лухо заговорил Харлов, -  ты  у  меня
разумница; я на тебя  надеюсь  и  на  мужа  твоего  тоже.  -  Слеткин  опять
взвизгнул; Житков выставил было грудь и ногой слегка топнул;  но  Харлов  не
заметил его старания. - Этот шалопай, - продолжал он, указав подбородком  на
Сувенира, - рад дразнить меня; но вам, милостивый государь мой, -  обратился
он к стряпчему, - вам о Мартыне Харлове судить не приходится,  понятием  еще
не вышли. И чиновный вы человек, а слова ваши  самые  вздорные.  А  впрочем,
дело сделано, решению моему отмены не будет... Ну, и счастливо оставаться! Я
уйду. Я здесь больше не хозяин, я гость. Анна, хлопочи ты, как знаешь; а я к
себе в кабинет уйду. Довольно!
     Мартын Петрович повернулся к нам спиною, и не прибавив больше ни слова,
медленно вышел из комнаты.
     Внезапное удаление хозяина не могло не расстроить нашей  компании,  тем
более, что и обе хозяйки тоже вскорости исчезли. Слеткин  напрасно  старался
удержать нас. Исправник не преминул упрекнуть  стряпчего  в  неуместной  его
откровенности.
     - Нельзя! - отвечал тот. - Совесть заговорила!
     - Вот и видно, что масон, - шепнул мне Сувенир.
     - Совесть! - возразил исправник. - Знаем мы вашу совесть! Так же небось
и у вас в кармане сидит, как и у нас грешных!
     Священник между тем, уже стоя на ногах, но  предчувствуя  скорый  конец
трапезы, беспрестанно посылал в рот кусок за куском.
     - А у вас, я вижу, аппетит сильный, - резко заметил ему Слеткин.
     - Про запас, - отвечал священник со смиренной ужимкой; застарелый голод
слышался в этом ответе. Застучали экипажи... и мы разъехались. На  возвратом
пути никто не мешал  Сувениру  кривляться  и  болтать,  так  как  Квицинский
объявил, что ему надоели все эти "никому не нужные" безобразия, и прежде нас
отправился домой пешком. На его место к нам в карету сел  Житков;  отставной
майор имел весьма недовольный вид и то и дело, как таракан, поводил усами
     - Что, ваше высокоблагородие, - лепетал Сувенир, - субординация, знать,
подорвана? Погодите, то ли будет! Зададут феферу  и  вам!  Ах  вы,  женишок,
женишок, горе-женишок!
     Сувенира так и разбирало; а бедный Житков только шевелил усами.
     Вернувшись домой, я рассказал все виденное мною матушке. Она  выслушала
меня до конца и несколько раз покачала головою.
     - Не к добру, - промолвила она, - не нравятся мне все эти новизны!

XV

     На следующий день Мартын Петрович приехал к обеду.  Матушка  поздравила
его с благополучным окончанием затеянного им дела.
     - Ты теперь свободный человек, - сказала она, -  и  должен  себя  легче
чувствовать.
     - Легче-то легче,  сударыня,  -  отвечал  Мартын  Петрович,  нисколько,
однако, не показывая выраженьем своего лица,  что  ему  действительно  легче
стало. - Можно теперь и о душе помыслить и  к  смертному  часу  как  следует
приготовиться.
     - А что, - спросила матушка, - мурашки у тебя по руке все бегают?
     Харлов раза два сжал и разжал ладонь левой руки.
     - Бегают, сударыня; и что я вам  еще  доложу:  как  начну  я  засыпать,
кричит кто-то у меня в голове: "Барегись! берегись!"
     - Это... нервы, -  заметила  матушка  и  заговорила  о  вчерашнем  дне,
намекнула на некоторые обстоятельства, сопровождавшие совершение раздельного
акта...
     - Ну да, да, - перебил ее  Харлов,  -  было  там  кое-что...  неважное.
Только вот что доложу вам, - прибавил он с расстановкой. - Не  смутили  меня
вчерась  пустые  Сувенировы  слова;  даже  сам  господин  стряпчий,  хоть  и
обстоятельный он человек, - и тот не смутил меня; а смутила  меня...  -  Тут
Харлов запнулся.
     - Кто? - опросила матушка. Харлов вскинул на нее глазами.
     - Евлампия!
     - Евлампия? Дочь твоя? Это каким образом?
     - Помилуйте, сударыня, - точно каменная! истукан истуканом!  Неужто  же
она не чувствует? Сестра ее, Анна, - ну, та все как следует. Та - тонкая!  А
Евлампия, - ведь я ей - что греха  таить!  -  много  предпочтения  оказывал!
