ном Петровичем иначе поступать невозможно:  совсем  он  в
младенчество впал. Нельзя же нам исполнять все  его  капризы,  помилуйте.  А
уважение мы ему оказываем как следует! Спросите хоть Евлампию Мартыновну.
     Евлампия не шевелилась; обычная  презрительная  улыбка  бродила  по  ее
губам - и неласково глядели
     красивые глаза.
     - Но зачем же вы, Владимир  Васильевич,  Мартын  Петровичеву  лошадь-то
продали? (Меня особенно смущала эта лошадь, находящаяся во владении мужика.)
     - Лошадь-то ихнюю зачем продали-с? Да  помилосердуйте  -  куда  же  она
годилась? Только сено даром ела. А у мужика она  все-таки  пахать  может.  А
Мартыну Петровичу - коли вздумается  куда  выехать  -  стоит  только  у  нас
попросить. Мы  в  экипаже  ему  не  отказываем.  В  нерабочие  дни  с  нашим
удовольствием!
     - Владимир Васильевич! - глухо проговорила Евлампия, как бы отзывая его
и все не сходя с своего места. Она вертела около пальцев  несколько  стеблей
подорожника и отсекала им головки, ударяя их друг о дружку.
     - Вот еще насчет  казачка  Максимки,  -  продолжал  Слеткин,  -  Мартын
Петрович жалуется, зачем, мол, мы его у него отняли да в ученье  отдали.  Но
извольте сами рассудить: ну, что бы он  стал  у  Мартына  Петровича  делать?
Баклуши бить; больше ничего. И служить-то как  следует  он  не  может  -  по
причине своей глупости и младых лет. А теперь мы  его  к  шорнику  в  учение
отдали. Выйдет из него мастер xopoший - и себе пользу принесет, и нам  будет
оброк платить. А в нашем маленьком хозяйстве  это  вещь  важная-с!  В  нашем
маленьком хозяйстве ничего упускать не следует!
     "И этого-то человека Мартын Петрович называл тряпкой!" - подумал  я.  -
Но кто же теперь Мартыну Петровичу читает? - спросил я.
     - Да что  читать-то?  Была  одна  книга  -  да,  благо,  запропастилась
куда-то... И что за чтение в его лета!
     - А бреет его кто? - опять спросил я. Слеткин  засмеялся  одобрительно,
как бы в ответ на забавную шутку.
     - Да никто. Сперва он себе бороду свечой подпаливал, - а теперь и вовсе
запустил ее. И чудесно!
     - Владимир Васильевич! -  с  настойчивостью  повторила  Евлампия,  -  а
Владимир Васильевич! Слеткин сделал ей знак рукою.
     - Обут, одет Мартын Петрович, кушает то же, что и мы; чего ж  ему  еще?
Сам же он уверял, что больше ничего в сем мире не желает, как только о  душе
своей заботиться. Хоть бы он то сообразил, что  теперь  все  как-никак  -  а
наше. Говорит тоже, что жалованье мы ему не выдаем; да у нас самих деньги не
всегда бывают; и на что они ему, когда на всем готовом живет?  А  мы  с  ним
по-родственному обращаемся; истинно вам говорю. Комнаты, например, в которых
он жительство имеет, уж как нам нужны! без них просто повернуться  негде;  а
мы - ничего! -  терпим.  Даже  о  том  помышляем,  как  бы  ему  развлечение
доставить. Вот я к Петрову дню  а-атличные  крючки  в  городе  ему  купил  -
настоящие английские: дорогие крючки! чтобы рыбу удить. У нас в пруду караси
водятся. Сидел бы да удил! Часик, другой посидел - ан ушица и готова.  Самое
для старичков степенное занятие!
     - Владимир Васильевич! - в третий  раз  решительным  тоном  проговорила
Евлампия и отбросила далеко от себя прочь травяные стебли, которые вертела в
пальцах. - Я уйду! - Ее глаза  встретились  с  моими.  -  Я  уйду,  Владимир
Васильевич! - повторила она и скрылась за куст.
