Питер С. Бигль.
    Песня трактирщика

   -----------------------------------------------------------------------
   Peter S.Beagle. The Innkeeper's Song (1993).
   Пер. - А.Хромова.
   М., "Эксмо-пресс", 1999.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 25 January 2001
   -----------------------------------------------------------------------


                                 Падме Хеймади отныне и навеки.
                                 Даже если бы  мы  были  просто  друзьями,
                              коллегами, увлеченными  общим  делом,  общим
                              языком, страной, нарисованной на ресторанных
                              салфетках, мне было  бы  довольно  и  этого,
                              дайену. Но теперь, когда мы поженились, -  я
                              воистину счастлив.

                                 Три дамы однажды явились ко мне:
                                 Одна была смуглой, как хлеб на столе,
                                 Другая, с моряцкой ухваткой, черна,
                                 А третья бледна, как дневная луна.

                                 Белянка с колечком на пальце была,
                                 Смуглянка лису на цепочке вела,
                                 А черная в розовой трости резной -
                                 Сам видел! - скрывала клинок дорогой.

                                 В спальне моей затворились втроем,
                                 Песни горланили бог весть о чем,
                                 Всю снедь истребили, распили вино,
                                 И конюха кликнули заодно.

                                 Поплакали дважды, поссорились раз,
                                 Их смех над округой звенел и не гас,
                                 Дрожал потолок, штукатурка летела,
                                 А рыжая тварь голубей моих съела.

                                 С рассветом три дамы уехали прочь,
                                 Монахиней - та, что чернее, чем ночь,
                                 Царицею - бледная, третья - ликуя,
                                 А конюху нынче замену ищу я!