Неужто же ей не жаль меня? Стало быть, мне плохо приходится, стало быть, чую
я, что не жилец я на сей земле, коли все им  отказываю;  и  точно  каменная!
хоть бы гукнула! Кланяться - кланяется, а благодарности не видать.
     -  Вот  постой,  -  заметила  матушка,  -  выдадим  мы  ее  за  Гаврилу
Федулыча... у него она помягчеет.
     Мартын Петрович опять исподлобья глянул на матушку.
     - Ну разве вот Гаврила Федулыч! Вы, знать, сударыня, на него надеетесь.
     - Надеюсь.
     - Так-с; ну, вам лучше знать. А у Евлампии, доложу вам, - что  у  меня,
что у ней: драв все едино. Казацкая кровь - а сердце, как уголь горячий!
     - Да разве у тебя такое сердце, отец мой? Харлов не отвечал.  Наступило
небольшое молчание.
     - Что же ты, Мартын Петрович, - начала матушка, - каким образом намерен
теперь душу свою спасать? К Митрофанию съездишь или в Киев? Или, может быть,
в Оптину пустынь отправишься, так как она по соседству? Там, говорят,  такой
святой проявился инок...  отцом  Макарием  его  зовут,  никто  такого  и  не
запомнит! Все грехи насквозь видит.
     - Если она точно неблагодарной дочерью окажется,  -  промолвил  хриплым
голосом Харлов, - так мне, кажется, легче будет ее из собственных рук убить!
     - Что ты! Что ты! Господь с тобою! Опомнись! - воскликнула  матушка.  -
Какие ты это речи говоришь?  Вот  то-то  вот  и  есть!  Послушался  бы  меня
намедни, как советоваться приезжал! А теперь вот ты  себя  мучить  будешь  -
вместо того, чтобы о душе  помышлять!  Мучить  ты  себя  будешь  -  а  локтя
все-таки не укусишь! Да! Теперь вот ты жалуешься, трусишь...
     Этот упрек, казалось, в самое сердце кольнул Харлова. Вся  прежняя  его
гордыня так волной и прилила к нему. Он  встряхнулся  и  подбородком  двинул
вперед.
     - Не таковский я человек, сударыня Наталья Николаевна, чтобы жаловаться
или трусить, - угрюмо заговорил он. - Я вам только как благодетельнице  моей
и уважаемой особе чувства мои изложить пожелал. Но господь бог  ведает  (тут
он поднял руку над головою), что скорее шар земной  в  раздробление  придет,
чем мне от своего слова  отступиться,  или...  (тут  он  даже  фыркнул)  или
трусить, или раскаиваться в том, что  я  сделал!  Значит,  были  причины!  А
дочери май из повиновения не выдут, во веки веков, аминь!
     Матушка зажала уши.
     - Что это, отец, как труба трубишь! Коли ты в самом деле  в  домочадцах
своих так уверен, ну и слава тебе, господи! Голову ты мне совсем размозжил!
     Мартын Петрович извинился, вздохнул раза два  и  умолк.  Матушка  опять
упомянула о Киеве, об Оптиной пустыни, об отце Макарии... Харлов поддакивал,
говорил, что "нужно, нужно... надо будет... о душе..." и только.  До  самого
отъезда он не развеселился; от времени до времени сжимал  и  разжимал  руку,
глядел себе на ладонь, говорил, что ему страшнее всего умереть без покаяния,
от удара, и что он зарок себе дал: не сердиться, так  как  от  сердца  кровь
портится и к голове дриливает... Притом же он теперь от всего отстранился; с
какой стати он сердиться будет? Пусть другие теперь трудятся  и  кровь  себе
портят!
     Прощаясь с матушкой, он страстным образом поглядывал на нее:  задумчиво
и вопросительно... и  вдруг,  быстрым  движением  выхватив  из  кармана  том
"Покоящегося трудолюбца", сунул его матушке в руки.
     - Что такое? - спросила она.
     - Прочтите... вот тут, - торопливо промолвил он, - где уголок загнут, о
смерти. Сдается мне, что больно хорошо сказано, а понять никак не  могу.  Не
растолкуете ли вы мне, благодетельница? Я вот вернусь, а вы мне растолкуете.
     С этими словами Мартын Петрович вышел.
     - Неладно! эх, неладно! - заметила матушка, как только  он  скрылся  за
дверью, и принялась за "Трудолюбца".