     - Я сейчас, Евлампия Мартыновна,  сейчас!  -  крикнул  Слеткин.  -  Сам
Мартын Петрович теперь нас одобряет, - продолжал он, снова обращаясь ко мне.
- Сперва он обижался, точно, и даже роптал, пока, знаете, не  вник:  человек
он был, вы изволите помнить, горячий, крутой - беда! Ну, а ныне  совсем  тих
стал. Потому - пользу свою увидел. Маменька ваша - и  боже  ты  мой!  -  как
опрокинулась на меня... Известно:
     барыня властью  своею  дорожит  тоже,  не  хуже,  как,  бывало,  Мартын
Петрович; ну, а вы зайдите сами, посмотрите -  да  при  случае  и  замолвите
словечко. Я Натальи Николаевны благодеянья очень чувствую;  однако  надо  же
жить и нам.
     - А Житкову как же отказано было? - опросил я.
     -  Федулычу-то?  Талагаю-то  этому?  -  Слеткин  плечами  пожал.  -  Да
помилуйте, на что же он мог быть нужен? Век свой в солдатах числился - а тут
хозяйством заняться  вздумал.  Я,  говорит,  могу  с  крестьянином  расправу
чинить. Потому - я привык по роже бить. Ничего-с он не может. И по роже бить
нужно умеючи. А Евлампия Мартыновна сама ему отказала.  Совсем  неподходящий
человек. Все наше хозяйство с ним бы пропало!
     - Ау! - раздался звучный голос Евлампии.
     - Сейчас! сейчас! - отозвался Слеткин. Он протянул мне руку; я  хоть  и
неохотно, а пожал ее.
     - Прощения просим, Дмитрий Семенович, - проговорил  Слеткин,  выказывая
все свои белые  зубы.  -  Стреляйте  себе  вальдшнепов  на  здоровье;  птица
прилетная, никому не принадлежащая; ну, а коли зайчик вам попадется - вы  уж
его пощадите: это добыча - наша. Да вот еще! Не будет ли у  вас  щеночка  от
вашей сучки? Очень бы одолжили!
     - Ay! - раздался снова голос Евлампии.
     - Ay! ay! - отозвался Слеткин и бросился в кусты.

XIX

     Помнится, когда я остался один, меня занимала мысль: как это Харлов  не
прихлопнул Слеткина так, "чтобы только мокро  было  на  том  месте,  где  он
находился"), и как это Слеткин не страшился подобной участи?  Видно,  Мартын
Петрович точно "тих"  стал,  подумалось  мне  -  и  еще  сильнее  захотелось
пробраться в Еськово и  хоть  одним  глазком  посмотреть  на  того  колосса,
которого я никак не мог вообразить себе загнанным и смирным. Я достигнул уже
опушки, как вдруг из-под самых ног моих, с сильным  треском  крыл,  выскочил
крупный вальдшнеп и помчался в глубь рощи. Я прицелился; ружье мое осеклось.
Очень  мне  стало  досадно:  птица  уж  больно  была  хороша,  и  я  решился
попытаться, не подниму ли я ее снова? Я пошел в  направлении  ее  полета  и,
отойдя шагов двести, Увидел на небольшой лужайке, под  развесистой  березой,
не вальдшнепа - а того же господина Слеткина. Он лежал на спине, заложив обе
руки под голову, и с довольной улыбкой поглядывал  вверх,  на  небо,  слегка
покачивая левой ногой, закинутой на  правое  колено.  Он  не  заметил  моего
приближения. По лужайке, в нескольких шагах от него, медленно, с  опущенными
глазами, похаживала Евлампия; казалось, она искала чего-то в траве - грибов,
что ли, изредка наклонялась,  протягивала  руку  и  напевала  вполголоса.  Я
остановился тотчас и стал прислушиваться. Сперва я не мог  понять,  что  это
она такое  поет,  но  потом  я  хорошо  признал  следующие  известные  стихи
старинной песни:

                   Ты найди-ка, ты найди, туча грозная,
                   Ты убей-ка, ты убей тестя-батюшку.
