руками всплеснула. -
Ты ли это? Господи, боже милостивый!
     - Я... я... - послышался прерывистый голос, как бы с  усилием  и  болью
выпирая каждый звук, - ох! Я!
     - Но что это с тобою, господи?!
     - Наталья Николав... на... я к вам... прямо из дому бе... жал пешком...
     - По этакой грязи! Да ты на человека не похож. Встань, сядь по  крайней
мере... А  вы,  -  обратилась  она  к  горничным,  -  поскорей  сбегайте  за
полотенцами. Да нет ли какого сухого платья? - спросила она дворецкого.
     Дворецкий показал руками, что где же, мол, на такой рост?..
     - А впрочем, одеяло можно принести, - доложил он, - не то  попона  есть
новая.
     - Да встань же, встань, Мартын Петрович, сядь, - повторяла матушка.
     - Выгнали меня, сударыня, - простонал вдруг Харлов, -  и  голову  назад
закинул и руки протянул вперед. - Выгнали, Наталья Николаевна! Родные дочери
из моего же родного пепелища... Матушка ахнула.
     - Что ты говоришь! Выгнали! Экой грех! экой грех! (Она перекрестилась.)
Только встань ты, Мартын Петрович, сделай милость!
     Две горничные вошли с полотенцами и остановились перед Харловым.  Видно
было, что они и придумать не могли, как им приступиться к этакой уйме грязи.
     - Выгнали, сударыня, выгнали, - твердил между тем Харлов.  -  Дворецкий
вернулся с большим  шерстяным  одеялом  и  тоже  остановился  в  недоумении.
Головка Сувенира высунулась из-за двери и исчезла.
     - Мартын Петрович, встань! Сядь! и  расскажи  мне  все  по  порядку,  -
решительным тоном скомандовала матушка.
     Харлов приподнялся.. Дворецкий хотел было ему помочь,  но  только  руку
замарал и, встряхивая пальцами, отступил к двери. Переваливаясь  и  шатаясь,
Хардов добрался до стула и  сел.  Горничные  опять  приблизились  к  нему  с
полотенцами, но он отстранил  их  движением  руки  и  от  одеяла  отказался.
Впрочем, матушка сама не стала настаивать: обсушить  Харлова,  очевидно,  не
было возможности; только следы его на полу наскоро подтерли.

XXIII

     - Как же это тебя выгнали? - спросила матушка Харлова,  как  только  он
немного "отдышался".
     - Сударыня! Наталья Николаевна! - начал  он  напряженным  голосом  -  и
опять поразила меня беспокойная беготня его белков, - буду правду говорить:
     больше всех виноват я сам.
     - То-то вот; не хотел ты меня тогда послушаться, - промолвила  матушка,
опускаясь на кресло и слегка помахивая перед носом надушенным платком: очень
уже разило от Харлова... в лесном болоте не так сильно пахнет.
     - Ох, не тем я провинился, сударыня,  а  гордостью.  Гордость  погубила
меня, не хуже царя Навуходоносора. Думал  я:  не  обидел  меня  господь  бог
умом-разумом; коли я что решил - стало, так и следует... А тут страх  смерти
подошел... Вовсе я сбился! Покажу, мол, я напоследках силу да  власть  свою!
Награжу  -  а  они  должны  по  гроб  чувствовать...  (Харлов   вдруг   весь
всколыхался...) Как пса  паршивого  выгнали  из  дому  вон!  Вот  их  какова
благодарность!
     - Но каким же образом, - опять начала было матушка...