ПРОЛОГ

   В одной южной стране была некогда деревня на  берегу  реки.  Люди,  что
жили в деревне, сеяли  зерно,  сажали  картошку  и  капусту  -  особенную,
сине-зеленую, - и лозу, приносившую желтовато-коричневые плоды, не слишком
аппетитные на вид, но очень вкусные. В дождливый сезон все крыши в деревне
протекали - одни меньше, другие сильнее. Коровы и свиньи там были  жирные,
а вот детишки - тощие, но никто особо  не  голодал.  В  деревне  был  свой
пекарь и свой мельник, что очень удобно, и две церкви разных толков, а это
говорит о том, что у селян оставалось достаточно свободного времени, чтобы
задумываться о вере. А еще в тех краях росло особое дерево, которое  нигде
больше не встречается. Кора  этого  дерева,  заваренная  с  чаем,  унимает
лихорадку, а если растереть ее в порошок, получается краска, зеленая,  как
сумрак лесной чащи.
   Жили в деревне двое детей, мальчик и девочка. Они родились в один день,
с разницей в несколько часов, выросли  вместе  и  с  детства  любили  друг
друга.  И  вот  весной  того  года,  когда  им  должно  было   исполниться
восемнадцать лет, собрались они пожениться. Но  в  тот  год  сезон  дождей
выдался долгий, весна припозднилась, и река даже  покрылась  льдом,  а  уж
подобного не видывал никто, кроме самых  ветхих  старцев.  Так  что  когда
наконец потеплело, двое влюбленных вышли погулять и поднялись на маленький
мостик у мельницы, где они не бывали больше полугода.  Они  жмурились  под
лучами яркого полуденного солнца и говорили о ткачестве - юноша был ткачом
- и о том, кого не приглашать на свадьбу.
   И случилось так, что девушка упала в реку. Она прислонилась  к  перилам
моста, а перила прогнили за время зимних дождей и проломились,  и  девушка
рухнула в воду. Она успела только набрать воздуху в  грудь,  а  вскрикнуть
уже не успела.
   Немногие в деревне умели плавать, но юноша  умел.  Он  прыгнул  в  реку
прежде, чем голова девушки вновь  показалась  над  водой,  и  на  какое-то
мгновение рука  девушки  обвила  его  шею,  и  их  лица  соприкоснулись  в
последний раз. Но тут упавшее сверху бревно разделило их,  и  когда  юноша
выбрался на берег, девушки нигде видно не было. Река поглотила ее  так  же
легко, как мелкие камешки, которые они вместе швыряли с моста - тысячу лет
тому назад.
   Все жители деревни кинулись разыскивать утопленницу.  Мужчины  спустили
на воду долбленки и челноки и весь день шарили по дну шестами, скользя над
рекой, точно огромные печальные стрекозы. Женщины бродили вдоль  берега  с
рыбачьими неводами, а дети, кроме самых маленьких, шлепали по мелководью и
напевали всем известные стишки,  которые  должны  заставить  мертвое  тело
всплыть. Но девушку так и не нашли. Когда спустилась ночь, люди  разошлись
по домам.
   Юноша остался у реки. Он окаменел от горя  -  и  потому  не  чувствовал
холода, ослеп от слез - и потому не замечал, что  уже  темно.  Он  плакал,
плакал,  плакал  -  и  наконец  рыдания  перешли  в  судорожные,  жалобные
всхлипывания. В конце концов юноша заснул  в  жестких  объятиях  древесных
корней - но и во сне продолжал всхлипывать. Юноша хотел умереть.  И,  быть
может, к утру его желание исполнилось бы  -  ведь  он  лежал  на  холодном
ветру, мокрый и беспомощный, как новорожденный младенец. Но взошла луна, и
зазвучала песня.
   И по сей день в этой деревне старики и старухи, чьи прадеды и  прабабки
в ту ночь еще лежали в колыбелях, рассказывают об этом так, словно слышали
песню своими ушами. Не было в  деревне  ни  одного  человека,  который  не
проснулся бы от этого пения, и каждый вышел на порог и застыл в  изумлении
- хотя немногие осмелились выйти за ворота.  Но  говорят,  что  всем,  кто
слышал ту песню, чудилось что-то свое. Как известно, первым пробудился сын
сапожника. Ему со сна померещилось, что две шкуры  болотных  коз,  которые
отец накануне растянул и очистил  от  жира,  поют  скорбные  и  прекрасные
колыбельные у себя в кожевенном сарае. Парень  растолкал  своего  старика,
который вскочил, клянясь, что слышит голоса покойной жены и  брата  -  они
стоят под окном и бранятся, как солдаты. На холме за  околицей  пробудился
пастух - сперва ему почудился рев нападающего шекната, но потом он  понял,
что это овцы разбегаются, оглашая воздух насмешливым  блеяньем.  А  пекаря
разбудил вовсе не звук, а запах - нежный аромат, исходящий  отнюдь  не  из
его глинобитных печей. Кузнецу,  который  в  ту  ночь  спать  не  ложился,
померещилось, что ужасная Лунная Охота гонится за ним на  своих  конях  со
свиными рылами и зовет его голосами голодных младенцев.  Ткачихе  же,  что
обучала ремеслу несчастного  молодого  человека,  приснился  дивный  узор,
какого она прежде и представить себе не могла. Ткачиха встала во сне, села
к  станку  и  трудилась  до  рассвета,  улыбаясь  с   закрытыми   глазами.
Рассказывают также, что дети, которые были еще слишком  малы  и  не  умели
говорить, уселись в своих  колыбельках  и  заплакали  в  тоске,  восклицая
что-то на неведомых языках; что юные  доярки  и  девчонки,  которые  пасли
гусей, побежали среди ночи в виноградник, откуда им послышались голоса  их
возлюбленных, каждой - свой; и что пустынная рыночная площадь  наполнилась
толпами неуклюжих седых барсуков, которые всю ночь водили хороводы, танцуя
на задних лапах. В ту ночь на небе появились  звезды,  каких  потом  никто
больше не видывал, как известно всякому, кого там не было.
   А юноша? А как же юноша, который плакал во сне на берегу холодной реки?
А юношу разбудил смех его погибшей возлюбленной. Смех звучал  так  близко,
что, когда юноша очнулся, щека его была еще теплой от дыхания  девушки.  И
то, что он увидел, увидел он один, ибо никому другому не хватило  глупости
выйти к реке. А увидел он черную женщину верхом  на  коне.  Конь  стоял  в
реке, по бабки в бешеной талой воде, и коню это, как видно, не  нравилось,
но женщина  удерживала  его  на  месте  без  особых  усилий.  Юноша  сидел
достаточно близко, чтобы разглядеть, что одета женщина так, как  одеваются
свирепые люди с юго-западных гор:  в  рубаху  и  штаны  из  жесткой  кожи,
которую не всякий меч возьмет. Но оружия при ней не было - только  тяжелая
трость висела у луки  седла.  У  женщины  было  широкое  лицо  с  высокими
скулами, сужающееся к подбородку, и глаза, золотые, как лунная дорожка  на
воде. Женщина пела. Это все, что о ней рассказывают. Но что именно пела та
женщина и как звучал ее голос на самом  деле,  никто  из  жителей  деревни
сказать не решался. По крайней мере, из взрослых. Ребятишки же в тех краях
во время игры и по сей  день  напевают  стишки,  которые  зовутся  "Песней
черной женщины"; но родители дают им по  шее,  если  услышат.  Стишки  эти
звучат так:

   Тьма ночная - стань днем,
   Мертвый камень - стань огнем,
   Гусеница - мотыльком,
   Семя спящее - цветком,
   Под землею иль во сне -
   Встань, проснись, иди ко мне...

