть? Им это не будет интересно.
     - Так чему ж тебя обучали в пинсионе?
     - Я все перезабыла... да и струны полопались. Голосок у Анны Мартыновны
был очень приятный, звонкий и словно жалобный... вроде того, какой бывает  у
хищных птиц.
     - Ну, - проговорил Мартын Петрович и задумался. - Ну, - начал он опять,
- так  не  хотите  ли  гумно  посмотреть,  полюбопытствовать?  Вас  Володька
цроводит. - Эй,  Володька!  -  крикнул  он  своему  зятю,  который  все  еще
расхаживал по двору с моею  лошадью,  -  проводи  вот  их  на  гумно...  та.
вообще... покажь мое  хозяйство.  А  мне  соснуть  надо!  Так-то!  Счастливо
оставаться!
     Он вышел вон, и я за ним. Анна Мартыновна тотчас стала проворно  и  как
бы с досадой убирать со стола. На пороге двери я обернулся и поклонился  ей;
но она словно не заметила моего поклона, только  опять  улыбнулась,  да  еще
злее прежнего.
     Я взял у харловского зятя мою лошадь и повел ее в поводу. Мы  вместе  с
ним пошли на гумно, - но так  как  ничего  в  нем  особенно  любопытного  не
открыли, притом же он во мне, как в молодом мальчике,  не  мог  предполагать
отменную любовь к хозяйству, то мы и вернулись через сад на дорогу.

VIII

     Я  хорошо  знал  харловского  зятя:  звали  его  Слеткиным,  Владимиром
Васильевичем; он был ойрота, сын мелкого чиновника, поверенного по  делам  у
матушки, и ее воспитанник. Сперва поместили его в уездное училище, потом  он
поступил в "вотчинную контору", потом записали его  на  службу  по  казенным
магазинам и, наконец, женили на дочери Мартына Петровича.  Матушка  называла
его жиденком, и он действительно своими курчавыми волосиками, своими черными
и вечно мокрыми, как вареный чернослив, глазами, своим  ястребиным  носом  и
широким красным ртом напоминал еврейский тип; только цвет кожи он имел белый
и был вообще весьма недурен собою. Нрава он был услужливого, лишь бы дело не
касалось его личной выгоды. Тут он тотчас терялся от жадности, до слез  даже
доходил; из-за тряпки готов канючить целый день, сто раз напомнит  о  данном
обещании, и обижается и пищит, если оно  не  тотчас  исполняется.  Он  любил
таскаться до полям с ружьем; и когда случалось ему залучить зайца или  утку,
с особенным чувством клал свою добычу в ягдташ,  приговаривая:  "Ну,  теперь
шалишь, не уйдешь! Теперь мне послужишь!"
     - Добрый конек у вас, - заговорил он своим шепелявым  голосом,  помогая
мне взобраться на седло, - вот бы мне такую лошадку! Да где! Счастье мое  не
такое. Хоть бы вы матушку вашу попросили... напомнили.
     - А она вам обещала?
     - Кабы обещала! Нет; но я полагал, что по великому ее благодушеству...
     - Вы бы к Мартыну Петровичу обратились.
     - К Мартыну Петровичу! - повторил протяжно Слеткин. - Для него - что я,
что какой-нибудь ничтожный казачок Максимка - все едино. Как есть  в  черном
теле нас содержит, и никакой от него награды не видать за все пруды.
     - Неужели?
     - Да, ей-богу же. Как скажет:  "Мое  слово  свято!"  -  ну,  вот  точно
топором отрубит. Проси, не проси - все едино. Да и Анна Мартыновна,  супруга
моя, такого авантажа перед ним не имеет, как Евлампия Мартыновна.
     - Ах, господи боже мой, батюшка! - перебил он вдруг  самого  себя  и  с
отчаянием всплеснул руками. - Посмотрите: что это? Целый полуосьмииник овса,
нашего овса, какой-то злодей выкосил. Каков?! Вот тут  и  живи!  Разбойники,
разбойники! Вот уж точно правду говорят,  что  не  верь  Еськову,  Беськову,
Ерину, Белину (так назывались четыре окрестные деревни). Ах,  ах,  что  это!
Рубля, почитай, на полтора, а то и на два - убытку!
     В голосе Слеткина слышались чуть не рыданья. Я толкнул лошадь под  бока
и поехал от него прочь. Восклицания Слеткина еще долетали  до  моего  слуха,
как вдруг, на повороте дороги, попалась мне та самая  вторая  дочь  Харлова,
Евлампия, которая, по словам Анны Мартыновны, ушла в поле за васильками.