     - Казачка Максимку от меня  взяли,  -  перебил  ее  Харлов  (глаза  его
продолжали бегать, обе руки он держал у подбородка -  пальцы  в  пальцы),  -
экипаж отняли,  месячину  урезали,  жалованья  выговоренного  не  платили  -
кругом, как есть, окорнали - я  все  молчал,  все  терпел!  И  терпел  я  по
причине... ох! опять-таки гордости моей. Чтобы не говорили враги мои  лютые:
вот, мол, старый дурак, теперь кается; да  и  вы,  сударыня,  помните,  меня
предостерегали: локтя, мол, своего не укусишь!  Вот  я  и  терпел...  Только
сегодня прихожу я к себе в комнату, а уж она занята  -  и  постельку  мою  в
чулан выкинули! Можешь-де и там спать; тебя и так за милость терпят;  нам-де
твоя комната нужна для хозяйства. И это  мне  говорит  -  кто  же?  Володька
Слеткин, смерд, паскуд... Голос Харлова оборвался.
     - Но дочери-то твои? Они-то что же? - спросила матушка.
     - А я все терпел, - продолжал  Харлов  свое  повествование,  -  горько,
горько мне было во как и стыдно... Но глядел бы на свет божий! Оттого я и  к
вам, матушка, поехать не захотел - от этого от самого от стыда,  от  страму!
Ведь я, матушка моя, все перепробовал: и лаской, и угрозой, и  усовещивал-то
их, и что уж! кланялся... вот так-то (Харлов показал, как  он  кланялся).  И
все понапрасну! И все-то я терпел! Сначалу-то, на первых-то порах, не  такие
у меня мысли были: возьму, мол, перебью, перешвыряю всех, чтобы и на  семена
не осталось... Будут знать! Ну, а  потом  -  покорился!  Крест,  думаю,  мне
послан; к смерти, значит, приготовиться надо. И вдруг сегодня,  как  пса!  И
кто же? Володька! А что вы о дочерях спрашивать изволили,  то  разве  в  них
есть какая своя воля? Володькины холопки! Да! Матушка удивилась.
     - Про Анну я еще это понять могу;  она  -  жена...  Но  с  какой  стати
вторая-то твоя...
     - Евлампия-то? Хуже Анны! Вся,  как  есть,  совсем  в  Володькины  руки
отдалась. По той причине она  и  вашему  солдату-то  отказала.  По  его,  по
Володькину, приказу. Анне - видимое дело - следовало бы обидеться, да она  и
терпеть сестры не может, а покоряется! Околдовал, проклятый! Да ей же, Анне,
вишь, думать приятно, что вот, мол, ты, Евламния, какая всегда была  гордая,
а теперь вон что из тебя стало!.. О... ох, ох! Боже мой, боже!
     Матушка с  беспокойством  посмотрела  на  меня.  Я  отошел  немножко  в
сторону, из предосторожности, как бы меня не выслали...
     - Очень сожалею, Мартын Петрович,  -  начала  она,  -  что  мой  бывший
воспитанник причинил тебе столько горя и таким нехорошим человеком оказался;
но ведь и я в нем ошиблась... Кто мог это ожидать от него!
     - Сударыня, - простонал Харлов и ударил себя  в  грудь.  -  Не  могу  я
снести неблагодарность моих дочерей! Не могу, сударыня! Ведь я им  все,  все
отдал! И к тому же совесть меня замучила. Много... ох! много передумал я,  у
пруда сидючи да рыбу удучи! "Хоть бы  ты  пользу  кому  в  жизни  сделал!  -
размышлял я так-то, - бедных награждал, крестьян на волю отпустил,  что  ли,
за то, что век их заедал! Ведь ты перед богом за  них  ответчик!  Вот  когда
тебе отливаются их слезки!" И какая теперь их судьба: была яма глубока и при
мне - что греха таить, а теперь и дна не видать! Эти все  грехи  я  на  душу
взял, совестью для детей пожертвовал, а мне за это шиш! Из дому меня пинком,
как пса!
     - Полно об этом думать, Мартын Петрович, - заметила матушка.