                   Ты громи-ка, громи ты тещу-матушку,
                   А молодую-то жену я и сам убью!

     Евлампия пела все  громче  и  громче;  особенно  сильно  протянула  она
последние слова. Слеткин все лежал на спиле да посмеивался, а  она  все  как
будто кружила около него.
     - Вишь ты! - промолвил он наконец. - И  чего  им  только  в  голову  не
взбредет!
     - А что? - спросила Евлампия. Слеткин слегка приподнял голову.
     - Что? Какие ты это речи произносишь?
     - Из песни, Володя, ты  сам  знаешь,  слова  не  выкинешь,  -  отвечала
Евлампия, обернулась  и  увидела  меня.  Мы  оба  разом  вскрикнули,  и  оба
бросились в разные стороны.
     Я поспешно выбрался из рощи - и,  перейдя  узенькую  полянку,  очутился
перед харловским садом.

XX

     Мне некогда да и не к чему было размышлять о том, что я увидел.  Только
вспомнилось мне слово "присуха", которое я недавно пред тем узнал и значению
которого я много давился. Я пошел вдоль садового  плетня  и  чрез  несколько
мгновений из-за серебристых тополей (они еще не потеряли ни одного  листа  и
пышно ширились и блестели) увидал двор  и  флигели  Мартына  Петровича.  Вся
усадьба показалась мне подчищенной  и  подтянутой;  всюду  замечались  следы
постоянного и строгого надзора. Анна  Мартыновна  появилась  на  крыльце  и,
прищурив свои бледно-голубые глаза, долго глядела в направлении рощи.
     - Барина видел? - спросила она проходившего по двору мужика.
     - Владимир Васильича? - отвечал тот, схватив с головы шапку. - Он никак
в рощу пошел.
     - Знаю, что в рощу. Не вернулся он? Не видал его?
     - Не видал... нетути.
     Мужик продолжал стоять без шапки перед Анной Мартыновной.
     - Ну, ступай, - проговорила она. - Или нет... постой... Мартын Петрович
где? Знаешь?
     - А Мартын авто Петрович, - отвечал мужик певучим голосом,  попеременно
приподнимая то правую, то левую руку,  словно  показывая  куда-то,  -  сидит
тамотка у пруда, с удою. В камыше сидит и с удою. Рыбу, что ль,  ловит,  бог
его знает.
     - Хорошо... Ступай, - повторила Анна Мартыновна, - да  подбери  колесо,
вишь, валяется.
     Мужик побежал исполнять ее приказание, а  она  достояла  еще  несколько
минут на крыльце и все смотрела  в  направлении  рощи.  Потом  она  тихонько
погрозилась одной рукой и медленно вернулась в дом.
     - Аксютка! - раздался ее повелительный голос за дверью.
     Анна Мартыновна имела вид раздраженный и как-то особенно крепко сжимала
свои и без того тонкие губы. Одета она была небрежно, и прядь развитой  косы
падала ей на плечо. Но, несмотря ни на  небрежность  ее  одежды,  ни  на  ее
раздражение, она по-прежнему казалась мне привлекательной,  и  я  с  великой
охотой поцеловал бы ее узкую, тоже как будто злую руку, которою она раза два
с досадой откинула ту развитую прядь.

XXI

     "Неужели же Мартын Петрович и впрямь стал  рыболовом?"  -  спрашивал  я
самого себя, направляясь к пруду, находившемуся по ту сторону сада. Я взошел
на плотину, глянул туда, сюда... Нигде Мартына Петровича не  было  видно.  Я
отправился вдоль одного из берегов пруда - и, наконец,  в  самой  почти  его
голове, у небольшого залива, посреди плоских и поломанных стеблей порыжелого
камыша, увидел громадную, сероватую глыбу... Я присмотрелся: это был Харлов.
