и пошел прочь.
   Он окликнул меня, когда я был уже на пороге конюшни.
   - Карш!
   Я вздрогнул, как будто меня не окликнули, а хлопнули по плечу, когда  я
думал, что рядом никого нет. Я и  не  помню,  когда  он  в  последний  раз
называл меня по имени. Россет сказал:
   - Я помню песню... Кто-то пел мне  песню.  Про  то,  как  мы  поедем  в
Бирнарик-Бэй и будем целый день играть на берегу... Это все, что я  помню.
Я хотел бы знать, как ты думаешь... как ты думаешь, это они  пели  мне  ту
песню, мои родители?
   Хорошо все-таки, что я такой толстый. Жир смягчает не только удары.
   - Такие песни поют только родители, - ответил я. -  Наверно,  это  были
они.
   Я поскорее вышел из конюшни и  пошел  во  двор.  Скоро  он  будет  петь
"Бирнарик-Бэй" своим собственным соплякам и каждый раз  распускать  сопли.
Ну  и  хрен  с  ним.  Дурацкая  песня,  как  и  все  колыбельные,  но  это
единственная колыбельная, какую я знаю. Я пел ее ему всю дорогу, пока  шел
через эту разбойничью страну, где я его нашел,  всю  дорогу  до  дома,  до
"Серпа и тесака".



ЛАЛ

   - Чего? - переспросила я. - Извини, я не расслышала. Что ты собираешься
сделать?
   - Мне придется вернуться, - повторил  Соукьян.  -  У  меня  просто  нет
другого выхода.
   Мы были одни в святилище для путников. Соукьян хотел  помолиться  перед
отъездом. Мы собирались уехать завтра. До сих пор он ничего не  говорил  о
своих планах, и я предполагала, что мы тихо-мирно доедем вместе до Аракли,
а в Аракли сходится немало дорог. А теперь он говорил, тщательно укладывая
зеленоватые кусочки благовония в две жестяные курильницы:
   - Я устал жить в бегах, Лал. Да и староват я уже для такой жизни. Я  не
хочу провести последние годы короткого века, пытаясь уничтожить все  новых
и новых убийц, которых будут присылать за мной. А для этого  мне  придется
вернуться в то место, откуда их присылают. В то место, откуда вышел я сам.
   - Да это же сущее безумие! - воскликнула я. - Ты ведь сам говорил,  что
они не прощают и не успокоятся, пока ты не будешь мертв.  Уж  лучше  тогда
покончи жизнь самоубийством прямо сейчас! Здесь,  по  крайней  мере,  тебя
похоронят с честью, да и ехать никуда не придется.
   Соукьян медленно покачал головой.
   - Я не хочу, чтобы они меня простили. Я хочу, чтобы они прекратили меня
преследовать.
   Он махнул рукой, благословляя курильницы, и поджег благовония.
   - Я просто хочу покончить с этим, так или иначе.
   - Да уж, это самый верный способ! - сказала я. - Мне  ли  не  знать!  Я
ведь сражалась с одним из них, если ты помнишь.
   Соукьян стоял ко мне спиной, тихо говоря что-то в тонкие струйки  дыма,
слабо пахнущего болотной водой. Я разозлилась:
   - Значит, ты собрался драться с ними со всеми, чтобы покончить  с  этим
раз и навсегда? Героическая смерть, ничего не скажешь. Знала бы я - своими
руками тебя тогда утопила бы!
   Тут Соукьян рассмеялся. Смеется он всегда как бы про себя,  даже  когда
смеется не один - будто что-то скрывает.
   - Лал, разве я говорил, что собираюсь с ними драться? В самом  деле?  А
я-то думал, ты меня неплохо знаешь!
   Он повернулся ко мне лицом.
   - У меня есть план, Лал. У меня там даже найдется пара союзников и  еще
кое-какие старые связи. Я заключу сделку. Поверь, это не более опасно  для
меня, чем ходить с тобой под парусом.