     - И как он мне сказал, ваш-то  Володька,  -  с  новой  силой  подхватил
Харлов, - как сказал он мне, что мне в моей горенке больше не жить,  а  я  в
самой той горенке каждое бревнышко собственными руками клал - как сказал  он
мне это - и бог знает, что со мной приключилось! В головушке помутилось,  по
сердцу как ножом... Ну, либо его зарезать, либо  из  дому  вон!..  Вот  я  и
побежал к вам, благодетельница моя, Наталья Николаевна... И куды ж мне  было
голову приклонить? А тут дождь, слякоть... Я, может, раз  двадцать  упал!  И
теперь... в этаком безобразии...
     Харлов окинул  себя  взглядом  и  завозился  на  стуле,  словно  встать
собирался.
     - Полно тебе, полно, Мартын Петрович, - поспешно проговорила матушка, -
какая в том беда? Что ты пол-то замарал? Эка важность! А я  вот  какое  хочу
тебе предложение сделать. Слушай! Отведут  тебя  теперь  в  особую  комнату,
постель дадут чистую - ты разденься, умойся, да приляг и усни...
     - Матушка, Наталья Николаевна! Не уснуть мне! - уныло промолвил Харлов.
- В мозгах-то словно молотами стучат! Ведь меня, как тварь непотребную...
     - Ляг, усни, - настойчиво повторила матушка. - А  потом  мы  тебя  чаем
напоим - ну, и потолкуем с тобою. Не унывай, приятель старинный!  Если  тебя
из твоего дома выгнали, в моем доме ты всегда найдешь себе приют...  Я  ведь
не забыла, что ты мне жизнь спас.
     - Благодетельница! - простонал Харлов и закрыл лицо руками.  -  Спасите
вы меня теперь!
     Это воззвание тронуло мою матушку почти до слез.
     - Охотно готова тебе помочь, Мартын Петрович, всем, чем только могу; но
ты должен обещать мне, что будешь вперед меня слушаться  и  всякие  недобрые
мысли прочь от себя отгонишь.
     Харлов принял руки от лица.
     - Коли нужно, - промолвил он, - я ведь и простить могу!
     Матушка одобрительно кивнула головой.
     -  Очень  мне  приятно  видеть  тебя  в  таком   истинно   христианском
расположении духа, Мартын Петрович; но речь об этом впереди. Пока приведи ты
себя в порядок - а главное, усни. Отведи  ты  Мартына  Петровича  в  зеленый
кабинет покойного барина, - обратилась матушка к  дворецкому,  -  и  что  он
только потребует, чтобы сию минуту  было!  Платье  его  прикажи  высушить  и
вычистить, а белье, какое понадобится, спроси у кастелянши - слышишь?
     - Слушаю, - отвечал дворецкий.
     - А как он проснется, мерку с него прикажи снять  портному;  да  бороду
надо будет сбрить. Не сейчас, а после.
     - Слушаю, - повторил дворецкий. - Мартын Петрович, пожалуйте. -  Харлов
поднялся, посмотрел на матушку, хотел было подойти к  ней,  но  остановился,
отвесил поясной поклон, перекрестился трижды на образ и пошел за  дворецким.
Вслед за ним и я выскользнул из комнаты.

XXIV

     Дворецкий  привел  Харлова  в  зеленый  кабинет  и  тотчас  побежал  за
кастеляншей, так как белья на постели не оказалось. Сувенир, встретивший нас
в передней и вместе с нами вскочивший  в  кабинет,  немедленно  принялся,  с
кривляньем и хохотом, вертетьсч около  Харлова,  который,  слегка  расставив
руки и ноги, в раздумье остановился посреди комнаты. Вода все еще продолжала
течь с него.
     - Вшед! Вшед Харлус! - пищал Сувенир, перегнувшись надвое и держа  себя
за бока. - Великий основатель знаменитого рода Харловых,  воззри  на  своего
потомка! Каков оя есть? Можешь его  признать?  Ха-ха-ха!  Ваше  сиятельство,
пожалуйте ручку! Отчего это на вас черные перчатки?