     На странице, отмеченной Харловым, стояли следующие слова:
     "Смерть есть важная и великая работа натуры. Она не что иное,  как  то,
что дух, понеже есть легче, тоньше и гораздо проницательнее тех стихий, коим
отдан был под власть, но  и  самой  электрической  силы,  то  он  химическим
образом чистится и стремится до тех пор, пока не ощутит равно духовного себе
места..." и т. д. {См. "Покоящийся трудолюбец", 1785, III ч. Москва.}
     Матушка прочла этот пассажик раза два, воскликнула: "Тьфу" - и  бросила
книгу в сторону.
     Дня три спустя она получила известие, что муж ее сестры  скончался,  и,
взяв меня с собою, отправилась к ней в деревню. Матушка располагала провесть
у ней месяц, но осталась до поздней осени - и мы  только  в  конце  сентября
вернулись в нашу деревню.

XVI

     Первое известие, которым встретил меня мой камердинер Прокофий  (он  же
считался   господским   егерем),   было   то,   что   вальдшнепов   налетело
видимо-невидимо и что особенно в березовой роще возле  Еськова  (харловского
имения) они так и кишат. До обеда оставалось еще часа три; я тотчас  схватил
ружье, ягдташ и вместе с Прокофием и легавой собакой  побежал  в  Еськовскую
рощу. Вальдшнепов в ней мы нашли действительно много - и,  выпустивши  около
тридцати зарядов, убили штук пять. Спеша с добычей  домой,  я  увидел  возле
дороги пахавшего мужика. Лошадь его остановилась, и он,  слезливо  и  злобно
ругаясь, нещадно дергал  веревочной  вожжою  ее  набок  загнутую  голову.  Я
вгляделся в несчастную клячу, у которой ребра чуть не прорывались  наружу  и
облитые потом бока судорожно и неровно вздымались, как худые кузнечные меха,
- и тотчас признал в ней старую чахлую кобылу со шрамом  на  плече,  столько
лет служившую Мартыну Петровичу.
     - Господин Харлов жив? -  спросил  я  Прокофия.  Охота  нас  обоих  так
"всецело"  поглотила,  что  мы  до  того  мгновенья  ни  о  чем  другом   не
разговаривали.
     - Жив-с. А что-с?
     - Да ведь это его лошадь? Разве он продал ее?
     - Лошадь точно ихняя-с; только продавать они ее не продавали;  а  взяли
ее у них - да тому мужичку и отдали.
     - Как так взяли? И он согласился?
     - Согласия ихнего  не  спрашивали-с.  Тут  без  вас  порядки  пошли,  -
промолвил с легкой усмешкой Прокофий в ответ на  мой  удивленный  взгляд,  -
беда! Боже ты мой! Теперь у них Слеткин господин всем орудует.
     - А Мартын Петрович?
     - А Мартын Петрович  самым,  как  есть  последним  человеком  стал.  На
сухояденье сидит - чего больше? Порешили его совсем. Того и смотри, со двора
сгонят.
     Мысль, что можно такого великана согнать, никак не укладывалась  мне  в
голову.
     - А Житков-то чего смотрит? - спросил я наконец. - Ведь он  женился  на
второй дочери?
     - Женился? - повторил Прокофий и на этот раз усмехнулся во весь рот.  -
Его и в дом-то не пускают.  Не  надо,  мол;  поверни,  мол,  оглобли  назад.
Сказанное дело: Слеткин всем заправляет.
     - А невеста-то что?
     - Евлампия-то Мартыновна? Эх, барин, сказал бы я  вам...  да  млады  вы
суть - вот что. Дела тут подошли такие, что и... и... и!  Э!  да  Дианка-то,
кажись, стоят! Действительно, собака моя остановилась  как  вкопанная  перед
широким дубовым кустом, которым заканчивался  узкий  овраг,  выползавший  на
дорогу. Мы с Прокофием подбежали к собаке: из куста поднялся  вальдшнеп.  Мы
оба выстрелили по нем и промахнулись; вальдшнеп переместился; мы отправились
за ним.
     Суп уже был на столе, когда я вернулся. Матушка  побранила  меня.  "Что
это? - оказала она с неудовольствием, - в первый же день - да к обеду  ждать
себя заставил". Я поднес ей убитых вальдшнепов: она и не посмотрела на  них.
Кроме ее, в комнате находились Сувенир, Квицинский и Житков. Отставной майор
забился в угол, - ни дать ни взять  провинившийся  школьник;  выражение  его
лица являло смесь смущения и досады; глаза его покраснели... Можно было даже
подумать, что он незадолго перед тем всплакнул. Матушка продолжала быть не в
духе; мне не стоило большого труда догадаться, что поздний  мой  приход  был
тут ни при чем. Во время обеда она почти  не  разговаривала;  майор  изредка
возводил  на  нее  жалостные  взгляды,  кушал,  однако,  исправно;   Сувенир
трепетал;
     Квицинский сохранял обычную уверенность осанки.