   Он положил руки мне на плечи и тихо добавил:
   - Хотя так счастлив, как с тобой,  я  там  не  буду.  Быть  может,  так
счастлив я не буду никогда.
   - Глупости! - ответила я. - Терпеть не могу глупостей!
   Я говорила совсем как Карш. Никогда еще я так не злилась  на  Соукьяна,
даже тогда, когда обнаружила его обман. Быть может, я злилась еще  сильнее
оттого, что злиться-то было не на что.
   - Ну, что еще за план? - спросила я. - Расскажи мне свой  замечательный
план!
   Соукьян снова покачал головой.
   - Может быть, потом. Это слишком длинная история.
   - Истории слишком  длинными  не  бывают,  -  возразила  я.  Внезапно  я
почувствовала себя ужасно усталой. Я поняла, что  мне  совсем  не  хочется
новых приключений,  не  хочется  снова  куда-то  ехать...  Я  отвела  руки
Соукьяна и принялась расхаживать  по  маленькой  комнатке  без  окон.  Все
святилища для  путников  примерно  одинаковы,  по  крайней  мере,  в  этой
половине мира: белые стены, всегда свежевыкрашенные - так велит закон,  и,
видимо, даже Карш им  не  пренебрегает,  -  сундуки,  в  которых  хранятся
ритуальные  одеяния,  свечи  и  статуэтки   богов,   которым   поклоняются
последователи десятка наиболее распространенных религий. Основные  религии
бывают разные, в зависимости от местности, но той, в которой воспитана  я,
нет нигде. Обычно меня это не волнует, но не в тот день.
   Соукьян сказал мне в спину:
   - Лал, ты тут ни при чем. Это моя жизнь, мое прошлое,  моя  собственная
маленькая судьба. Мне надоело ждать, когда она  в  очередной  раз  загонит
меня в  угол.  Я  решил  для  разнообразия  отправиться  ей  навстречу.  И
встретиться с ней не в бане и не на речном берегу, а там и  тогда,  где  я
сам пожелаю. Так что больше говорить не о чем.
   Не о чем так не о чем. Он принялся окуривать благовониями свой лук, меч
и кинжал, бормоча что-то себе под нос. Дело это долгое и нудное, а  потому
я вышла и уселась в сухую траву, сердито  грызя  стебельки  и  глядя,  как
стайка туриков гонит снежного ястреба, который подобрался чересчур  близко
к их гнездам. Потом вернулась в святилище, хотя возвращаться  после  того,
как вышла на середине церемонии, не полагается. Соукьян стоял на  коленях,
опустив голову, сложив оружие перед собой. Я сказала:
   - Зимой через Пустоши не пройти.
   - Я знаю, - ответил он, не поднимая головы.  -  Поеду  на  побережье  и
отправлюсь на юг через Лейшай. Эта дорога  длиннее,  но  безопаснее  -  по
крайней мере, поначалу.
   Когда последний комочек благовония догорел,  он  неуклюже  поднялся  на
ноги - тело затекло - и в последний раз отвесил  поклон  в  никуда.  Потом
спросил:
   - А ты?
   Я пожала плечами.
   - В Аракли, пожалуй. Мне уже случалось проводить там зиму.
   Болотный запах благовоний все еще щекотал  мне  ноздри.  Он  был  полон
чужих воспоминаний, и это меня раздражало.
   - А потом? - спросил Соукьян. Я не ответила.
   - Слушай, - сказал он, - я ведь рассказал тебе,  куда  еду.  Мне  будет
куда спокойнее, если я буду знать, где ты.
   - Я - Лал, - ответила я. - Я там, где я есть.
   Соукьян еще несколько мгновений смотрел на меня, потом кивнул и зашагал
к двери святилища. Когда он открыл ее, мы  оба  услышали  неподалеку  смех
Лукассы. Мы и не думали, что когда-нибудь услышим,  как  она  смеется  вот
так, беззаботно. Ее  смех  пронесся  мимо,  как  ветер  в  траве.  Соукьян
придержал дверь, но я сказала:
   - Я еще немного побуду тут.