     Я хотел было удержать, пристыдить Сувенира... но не тут-то было!
     - Приживальщиком меня величал, дармоедом!  "Нет,  мол,  у  тебя  своего
крова!" А теперь небось таким же приживальщиком стал, как и аз грешный!  Что
Мартын Харлов, что Сувенир проходимец - теперь  все  едино!  Подачками  тоже
кормиться будет! Возьмут корку хлеба завалящую, что собака нюхала, да  прочь
пошла... На, мол, кушай! Ха-ха-ха!
     Харлов все стоял неподвижно, уткнув голову, расставив ноги и руки.
     - Мартын Харлов, столбовой дворянин!  -  продолжал  пищать  Сувенир.  -
Важность-то какую на себя напустил, фу ты, ну ты! Не подходи, мол, зашибу! А
как  именье  свое  от  большого  ума  стал  отдавать  да   делить   -   куды
раскудахтался! "Благодарность! - кричит, - благодарность!" А меня-то за  что
обидел? Не наградил? Я, быть может, лучше бы восчувствовал! И значит, правду
я говорил, что посадят его голой спиной...
     - Сувенир! -  закричал  я;  но  Сувенир  не  унимался.  Харлов  все  не
трогался; казалось, он только теперь начинал чувствовать, до  какой  степени
все на нем было мокро, и ждал, когда это с него все снимут. Но дворецкий  не
возвращался.
     - А еще воин! - начал опять Сувенир. -  В  двенадцатом  году  отечество
спасал, храбрость свою показывал! То-то вот  и  есть:  с  мерзлых  мародеров
портки стащить - это наше дело; а как девка на нас нотой притопнет, у нас  у
самих душа в портки...
     - Сувенир! - закричал я вторично.
     Харлов искоса посмотрел на Сувенира; он  до  того  мгновенья  словно  и
присутствия его не замечал, и только возглас мой возбудил его внимание.
     - Смотри, брат, - проворчал он глухо, - не допрыгайся до беды!
     Сувенир так и покатился со смеху.
     - Ох, как вы меня испугали, братец почтеннейший!  уж  как  вы  страшны,
право! Хоть бы волосики себе причесали, а  то,  сохрани  бог,  засохнут,  не
отмоешь их потом; придется скосить косою. - Сувенир вдруг расходился. -  Еще
куражитесь! Голыш, а куражится! Где ваш кров теперь, вы лучше  мне  скажите,
вы все  им  хвастались?  У  меня,  дескать,  кров  есть,  а  ты  бескровный!
Наследственный, дескать, мой кров! (Далось же Сувениру это слово!)
     - Господин Бычков, - промолвил я. - Что вы делаете! опомнитесь!
     Но он продолжал трещать и все прыгал да шмыгал около самого  Харлова...
А дворецкий с кастеляншей все не шли!
     Мне жутко становилось.  Я  начинал  замечать,  что  Харлов,  который  в
течение разговора с моей  матушкой  постепенно  стихал  и  даже  под  конец,
по-видимому, помирился с своей участью, снова стал раздражаться: он  задышал
скорее, под ушами у него вдруг словно припухло, пальцы  зашевелились,  глаза
снова забегали среди темной маски забрызганного лица...
     - Сувенир! Сувенир! - воскликнул я. - Перестаньте, я маменьке скажу.
     Но Сувениром словно бес овладел.
     - Да, да, почтеннейший! - затрещал он опять, - вот мы с вами  теперь  в
каких субтильных обстоятельствах обретаемся! А дочки ваши, с зятьком  вашим,
Владимиром Васильевичем, под вашим кровом над  вами  потешаются  вдоволь!  И
хоть бы вы их, по обещанию, прокляли! И на это вас не хватило! Да и куда вам
с Владимиром Васильевичем тягаться? Еще Володькой его называли! Какой он для
вас Володька? Он - Владимир Васильевич, господин Слеткин, помещик, барин,  а
ты - кто такой?