     - Викентий Осипыч, - обратилась к нему матушка,  -  прошу  вас  послать
завтра за Мартыном Петровичем экипаж, так как  я  известилась,  что  у  него
своего не стало; и велите ему сказать, чтобы он непременно  приехал,  что  я
желаю его видеть.
     Квицинский хотел было что-то возразить, но удержался.
     - И Слеткину дайте знать, - продолжала матушка, - что я ему  приказываю
ко мне явиться... Слышите? При...ка...зываю!
     - Вот уже именно... этого негодяя следует... - начал вполголоса Житков;
но матушка так презрительно на него посмотрела, что он тотчас отворотился  и
умолк.
     - Слышите? Я приказываю! - повторила матушка.
     - Слушаю-с, - покорно, но с достоинством промолвил Квицинский.
     - Не приедет Мартын Петрович! - шепнул мне Сувенир,  выходя  вместе  со
мною после обеда из столовой. -  Вы  посмотрите,  что  с  ним  сталось!  Уму
непостижимо! Я полагаю, он, что и говорят-то ему - ничего не  понимает.  Да!
Прижали ужа вилами!
     И Сувенир залился своим дряблым смехом.

XVII

     Предсказание  Сувенира  оказалось  справедливым.  Мартын  Петрович   не
захотел поехать к матушке. Она этим не удовольствовалась и отправила к  нему
письмо; он прислал ей четвертушку бумаги, на которой крупными  буквами  были
написаны следующие слова: "Ейже-ей, не могу. Стыд убьет. Пущай так пропадаю.
м Спасибо. Не мучьте. Харлов Мартынко". Слеткин приехал, но не в  тот  день,
когда матушка "приказывала" ему явиться, а  целыми  сутками  позже.  Матушка
велела провести его к себе в кабинет... Бог  ведает,  о  чем  у  них  велась
беседа, но продолжалась она недолго: с  четверть  часа,  не  более.  Слеткин
вышел от матушки весь красный и с таким ядовито-злым и дерзостным выражением
лица, что, встретившись с ним в гостиной, я  просто  остолбенел,  а  тут  же
вертевшийся Сувенир не окончил начатого смеха.  Матушка  вышла  из  кабинета
тоже вся красная в лице и объявила во всеуслышание, чтоб господина  Слеткина
ни под каким видом к ней вперед  не  допускать;  а  коли  Мартына  Петровича
дочери вздумают явиться - наглости, дескать, на это у них станет, - им также
отказывать. За обедом она вдруг воскликнула: "Каков дрянной жиденок! Я ж его
за уши из грязи вытащила, я ж его в люди вывела, он всем, всем мне обязан  -
и он смеет мне говорить, что я напрасно в их  дела  вмешиваюсь!  Что  Мартын
Петрович блажит - и что ему потакать невозможно. Потакать!  каково?  Ах,  он
неблагодарный  пащенок!  Жиденок  мерзкий!"  Майор  Житков,  который   также
находился в числе обедавших, вообразил, что теперь-то уж сам бог  ему  велел
воспользоваться случаем и ввернуть  свое  слово...  но  матушка  тотчас  его
осадила. "Ну уж и ты хорош, мой отец! - промолвила она. - С девкой  не  умел
сладить, а еще офицер! Ротой командовал! Воображаю, как она тебя  слушалась!
В управляющие метил! Хорош бы вышел управляющий!"
     Квицинский,  сидевший  на  конце  стола,  улыбнулся  про  себя  не  без
злорадства, а бедный Житков только усами повел да брови поднял и всем  своим
волосатым лицом уткнулся в салфетку.
     После обеда он вышел на крыльцо покурить, по обыкновению, трубочку -  и
таким он мне показался жалким и сиротливым, что я, хотя его и  недолюбливал,
однако тут присоседился к нему.
     - Как это у вас, Гаврила Федулыч, - начал я без дальних околичностей, -
с Евлампиеи Мартыновной дело расстроилось? Я полагал - вы давно женились.
     Отставной майор уныло взглянул на меня. - Змей подколодный, - начал он,
с горестной старательностью выговаривая каждую букву каждого слога, -  жалом
своим меня уязвил и все мои надежды в жизни в прах обратил! И рассказал бы я
вам, Дмитрий Семенович, все его ехидные  поступки,  но  матушку  вашу  боюсь
прогневить! ("Млады вы еще суть", - мелькнуло  у  меня  в  голове  выражение
Прокофия.) Уж и так...
     Житков крякнул.