   Чушь, конечно, но, быть может, не такая уж чушь: ведь юноша увидел, как
вода, бурлящая возле копыт коня,  сделалась  вдруг  спокойной  и  гладкой,
словно сонный пруд в летнюю полночь, и  посреди  водной  глади  гигантской
кувшинкой распустилась луна. И из этого лунного  отражения  поднялась  его
любимая, мертвая, утонувшая, и с волос девушки потоками  стекала  вода,  и
она смотрела на черную женщину огромными  слепыми  глазами,  темными,  как
речное дно. И черная женщина, не переставая  петь,  наклонилась  с  седла,
сняла с пальца кольцо и надела его на руку  утопленнице.  И  тотчас  глаза
девушки ожили и наполнились изумлением. Юноша узнал ее, окликнул - но  она
не отозвалась. Она протянула руки к черной женщине, и та подняла девушку и
посадила на лошадь позади себя. Юноша звал, звал -  в  тех  краях  водится
маленькая буро-зеленая пташка, которой дали его имя, потому что  по  ночам
она жалобно кричит: "Лукасса! Лукасса!" - но девушка так и не  обернулась.
Только черная женщина  внимательно  посмотрела  на  него  своими  золотыми
глазами, прежде чем повернуть коня и  направить  его  к  дальнему  берегу.
Юноша попытался броситься следом, но силы оставили  его,  и  он  упал,  не
добежав до воды. А когда он снова поднялся, то увидел лишь зеленую искорку
- кольцо,  блеснувшее  на  пальце  его  возлюбленной,  -  и  услышал  лишь
удаляющиеся голоса двух женщин - теперь они  пели  вместе.  Тут  он  снова
рухнул наземь и пролежал так до рассвета.
   Но он не спал и больше не плакал. А когда встало солнце и отогрело  его
застывшие руки и ноги, он сел, вытер грязь с лица и задумался. Он был  еще
дитя, и умел горевать безнадежно и неутолимо, как умеют лишь дети, - но  в
то же время  обладал  и  упрямой  находчивостью  мальчишки,  не  желающего
мириться с неизбежным. А потому  вскоре  он  встал  и  медленно  побрел  в
деревню, к той хижине, где он жил с дядей и  тетей  с  тех  пор,  как  его
родители и младший брат умерли семь лет назад во время морового  поветрия.
Все еще спали. Юноша собрал все свое имущество - одеяло,  лучшую  рубашку,
запасную пару башмаков и ножик, каким режут хлеб и сыр. Это было все,  что
он позволил себе взять. Юноша был честен, и горд к тому же,  и  никогда  в
жизни не взял бы у кого-то ничего сверх самого необходимого.  Его  девушка
часто  упрекала  его  за  это,  звала  его  упрямым,   твердолобым,   даже
бессердечным - последнего юноша не понимал, - но таким уж он  уродился,  и
таким он был в свои восемнадцать лет.
   Тем тяжелее ему было украсть гнедую кобылку кузнеца - лучшую  лошадь  в
деревне. Юноша оставил в ее стойле все деньги, что  копил  на  свадьбу,  и
записку, и осторожно вывел лошадь на дорогу, ведущую к реке. Один  раз  он
оглянулся и увидел дым,  идущий  из  трубы  домика,  в  котором  жили  два
деревенских священника. Священники  были  неразлучными  врагами  и  всегда
вставали рано и первыми в деревне растапливали очаг, чтобы пораньше начать
грызться. Так юноша на  ворованной  кобыле  навсегда  простился  со  своей
родиной. Кстати, юношу звали Тикатом.