Без шапки, взъерошенный, в прорванном по швам холстинном кафтане, поджав под
себя ноги, он сидел неподвижно на голой земле; так неподвижно сидел он,  что
куличок-песочник при моем приближении сорвался с высохшей тины в двух  шагах
от него и полетел, дрыгая крылышками и посвистывая, над водной гладью. Стало
быть, уже давно никто в его близости не шевелился и не пугал его. Вся фигура
Харлова до того была необычайна, что собака моя,  как  только  увидала  его,
круто уперлась, поджала хвост и зарычала. Он  чуть-чуть  повернул  голову  и
уставил на меня и на мою  собаку  свои  одичалые  глаза.  Много  его  меняла
борода, хотя короткая,  но  густая,  курчавая,  в  белых  вихрах,  наподобие
смушек. В правой его руке лежал конец удилища, другой конец слабо  колыхался
на воде. Сердце у меня невольно иокнуло; однако я собрался с духом,  подошел
к нему и поздоровался с ним. Он медленно заморгал, словно спросонья.
     - Что это вы, Мартын Петрович, - начал я, - рыбу здесь ловите?
     - Да... рыбу, - отвечал он сиплым голосом и дернул кверху  удилище,  на
конце которого болтался обрывок нитки в аршин и без крючка.
     - У вас леса порвана, - заметил я и тут же увидал,  что  возле  Мартына
Петровича ни лейки не оказывалось, ни червей... И какая могла быть  ловля  в
сентябре?!
     - Порвана? - промолвил он и провел рукой по лицу. - Но это все едино!
     Он снова закинул свою удочку.
     - Натальи Николаевны сынок? - спросил он  меня  спустя  минуты  две,  в
течение которых я не без тайного изумления  его  рассматривал.  Он,  хотя  и
похудел сильно, однако все-таки казался исполином; но в какое  он  был  одет
рубище и как опустился весь!
     - Точно так, - отвечал я, - я сын Натальи Николаевны Б.
     - Здравствует?
     - Матушка моя здорова. Она очень огорчилась м вашим отказом, - прибавил
я, - она никак не ожидала, что вы не захотите к ней приехать.
     Мартын Петрович понурился.
     - А был ты... там? - спросил он, качнув в сторону головою.
     - Где?
     - Там... на усадьбе. Не был?  Сходи.  Что  тебе  здесь  делать?  Сходи.
Разговаривать со мной нечего. Не люблю.
     Он помолчал.
     - Тебе бы все с ружьем баловаться! В младых летах будучи, и я  по  этой
дорожке бегал. Только отец у меня... а я его уважал;  во  как!  не  то,  что
нынешние. Отхлестал отец меня арапником - и шабаш! Полно баловаться!  Потому
я его уважал... У!.. Да...
     Харлов опять помолчал.
     - А ты здесь не оставайся, - начал он снова. - Ты на усадьбу сходи. Там
теперь хозяйство идет на славу. Володька... - Тут  он  на  миг  запнулся.  -
Володька у меня на все руки. Молодец! Ну да и бестия же!
     Я не знал, что сказать; Мартын Петрович говорил очень спокойно.
     - И дочерей посмотри. Ты, чай, помнишь, у меня были  дочери.  Они  тоже
хозяйки... ловкие.  А  я  стар  становлюсь,  брат;  отстранился.  На  покой,
знаешь...
     "Хорош покой!" - подумал я,  взглянув  кругом.  -  Мартын  Петрович!  -
промолвил я вслух. - Вам непременно надо к нам приехать.
  Харлов глянул на меня.
     - Ступай, брат, прочь; вот что.
     - Не огорчайте маменьку, приезжайте.