   И отвернулась к белым сундукам, где хранились чужие боги.



РОССЕТ

   Я доехал с ними  до  того  поворота,  где  впервые  их  встретил  -  до
пчелиного дерева Маринеши. На этот раз я ехал не позади Лал, а  на  старом
белом Тунзи, который явно гордился, что принимает участие в  такой  важной
процессии. Впереди, на высоком гнедом  жеребце,  ехал  волшебник.  Жеребец
этот просто взял и появился в конюшне вчера вечером. Прихожу, а он стоит и
преспокойно жует овес и ячмень вместе с лошадьми  постояльцев,  как  будто
имеет  полное  право  тут  находиться.  Тикат  и  Лукасса  ехали  рядом  с
волшебником на низкорослых милдасийских лошадках с козьими  глазами,  а  я
ехал позади, между Лал и Соукьяном. Я всегда буду помнить, как  это  было,
потому что больше я ни с кем из них не встречался.
   Рассвет был прохладный  и  ветреный.  Ветер  гнал  вдоль  дороги  сотни
опавших листьев. Листва в этом году опадала слишком рано: осень  наступила
сразу же, как кончилось это ужасное лето, устроенное  волшебниками.  Осень
косила сухие стебли в полях и стряхивала с деревьев  жухлые  бурые  плоды,
которых даже птицы не клевали. Осень навевала на меня  тоску,  потому  что
мне казалось, будто и вся моя жизнь лишается дружбы, веселья и мечты,  как
деревья лишаются листьев. Как видно, Соукьян прочел это у  меня  на  лице,
потому что он наклонился с седла и положил руку мне на затылок, как  делал
раньше. Как только трактир скрылся  из  виду,  личина  Соукьяна  растаяла,
словно туман под лучами утреннего солнца. Его каштановые с проседью волосы
отросли,  грубая  монастырская  стрижка  сделалась  почти  незаметна,   но
сумеречные  глаза  и  нечаянно-нежные  губы  остались  прежними,   как   у
Ньятенери.
   - Природа любит все расчистить и начать сначала, - сказал он. - Попомни
мои слова, на будущий год весна будет такой дружной, какой здесь много лет
не видывали. И не скажешь, что тут вели войну двое магов.
   - Не скажу, - ответил я, - потому что к будущей  весне  меня  здесь  не
будет.
   Лал обняла меня за плечи, и я еще раз вдохнул ее запах:  запах  далеких
дорог и чужих, теплых звезд. Она сказала:
   - Как много хорошего погорело, не успев созреть! Смотри, чтобы с  тобой
такого не случилось.
   Ее рука коснулась руки Соукьяна, и Лал поспешно ее отдернула,  погладив
меня по голове, чтобы скрыть это. Она завела  одну  из  своих  бесконечных
полупесен, полурассказов. Я жадно вбирал эту песню,  как  и  тяжкий  вздох
Соукьяна, как и скромную, почти неприметную  заботу  Тиката  о  старике  и
Лукассе. Мне захотелось подъехать к нему и попрощаться как  следует  -  мы
ведь были друзьями. Но он уже ушел из моего мира, так  же  окончательно  и
бесповоротно, как волшебник Аршадин.
   Да, никогда еще дорога до дерева и ручейка у  поворота  не  была  такой
короткой, как в тот день. И я не мог ни сделать, ни сказать, ни  придумать
ничего, от чего бы она стала хоть чуточку  длиннее.  Мне  оставалось  лишь
постараться запомнить все: летящие по ветру листья, метнувшегося в сторону
от дороги шукри, который присел на задние лапки  и  принялся  плеваться  в
нашу сторону, внезапные потоки холодного  воздуха  с  гор,  шесть  цветных
ленточек в бороде старого волшебника. Лал напевала, конец головного платка
Лукассы трепетал на ветру, Тунзи непрестанно пускал ветры, что меня ужасно
смущало. Я все это помню и  до  сих  пор  вспоминаю  это  перед  тем,  как
заснуть.