     - Терпеть... терпеть... больше ничего  не  остается!  (Он  ударил  себя
кулаком в грудь.) Терпи, старый служака, терпи! Царю служил верой-правдой...
беспорочно... да! Не щадил пота-крови, а теперь вот до чего довертелся! Будь
то в полку и  дело  от  меня  зависящее,  -  продолжал  он  после  короткого
молчания, судорожно насасывая свой черешневый чубук, - я б его...  я  б  его
фухтелями в три перемены... то есть до отвалу...
     Житков вынул трубку изо рта и устремил  взор  в  пространство,  как  бы
внутренне любуясь вызванной им картиной.
     Сувенир подбежал и начал шпынять майора. Я отошел от них в сторону -  и
решился  во  что  бы  то  ни  стало  собственными  глазами  увидать  Мартына
Петровича... Детское мое любопытство было сильно задето.

XVIII

     На другой день  я  опять  с  ружьем  и  с  собакой,  но  без  Прокофия,
отправился в Еськовскую рощу. День выдался чудесный: я думаю, кроме  России,
в сентябре месяце нигде подобных дней и не бывает. Тишь  стояла  такая,  что
можно было за сто шагов слышать, как белка перепрыгивала  по  сухой  листве,
как оторвавшийся сучок сперва  слабо  цеплялся  за  другие  ветки  и  падал,
наконец, в мягкую траву - падал навсегда:  он  уж  не  шелохнется,  пока  не
истлеет. Воздух ни теплый, ни свежий, а только пахучий и словно  кисленький,
чуть-чуть, приятно щипал глаза и  щеки;  тонкая,  как  шелковинка,  с  белым
клубочком посередине, длинная паутина плавно налетала и, прильнув  к  стволу
ружья, прямо вытягивалась по  воздуху  -  знак  постоянной,  теплой  погоды!
Солнце светило, но так кротко, хоть бы луне. Вальдшнепы попадались  довольно
часто; но я не обращал на них особенного внимания; я знал, что роща доходила
почти до самой усадьбы Харлова, до самого плетня его сада, и пробирался в ту
сторону, хоть и не мог себе представить, как я в самую усадьбу  проникну,  и
даже сомневался в том, следовало ли мне стараться проникнуть туда,  так  как
матушка моя гневалась на новых владельцев.
     Живые человеческие звуки почудились мне в недальнем расстоянии. Я  стал
прислушиваться... Кто-то шел по лесу... прямо на меня.
     - Так бы ты и сказал, - послышался женский голос.
     - Толкуй! - перебил другой голос, голос  мужчины.  -  Нешто  можно  все
разом?
     Голоса были  мне  знакомы.  Женское  голубое  платье  мелькнуло  сквозь
поредевшие  ореховые  кусты;  рядом  с  ним  показался  темный  кафтан.  Еще
мгновенье - и на поляну, в пяти шагах от меня, вышли Слеткин и Евлампия.
     Они внезапно  смутились.  Евлампия  тотчас  отступила  назад  в  кусты.
Слеткин подумал - и приблизился ко мне. На лице  его  уже  не  замечалось  и
следа того подобострастного смирения,  с  которым  он,  месяца  четыре  тому
назад, расхаживая по двору харловского дома, перетирал трензель моей лошади;
но и того дерзкого вызова я на нем прочесть не мог, того вызова, которым это
лицо так поразило меня накануне, на пороге матушкина кабинета. Оно  осталось
по-прежнему белым и пригожим, но казалось солидней и шире.
     - Что, много вальдшнепов  заполевали?  -  спросил  он  меня,  приподняв
шапку, ухмыляясь и проводя рукою по своим черным кудрям. - Вы в  нашей  роще
охотитесь... Милости просим! Мы не препятствуем... Напротив!
     - Сегодня я ничего не убил,  -  промолвил  я,  отвечая  на  первый  его
вопрос, - а из рощи вашей я сейчас выйду.
     Слеткин торопливо надел шапку.
     - Помилуйте, зачем же? Мы вас не гоним - и даже  очень  рады...  Вот  и
Евламппя Мартыновна то же скажет. Евлампия Мартыновна, пожалуйте сюда!  Куда
вы забились?
     Голова Евлампии показалась из-за кустов; но она не подошла к  нам.  Она
еще похорошела за последнее время - и словно еще выросла и раздобрела.
     - Мне, признаться сказать, - продолжал Слеткин, - даже  очень  приятно,
что "встрелся" с вами. Вы хоть еще молоды, но разум  уже  имеете  настоящий.
Матушка ваша вчерась на меня прогневаться изволила - никаких от меня резонов
принять не хотела, а я как перед богом, так и перед вами доложу: ни в чем  я
не повинен. С Марты