КОНЮХ

   Я увидел их первым - быть может, самым первым  из  всех,  кто  живет  в
наших краях. Конечно, первой могла бы быть Маринеша, но она убежала в  лес
прежде, чем я успел извиниться. Я никогда не  знал,  как  правильно  вести
себя с Маринешей. А может, с ней вообще невозможно вести  себя  правильно.
Интересно, смог бы я когда-нибудь этому научиться?
   Конечно, мне совершенно незачем было находиться на дороге в  этот  час.
Время позднее, солнце село, и пора устраивать лошадей на ночь. Надо отдать
должное старому Каршу:  никто  не  скажет,  что  он  жестоко  обращался  с
животными. Я спокойно доверил бы ему самую лучшую, самую  пугливую  лошадь
или старую,  слепую,  бесполезную,  но  преданную  собаку.  Но  ребенка  -
никогда. Меня, насколько мне известно, зовут Россет. На  нашем  языке  это
значит "довесок" - нечто  не  совсем  бесполезное,  мелочь,  полученная  в
придачу к основному товару - чаще гнилому. Это Карш меня так назвал.
   Опять же, Маринеша... "Маринеша" значит "утренний аромат", и меня целый
день тянуло к этому аромату, несмотря на то что у нас обоих работы было по
горло. Надо признаться, что я непрерывно дразнил и изводил ее, но в  конце
концов она почти что согласилась встретиться со мной после вечерней  дойки
под пчелиным деревом. Никаких пчел там сейчас нет - они давно отроились  и
улетели, - но Маринеша по-прежнему зовет то дерево "пчелиным". Это  ужасно
трогательно - так же, как волосы Маринеши, зачесанные со лба назад.
   Ну так вот. Я только погладил эти волосы - честное слово!  Я  не  успел
даже произнести первую неуклюжую ложь  (по  правде  говоря,  я  просто  не
думал, что она придет:  прежде  она  тоже  не  раз  обещала  прийти  и  не
приходила), как вдруг Маринеша снова убежала, порхая меж  деревьев,  точно
мотылек, и лишь ее слезы остались у меня на ладонях. Сперва я рассердился,
потом испугался: пробраться в трактир прежде, чем Карш заметит,  что  меня
нету, нечего было и надеяться. Конечно, большая часть его тумаков попадает
мимо, но зато те, которые попадают, - ох увесисты! Вот так и вышло, что  я
стоял на дороге и мучительно пытался сочинить какую-нибудь байку,  которой
Карш, может быть, поверит, если будет в подходящем настроении, -  и  вдруг
услышал топот трех лошадей.
   Они выехали из-за поворота у ручейка,  из  которого  никто  никогда  не
пьет. Три женщины, едущие бок о бок.  Одна  черная,  другая  смуглая,  как
Маринеша, - хотя далеко не такая хорошенькая, - а  третья  такая  бледная,
что назвать ее "белой" значит ничего не сказать. Лилии, трупы,  привидения
- если их можно назвать белыми, значит,  для  кожи  той  женщины  придется
подобрать другое слово. Я стоял на дороге, разинув рот, смотрел на нее,  и
мне казалось, что она светится изнутри, что в  ней  бьется  какая-то  иная
жизнь, яростная и яркая, и этой  жизни  нет  никакого  дела  до  плоти,  в
которую она заключена. Ее лошадь боялась своей всадницы.
   Черная женщина ехала чуть впереди. Поравнявшись со мной,  она  натянула
повод и остановилась,  пристально  глядя  на  меня  большими,  удлиненными
глазами. Можете представить себе золотой дым? Вот такие глаза были  у  той
женщины. Ну, а я - я стоял, как дурак, не в силах даже  подобрать  упавшую
челюсть. Теперь-то я знаю, что в других краях - другие обычаи, но там, где
я родился и вырос, женщины никогда не ездят одни, сколько бы их ни было. К
тому же Лал -  потом  я  узнал  ее  полное  имя,  но  так  и  не  научился
выговаривать его как следует, - Лал была первой черной женщиной, которую я
увидел. Черных мужчин я видел не раз - странствующих  торговцев  и  иногда
бродячих поэтов, слагающих стихи на рынке за кусок хлеба, - но  женщин  ни
разу. До тех пор я, как и многие,  думал,  что  черных  женщин  вообще  не
бывает.
   - Да озарит солнце твой  путь!  -  наконец  выдавил  я.  Голос  у  меня