     -  Ступай,  брат,  ступай,  -  твердил  Харлов.  -  Что  тебе  со  мной
разговаривать?
     - Если у вас экипажа нет, маменька вам свой пришлет.
     - Ступай!
     - Да, право же,  Мартын  Петрович!  Харлов  опять  понурился  -  и  мне
показалось, что его  потемневшие,  как  бы  землей  перекрытые  щеки  слегка
покраснели.
     - Право, приезжайте, - продолжал я.  -  Что  вам  тут  сидеть-то?  Себя
мучить?
     - Как так мучить, - промолвил он с расстановкой.
     - Да так же - мучить? - повторил я. Харлов замолчал  и  словно  в  думу
погрузился.  Ободренный  этим  молчаньем,  я   решился   быть   откровенным,
действовать прямо, начистоту. (Не забудьте - мне было всего пятнадцать лет.)
     - Мартын Петрович! - начал я, усаживаясь возле него. - Я ведь все знаю,
решительно все! Я знаю, как ваш зять с вами поступает - конечно, с  согласия
ваших дочерей. И теперь вы в таком положении... Но зачем же унывать?
     Харлов все молчал и только удочку уронил, а я-то - каким умницей, каким
философом я себя чувствовал!
     - Конечно, - заговорил я снова, - вы  поступили  неосторожно,  что  все
отдали вашим дочерям. Это было очень великодушно с вашей стороны - и  я  вас
упрекать не стану. В наше время это  слишком  редкая  черта!  Но  если  ваши
дочери  так  неблагодарны,  то  вам  следует  оказать  презрение...   именно
презрение... и не тосковать...
     - Оставь! - прошептал вдруг Харлов со скрежетом  зубов,  и  глаза  его,
уставленные на пруд, засверкали злобно... - Уйди!
     - Но, Мартьн Петрович...
     - Уйди, говорят... а то убью!
     Я было совсем пододвинулся к нему; но при этом последнем слове невольно
вскочил на ноги.
     - Что вы такое сказали, Мартын Петрович?
     - Убью, говорят тебе: уйди! - Диким стоном,  ревом  вырвался  голос  из
груди Харлова, но он не оборачивал головы и  продолжал  с  яростью  смотреть
прямо перед собой. - Возьму да брошу тебя со всеми твоими дурацкими советами
в воду, - вот ты будешь знать, как старых людей беспокоить, молокосос! - "Он
с ума сошел!" - мелькнуло у меня в голове.
     Я взглянул на него  попристальнее  и  остолбенел  окончательно:  Мартын
Петрович плакал!! Слезинка за слезинкой катилась с его ресниц по щекам...  а
лицо приняло выражение совсем свирепое...
     - Уйди! - закричал он еще раз, - а то убью тебя, ей-богу, чтобы  другим
повадно не было!
     Он дрыгнул всем телом как-то вбок и оскалился, точно кабан;  я  схватил
ружье и бросился бежать. Собака с лаем пустилась вслед за мною! И  она  тоже
испугалась.
     Вернувшись домой, я, разумеется, матушке ни единым словом  не  намекнул
на то, что видел, но, встретившись с Сувениром, я - черт знает почему - рас-
сказал ему все. Этот противный человек до того обрадовался  моему  рассказу,
таи визгливо хохотал и даже дрыгал, что я чуть не побил его.
     - Эх! посмотрел бы я, - твердил он, задыхаясь  от  смеха,  -  как  этот
идол, "вшед" Харлус, залез в тину да и сидит в ней...
     - Сходите к нему на пруд, коли вам так любопытно.
     - Да; а как убьет?
     Очень  мне  надоел  Сувенир,  и  раскаивался  я  в   своей   неуместной
болтливости... Житков, которому он передал мой  рассказ,  взглянул  на  дело
несколько иначе.
     - Придется к полиции обратиться, - решил он, - а пожалуй, и за воинской
командой нужно будет послать.