     Густой венок из этих цветов обвивал ее голову. Мы обменялись  поклонами
молча. Евлампия была тоже очень недурна собой, не хуже сестры, но  только  в
другом роде. Росту она была высокого, сложения дородного;  все  в  ней  было
велико: и голова, и ноги, и руки, и белые как снег зубы, и  особенно  глаза,
выпуклые, с поволокой, темно-синие, как  стеклярус;  все  в  ней  было  даже
монументально (недаром она доводилась Мартыну Петровичу дочкой), но красиво.
Белокурую густую косу она, видимо, не знала куда деть и раза при  обматывала
ее вокруг темени. Рот у ней был прелестный, свежий,  как  розан,  малинового
цвета,  и  когда  она   говорила,   середина   верхней   губы   очень   мило
приподнималась. Но во взгляде ее огромных глаз было  что-то  дикое  и  почти
суровое. "Вольница, казачья кровь", - так отзывался о ней Мартын Петрович. Я
побаивался ее... Мне эта осанистая красавица напоминала своего батюшку.
     Я отъехал еще немного дальше и услышал, что она запела ровным, сильным,
несколько резким, прямо крестьянским голосом, потом  она  вдруг  умолкла.  Я
оглянулся и с вершины холма увидал ее, стоявшую возле харловского зятя перед
окошенным осьминником овса. Тот размахивал  и  указывал  руками,  а  она  не
шевелилась. Солнце освещало ее высокую фигуру, и  ярко  голубел  васильковый
венок на ее голове.

IX

     Я уже, кажется, сказывал вам, господа, что и  для  этой  второй  дочери
Харлова матушка моя припасла жениха. То  был  один  из  самых  бедных  наших
соседей, отставной армейский майор  Житков,  Гаврило  Федулыч,  человек  уже
немолодой и - как он сам выражался, не без самодовольства, впрочем, и словно
рекомендуя себя - "битый да ломаный". Он едва разумел грамоте  и  очень  был
глуп,  но  втайне  надеялся  попасть  к  моей  матушке  в  управляющие,  ибо
чувствовал себя "исполнителем". "Что другое-с, а зубье считать у  мужичья  -
это я до тонкости понимаю, -  говаривал  он,  чуть  не  скрипя  собственными
зубами, - потому  -  привык,  -  пояснял  он,  -  в  прежней  моей,  значит,
должности". Будь Житков меньше глуп, он бы понял, что именно в управляющие к
матушке попасть не предстояло ему никаких шансов, так как  для  этого  нужно
было  сместить  настоящего   управляющего,   некоего   Квицинского,   весьма
характерного и дельного поляка, которому матушка  вполне  доверяла.  Лицо  у
Житкова было длинное, лошадиное; оно все обросло пыльно-белокурыми волосами,
даже щеки под глазами все заросли; в самые сильные морозы оно  было  покрыто
обильным потом, словно росинками. При виде матушки он немедленно вытягивался
в струнку, голова его начинала дрожать  от  усердия,  огромные  руки  слегка
похлопывали по ляжкам, и вся фигура, казалось, так и взывала: "Повели!.. и я
устремлюсь!" Матушка не обманывалась насчет его способностей, что не  мешало
ей, однако, заботиться об его свадьбе с Евлампией.
     - Только сладишь ли ты с ней, отец мой? - спросила она его однажды.
     Житков самодовольно улыбнулся.
     - Помилуйте, Наталья Николаевна! Целую  роту  в  порядке  содержал,  по
струнке ходили, а это что же с? Плевое дело.
     - То рота, отец мой, а то девушка благородная, жена, - заметила матушка
с неудовольствием.
     - Помилуйте-с! Наталья Николаевна! - снова воскликнул Житков. - Это  мы
все очень понять можем. Одно слово: барышня, особа нежная!
     - Ну, - решила наконец матушка, - Евлампия себя в обиду не даст.

Х

     Однажды - дело было в июне месяце и день склонялся к вечеру  -  человек
доложил о приезде Мартына Петровича. Матушка удивилась: мы его более  недели
не видали, но он никогда так поздно не посещал нас. "Что-нибудь  случилось!"