     Неистовый рев заглушил речь Сувенира... Харлова  взорвало.  Кулаки  его
сжались и поднялись, лицо посидело, пена показалась на  истресканных  губах,
он задрожал от ярости.
     - Кров! -  говоришь  ты,  -  загремел  он  своим  железным  голосом,  -
проклятие! - говоришь ты... Нет! я их  не  прокляну...  Им  это  нипочем!  А
кров... кров я их разорю, и не будет у них крова, так же, как у меня! Узнают
они Мартына Харлова!  Не  пропала  еще  моя  сила!  Узнают,  как  надо  мной
издеваться!... Не будет у них вдова!
     Я обомлел; я отроду не бывал свидетелем  такого  безмерного  гнева.  Не
человек, дикий зверь метался предо мною! Я  обомлел...  а  Сувенир,  тот  от
страха под стол забился.
     - Не будет! - закричал Харлов в последний раз и, чуть  не  сбив  с  ног
входивших  кастеляншу  и  дворецкого,  бросился  вон  из   дому...   Кубарем
прокатился он до двору и исчез за воротами.

XXV

     Матушка страшно рассердилась, когда дворецкий пришел с смущенным  видом
доложить о новой и неожиданной отлучке Мартына Петровича.  Он  не  осмелился
утаить причину этой отлучки; я принужден был подтвердить его слова.
     - Так это все ты! - закричала матушка на Сувенира, который забежал было
зайцем вперед и даже к ручке подошел, - твой пакостный язык всему виною!
     - Помилуйте, я чичас, чичас... - залепетал, заикаясь и закидывая  локти
за спину, Сувенир.
     - Чичас... чичас... Знаю я твое чичас! - повторила матушка с  укоризной
и выслала его вон. Потом она позвонила, велела позвать Квицинского и  отдала
ему приказ: немедленно отправиться с экипажем в Еськово  во  что  бы  то  ни
стало отыскать Мартына Петровича и привезти его. - Без него не являйтесь!  -
заключила она. Сумрачный поляк молча наклонил голову и вышел.
     Я вернулся к себе в комнату, снова подсел к  окну  и,  помнится,  долго
размышлял о том, что у меня на глазах совершилось. Я недоумевал; я никак  не
мог понять,  почему  Харлов,  почти  без  ропота  переносивший  оскорбления,
нанесенные ему домашними, не мог совладать с собою и не перенес  насмешек  и
шпилек такого ничтожного существа, каков был Сувенир. Я не знал  еще  тогда,
какая нестерпимая горечь может иной раз заключаться в  пустом  упреке,  даже
когда  он  исходит  из   презренных   уст...   Ненавистное   имя   Слеткина,
произнесенное Сувениром, упало искрою в порох; наболевшее место не выдержало
этого последнего укола.
     Прошло  около  часа.  Коляска  наша въехала на двор; но в ней сидел наш
управляющий один. А матушка ему сказала: "Без него не являйтесь!" Квицинский
торопливо  выскочил  из  экипажа  и  взбежал на крыльцо. Лицо его являло вид
расстроенный,  что  с ним почти никогда не бывало. Я тотчас спустился вниз и
по его пятам пошел в гостиную.
     - Ну? привезли его? - спросила матушка,
     - Не привез, - отвечал Квицивский, - и не мог привезти.
     - Это почему? Вы его видели?
     - Видел.
     - С ним что случилось? Удар?
     - Никак нет; ничего не случилось.
     - Почему же вы не привезли его?
     - А он дом свой разоряет.
     - Как?
     - Стоит на крыше нового флигеля - и разоряет ее. Тесин, полагать  надо,
с сорок или больше уже слетело; решетин тоже штук пять.  ("Крова  у  них  не
будет!" - вспомнились мне слова Харлова.)
     Матушка уставилась на Квицинского.