переломался еще несколько лет назад, но в тот момент я  говорил  писклявым
мальчишеским фальцетом.
   - И твой также, - ответила женщина. До сих пор стыдно, но  надо  честно
признаться, что у меня снова отвалилась челюсть:  я  не  ожидал,  что  она
заговорит на моем языке. Если бы  она  залаяла,  захлопала  в  ладоши  или
закричала коршуном, я и  то  удивился  бы  меньше.  А  она  продолжала:  -
Мальчик, не найдется ли в здешних краях  чего-нибудь  вроде  трактира  или
гостиницы?
   Ее голос был низким и хрипловатым, но  при  этом  вздымался  и  опадал,
точно волны, набегающие на берег.
   - Трактира? - пробормотал я. - А... э-э... А, в смысле, трактира?
   Лал потом  говорила,  она  поначалу  решила,  что  их  капризная  удача
подсунула им дурачка с кочерыжкой вместо головы.
   - Ага, - сказал  я,  -  у  нас  есть...  в  смысле,  трактир  тут  есть
неподалеку. В смысле, я там работаю. Я конюх, Россет. Это меня так зовут.
   Язык у меня во рту сделался толстым и неповоротливым, точно попона, и я
дважды прикусил его, пока все это выговаривал.
   - А комната там найдется? Для нас?
   Женщина по очереди  указала  на  своих  спутниц  и  на  себя,  стараясь
говорить медленно и внятно, как и положено говорить с дурачком.
   - Да, - сказал я. - О да, конечно. Комнат у нас полно -  дела  идут  не
блестяще, - Карш меня убил бы, если бы услышал такое, - и свободных  стойл
полно, и теплой сечки...
   Тут я увидел, как сумка смуглой  женщины  зашевелилась,  задергалась  и
приоткрылась, в точности как мой рот, - и я  еще  несколько  раз  повторил
"теплой сечки..."
   Сперва наружу высунулся черный нос, принюхивающийся к ветру, а потом  и
вся ухмыляющаяся мордочка с буровато-рыжей маской и  ушами,  острыми,  как
наконечник стрелы. Горло и грудка - светло-золотистые, а плечи - дальше он
вылезать пока не стал -  чуть  темнее  морды.  Играющие  под  кожей  мышцы
заставляли мех переливаться, как бархат. Мне не раз случалось видеть лис -
по большей части в ловушках, мертвыми, - но я еще ни разу не видел,  чтобы
лиса ездила в седельной сумке, точно бойцовый петух или охотничий шукри. И
уж точно никогда не встречал я лисы, которая  смотрела  бы  на  меня  так,
словно знает мое имя - мое истинное имя, которого я и сам не знаю.
   - Карш... - сказал я. - Хозяин. Карш не разрешит...
   - Мы поедем и посмотрим, насколько плохи у вас дела, -  сказала  черная
женщина. Она махнула мне рукой, чтобы я сел на лошадь  позади  кого-нибудь
из ее спутниц, и улыбнулась, видя, что я по-прежнему стою  как  вкопанный.
Мне впервые сделалось страшно - и жарко от стыда за свой глупый страх.  Но
я не собирался ехать на одной лошади с  лисой,  а  подойти  к  той  белой,
пылающей женщине я бы просто не решился. Лал улыбнулась еще  шире,  отчего
уголки ее глаз приподнялись кверху.
   - Ну, тогда поезжай со мной, - сказала она. И я вскарабкался на  лошадь
позади нее, цепляясь так отчаянно, точно отродясь не ездил верхом.  От  ее
кожаной  одежды  пахло  морем  и  конским  потом,  но  за  этими  запахами
чувствовался собственный аромат Лал.
   - Три мили до перекрестка, и еще миля на запад, - сказал я и  до  конца
этого дня забыл о Маринеше.



ТРАКТИРЩИК

   Меня зовут Карш. Я человек не злой.
   Особенно добрым меня тоже не назовешь, но зато я довольно честен в том,
что касается до моего ремесла. Не назовешь меня  и  храбрым  -  был  бы  я
храбрым, сделался бы солдатом каким-нибудь или моряком. А если  бы  я  мог
писать песни вроде той чепухи про трех дам,  в  которую  кто-то  догадался
вставить и меня, - ну, тогда бы я сделался песенником, бардом, потому  как
ни к чему другому пригоден бы не был. Но я пригоден именно для того, чем я
живу. Вот такой я и есть. Карш-трактирщик. Толстый Карш.
   Теперь, после того как тут побывали эти женщины, про меня  рассказывают
всякие небылицы. Все из-за этой