- воскликнула она вполголоса. Лицо Мартына Петровича, когда  он  ввалился  в
комнату и тотчас же опустился на стул возле двери, имело  такое  необычайное
выражение, оно так было задумчиво и даже бледно, что матушка моя невольно  и
громко повюрила свое  восклицание.  Мартын  Петрович  уставил  на  нее  свои
маленькие  глаза,  помолчал,  вздохнул  тяжело,  помолчал  опять  и  объявил
наконец, что приехал по  одному  делу...  которое...  такого  рода,  что  по
причине...
     Пробормотав эти несвязные слова, он вдруг поднялся и вышел.
     Матушка позвонила, велела вошедшему лакею тотчас догнать  и  непременно
воротить Мартына Петровича,  но  тот  уже  успел  сесть  на  свои  дрожки  и
убраться.
     На следующее утро матушка, которую странный поступок Мартына  Петровича
и  необычайное  выражение  его  лица  одинаково  изумили  и  даже   смутили,
собиралась было послать к нему нарочного, как он сам  опять  появился  перед
нею. На этот раз он казался спокойнее.
     - Сказывай,  батюшка,  сказывай,  -  воскликнула  матушка,  как  только
увидела его, - что  это  с  тобою  поделалось?  Я,  право,  вчера  подумала:
господи! - подумала я, - уж не рехнулся ли старик наш в рассудке своем?
     - Не рехнулся я, сударыня, в рассудке своем, - отвечал Мартын Петрович,
- не таковский я человек. Но мне нужно с вами посоветоваться.
     - О чем?
     - Только сомневаюсь я, будет ли вам сие приятно...
     - Говори, говори, отец, да попроще. Не волнуй ты меня! К чему тут  сие?
Говори проще. Али опять меланхолия на тебя нашла?
     Харлов нахмурился.
     - Нет, не меланхолия - она у меня к новолунию бывает; а  позвольте  вас
спросить, сударыня, вы о смерти как полагаете?
     Матушка всполохнулась.
     - О чем?
     - О смерти. Может ли смерть кого ни на есть на сем свете пощадить?
     - Это ты еще что вздумал, отец мой? Кто из нас бессмертный? Уж  на  что
ты великан уродился - а и тебе колец будет.
     - Будет! ох, будет! - подхватил Харлов и потупился. - Случилось со мною
сонное мечтание... - протянул он наконец.
     - Что ты говоришь? - перебила его матушка.
     - Сонное мечтание, - повторял он. - Я ведь сновидец!
     - Ты?
     - Я! А вы не знали? - Харлов вздохнул. - Ну, вот...  Прилег  я  как-то,
сударыня, неделю тому назад с лишком, под самые заговены  к  Петрову  посту;
прилег я после обеда отдохнуть маленько,  ну  и  заснул!  И  вижу,  будто  в
комнату ко мне вбег вороной жеребенок. И стал тот жеребенок  играть  и  зубы
скалить. Как жук вороной жеребенок.
     Харлов умолк.
     - Ну? -  промолвила  матушка.  -  И  как  обернется  вдруг  этот  самый
жеребенок, да как лягнет меня в левый локоть, в самый как есть  поджилок!  Я
проснулся - ан рука не действует и нота  левая  тоже.  Ну,  думаю,  паралич;
однако поразмялся  и  снова  вошел  в  действие;  только  мурашки  долго  по
суставцам бегали и теперь еще бегают. Как разожму ладонь, так и забегают.
     - Да ты, Мартын Петрович, как-нибудь руку перележал.
     - Нет, сударыня; не то вы изволите говорить! Это мне предостережение...
К смерти моей, значит.
     - Ну вот еще! - начала было матушка.
     - Предостережение! Готовься, мол, человече! И потому я,  сударыня,  вот
что имею доложить вам, нимало не медля. Не желая, - закричал вдруг Харлов, -
чтоб та самая смерть меня, раба божия, врасплох застала, положил я так-то  в
уме своем: разделить мне теперь же, при жизни, имение мое между двумя  моими
дочерьми, Анной и Евлампией, как мне господь бог на душу  пошлет.  -  Мартын
Петрович остановился, охнул и прибавил: - Нимало не медля.
     - Что ж? Это дело хорошее, - заметила матушка, - только,  я  думаю,  ты
напрасно спешишь.