     - Один... на крыше стоит и крышу разоряет?
     - Точно так-с. Ходит по настилке чердака и направо  да  налево  ломает.
Сила у него, вы изволите знать, сверхчеловеческая! Ну и крыша,  надо  правду
сказать, лядащая; выведена вразбежку, шалевками забрана,  гвозди  -  однотес
{Крыша выводится "вразбивку" или  "вразбежку",  когда  между  каждыми  двумя
тесинами оставляется пустое пространство, закрываемое сверху другой тесиной;
такая крыша дешевле, но  менее  прочна.  Шалевкой  называется  самая  тонкая
доска, в 1/2 вершка; обыкновенная тесина - в 3/4 вершка.}.
     Матушка посмотрела на меня, как бы желая удостовериться, не  ослышалась
ли она как-нибудь.
     - Шалевками вразбежку, - повторила она, явно  не  понимая  значения  ни
одного из этих слов...
     - Ну, так что ж вы? - проговорила она наконец.
     - Приехал за инструкциями. Без  людей  ничего  не  поделаешь.  Тамошние
крестьяне все со страха попрятались.
     - А дочери-то его - что же?
     - И дочери - ничего. Бегают, зря... голосят... Что толку?
     - И Слеткнн там?
     - Там тоже. Пуще всех вопит, но поделать ничего не может.
     - И Мартын Петрович на крыше стоит?
     - На крыше... то есть на чердаке - и крышу разоряет.
     - Да, да, - проговорила матушка, - шалевками...
     Казус, очевидно, предстоял необыкновенный.
     Что было предпринять? Послать в город за исправником, собрать крестьян?
Матушка совсем потерялась.
     Приехавший к обеду Житков тоже потерялся. Правда, он упомянул  опять  о
воинской команде, а впрочем, никакого совета не  преподал  и  только  глядел
подчиненно и преданно. Квицинский,  видя,  что  никаких  инструкций  ему  не
добиться, доложил - со свойственной ему презрительной почтительностью - моей
матушке, что если она разрешит ему взять  несколько  конюхов,  садовников  и
других дворовых, то он попытается...
     - Да, да, - перебила его  матушка,  -  попытайтесь,  любезный  Викентий
Осипыч! Только поскорее, пожалуйста, а я все беру на свою ответственность!
     Квицинский холодно улыбнулся.
     -  Одно  наперед  позвольте  объяснить  вам,  сударыня:  за   результат
невозможно ручаться, ибо сила у  господина  Харлова  большая  и  отчаянность
тоже; очень уж он оскорбленным себя почитает!
     - Да, да, - подхватила матушка, - и всему виною  этой  гадкий  Сувенир!
Никогда я этого ему не прощу! Ступайте, возьмите людей, доезжайте,  Викентий
Осипыч!
     - Вы, господин управляющий,  веревок  побольше  захватите  да  пожарных
крючьев, - промолвил басом Житков, - и коли сеть имеется, то и ее тоже взять
недурно. У нас вот так-то однажды в полку...
     - Не извольте учить меня, милостивый  государь,  -  перебил  с  досадой
Квицинский, - я и без вас знаю, что нужно.
     Житков обиделся и объявил, что так как он полагал, что и его позовут...
     - Нет, нет! - вмешалась матушка. -  Ты  уж  лучше  оставайся...  Пускай
Викентий Осипыч один действует... Ступайте, Викентий Осипыч!
     Житков еще пуще обиделся, а Квицинский поклонился и вышел.
     Я бросился в конюшню, сам  наскоро  оседлал  свою  верховую  лошадку  и
пустился вскачь по дороге к Еськову.

XXVI

     Дождик перестал, но ветер дул с удвоенной силой - прямо мне  навстречу.
На полдороге седло подо мною чуть не перевернулось, подпруга ослабла; я слез
и принялся зубами натягивать ремни... Вдруг  слышу:  кто-то