     Предчувствие его насчет воинской команды не  сбылось,  -  но  произошло
действительно нечто необыкновенное.

XXII

     В половине октября, недели три спустя после моего свидания  с  Мартыном
Петровичем, я стоял у окна моей комнаты, во втором этаже нашего дома - и, ни
о чем не помышляя, уныло посматривал на двор и на пролегавшую за ним дорогу.
Погода уже пятый день стояла отвратительная;  об  охоте  невозможно  было  и
помышлять. Все живое попряталось;  даже  воробьи  притихли,  а  грачи  давно
пропали. Ветер то глухо завывал, то свистал порывисто; низкое,  без  всякого
просвету небо из неприятно белого цвета переходило в  свинцовый,  еще  более
зловещий цвет - и дождь, который лил, лил неумолчно и беспрестанно, внезапно
становился еще крупнее, еще косее и с визгом расплывался по стеклам. Деревья
совсем истрепались и какие-то серые стали:  уж,  кажется,  что  было  с  них
взять, а ветер нет-нет -  да  опять  примется  тормошить  их.  Везде  стояли
засоренные мертвыми листьями лужи; крупные волдыри,  то  и  дело  лопаясь  и
возрождаясь,  вскакивали  и  скользили  по  ним.  Грязь  по  дорогам  стояла
невылазная; холод проникал в комнаты, под платье, в самые  кости;  невольная
дрожь пробегала но телу - и уж как становилось дурно на душе! Именно дурно -
не грустно. Казалось, уже никогда не будет на свете ни солнца, ни блеска, ни
красок, а вечно будет стоять эта слякоть и слизь, и серая мокрота, и сырость
кислая - и ветер будет вечно пищать и ныть! Вот стоял я так-то в раздумье  у
окна - и помню я: темнота набежала  "внезапная,  синяя  темнота,  хотя  часы
показывали всего двенадцать. Вдруг мне почудилось, что через наш двор  -  от
ворот к крыльцу промчался медведь! Правда,  не  на  четвереньках,  а  такой,
каким его рисуют, когда он поднимается на задние лапы. Я  глазам  не  верил.
Если и не медведя я увидал, то во всяком случае  что-то  громадное,  черное,
шершавое... Не успел я еще сообразить, что  б  это  могло  быть,  как  вдруг
раздался внизу неистовый стук. Казалось, что-то совсем  неожиданное,  что-то
страшное ввалилось в наш дом. Поднялась суета, беготня...
     Я проворно опустился с лестницы, вскочил в столовую...
     В дверях гостиной, лицом ко мне, стояла как вкопанная моя  матушка;  за
ней виднелось  несколько  испуганных  женских  лиц;  дворецкий,  два  лакея,
казачок с раскрытыми от изумления ртами - тискались у двери  в  переднюю;  а
посреди столовой, покрытое  грязью,  растрепанное,  растерзанное,  мокрое  -
мокрое до того, что шар поднимался кругом и вода струйками бежала по полу, -
стояло на коленях, грузно колыхаясь и как бы  замирая,  то  самое  чудовище,
которое в моих глазах промчалось через двор! И  кто  же  был  это  чудовище?
Харлов! Я зашел сбоку и увидал - не лицо его, а голову, которую он  обхватил
ладонями по слепленным грязью волосам. Он дышал  тяжело,  судорожно;  что-то
даже клокотало в его груди - и на всей этой забрызганной темной массе только
и можно было различить явственно, что крошечные, дико блуждавшие белки глаз.
Он был ужасен! Вспомнился мне  садовник,  которого  он  некогда  оборвал  за
сравнение  с  мастодонтом.  Действительно:  такой  вид  должно  было   иметь
допотопное животное, только что спасшееся  от  другого,  сильнейшего  зверя,
напавшего на него среди вековечного ила первобытных болот.
     - Мартын Петрович! - воскликнула наконец матушка и