     - И так как я желаю в сем деле, - продолжал, еще более возвысив  голос,
Харлов, - должный порядок и законность соблюсти, то покорнейше прошу  вашего
сыночка,  Дмитрия  Семеновича,  -  вас   я,   сударыня,   обеспокоивать   не
осмеливаюсь, - прошу оного  сыночка,  Дмитрия  Семеновича,  родственнику  же
моему Бычкову в прямой долг вменяю - при совершении формального акта и ввода
во  владение  моих  двух  дочерей,  Анны   замужней   и   Евлампии   девицы,
присутствовать; который акт имеет быть  в  действие  введен  послезавтра,  в
двенадцатом часу дня, в собственном моем имении Еськове, Козюлькине тож, при
участии предержащих властей и чинов, кои уже суть приглашены.
     Мартын Петрович едва  окончил  эту  явно  им  наизусть  затверженную  и
частыми  вздохами  прерванную  речь...  У  него  словно  воздуха   а   груди
недоставало: его побледневшее лицо слова побагровело,  и  он  несколько  раз
утер с него пот.
     - И ты уже составил раздельный акт? - спросила матушка. - Когда это  ты
успел?
     - Успел... ох! Не пимши, не емши...
     - Сам писал?
     - Володька... ох! помогал.
     - И прошение подал?
     - Подал, я палата утвердила, и уездному суду  предписано,  и  временное
отделение земского суда... ох!.. к прибытию назначено.
     Матушка усмехнулась.
     - Ты, я вижу, Мартын Петрович, уже совсем, как следует, распорядился, и
как скоро! Знать, денег не жалел?
     - Не жалел, сударыня!
     - То-то! А говоришь, что со мной посоветоваться желаешь. Что ж,  пускай
Митенька едет; я и Сувенира с ним отпущу, и Квицинскому скажу...  А  Гаврилу
Федулыча ты не приглашал?
     - Гаврила Федулыч... господин Житков... от меня такожде... извещен. Ему
как жениху следует!
     Мартын Петрович, видимо, истощил весь запас своего красноречия.  Притом
мне всегда казалось, что он:  как  будто  не  совсем  благоволил  к  жениху,
приисканному моей матушкой; быть мажет, он ожидал более выгодной партии  для
своей Евлампиюшки.
     Он поднялся со стула и шаркнул ногою.
     - За согласие благодарен!
     - Куда же ты? - спросила матушка. - Посиди; я велю закуску подать.
     - Много довольны, - отвечал Харлов. - Но не могу... Ох! нужно домой.
     Он попятился и полез было, по своему обыкновению, боком в дверь.
     - Постой, постой, - продолжала матушка, - неужто ты все свое именье без
остатку дочерям предоставляешь?
     - Вестимо, без остатку.
     - Ну, а ты сам... где будешь жить? Харлов даже руками замахал.
     - Как где? У себя в доме, как жил доселючи... так и  впредь.  Какая  же
может быть перемена?
     - И ты в дочерях своих и в зяте так уверен?
     - Это вы про Володьку-то говорить изволите? Про тряпку про  эту?  Да  я
его куда хочу пихну, и туда, л сюда... Какая его власть? А они меня,  дочери
то есть, по гроб кормить, поить, одевать, обувать...  Помилуйте!  первая  их
обязанность! Я ж им недолго глаза мозолить буду. Не за горами смерть-то - за
плечами.
     - В смерти господь бог волен, - заметила матушка, - а  обязанность  это
их, точно. Только ты меня извини, Мартыя Петрович;  старшая  у  тебя,  Анна,
гордячка известная, ну, да и вторая волком смотрит...
     - Наталья Николаевна! - перебил Харлов, - что вы это?.. Да чтоб  они...
Мои дочери... Да чтоб я... Из  повиновенья-то  выйти?  Да  им  и  во  сне...
Противиться? Кому? Родителю?.. Сметь?  А  проклясть-то  их  разве  долго?  В
трепете да в покорности век свой прожили - и вдруг... господи!
     Харлов раскашлялся, захрипел.
     - Ну, хорошо, хорошо, - поспешила успокоить его  матушка,  -  только  я
все-таки не понимаю, зачем ты теперь делить их вздумал? Все равно после тебя
им же достанется. Всему этому, я полагаю, твоя меланхолия причиной.
     - Э, матушка! - не без досады  возразил  Харлов,  -  зарядили  вы  свою
меланхолию! Тут, быть может, свыше сила действует, а вы: меланхолия! Потому,
сударыня, вздумал я сие, что я самолично, еще "жимши", при себе хочу решить,
кому чем владеть, и кого я чем награжу, тот тем и  владей,  и  благодарность
чувствуй, и исполняй, и на чем отец и благодетель  положил,  то  за  великую
милость...