   Этого не видно, пока не минуешь поворот, но сразу за  поворотом  дорога
разделяется на две: одна идет вдоль гор на Аракли, а  вторая  поворачивает
на восток, к большой дороге, которая ведет в Дерридоу, в Лейшай и дальше к
морю. У пчелиного дерева волшебник натянул повод  и  развернул  коня  так,
чтобы оказаться к нам лицом. Он по-прежнему оставался довольно хрупким, на
мой взгляд, - Соукьян говорил, что он вряд ли когда-нибудь обретет прежнюю
силу, - но в седле держался прямо, не хуже Тиката,  и  его  зеленые  глаза
были такими нетерпеливыми, точно  все,  ожидающее  его  впереди,  будь  то
доброе или дурное, должно  случиться  в  первый  раз.  Я  знаю,  так  себя
полагается чувствовать людям в моем возрасте - но мне так не казалось,  по
крайней мере, в то утро. У меня было такое чувство, что все кончено.
   - Тут мы расстанемся, - объявил  волшебник.  -  Больше  мы  никогда  не
встретимся.
   Он как-то ухитрился сказать это так, что это прозвучало радостно - я бы
даже сказал, вселяло надежду. Но объяснить, как это у него  получилось,  я
бы теперь не смог.
   - Мы вместе с Тикатом и Лукассой отправимся на запад, - продолжал он. -
У меня вроде бы был дом - то ли в Форс-на'Шачиме, а может, и в  Каракоске.
Дома волшебников обычно путешествуют не меньше  самих  волшебников.  Но  я
уверен, что рано или поздно мы с ним повстречаемся, и он меня узнает, даже
если окажется, что я его забыл.
   Он обернулся к Лал и Соукьяну.
   -  Ну,  а  вы  двое,  кому  столь  многим  обязан  глупый,   тщеславный
старикашка,  которого  вы  давно  переросли?  Где  мне  искать  вас  после
нынешнего дня, если вдруг захочется подумать о вас?
   Лал ничего не ответила. Соукьян сказал:
   - Мне надо съездить на юг. Путешествие будет тяжелое, и твои мысли  мне
очень пригодятся. Они будут мне нужны так же сильно, как всегда.
   - Чушь! - ответил волшебник, но все равно видно было, что он доволен. -
Ладно. Но с твоей стороны было  бы  разумно  вести  себя  хорошо,  проехав
Битаву, держаться подальше от Королевского  тракта  и  забыть  о  потайной
лестнице. После тебя ее стерегут -  они  не  собираются  повторять  ту  же
ошибку дважды.
   Соукьян  кивнул.  Волшебник  чуть  заметно  махнул  рукой   -   то   ли
благословил, то ли так просто. И обратился к Лал:
   - Ну, а ты, чамата?
   Когда Лал заговорила, то обращалась не к нему,  а  к  Соукьяну,  и  так
тихо, что казалось, будто она говорит сама с собой:
   - Если ты едешь на Лейшай, пожалуй, я провожу тебя дотуда. Давненько  я
не бывала на кораблях - неудивительно, что я так плохо соображаю. Мне надо
оказаться на палубе.
   Соукьян накрыл ладонью ее руки. И сказал:
   - Я посажу тебя на корабль.
   Он открыл было рот, чтобы сказать еще  что-то,  но  тут  из  его  сумки
показался черный нос и блестящие глаза лиса, совсем  как  в  тот  весенний
день.
   - А-а, - сказал ему Соукьян, - ты все же выбрал Лукассу! Я так и думал.
   А Лукассе он сказал:
   - Он не мой, и я не могу оставить его себе или  подарить  -  он  всегда
идет туда, куда хочет.
   Провел рукой по шее лиса и сказал в острое ухо:
   - Ну что ж, ступай, старый товарищ.
   Но Лукасса рассмеялась, покачала головой, подъехала поближе и заглянула
в глаза лису.
   - Что, неужели ты поедешь со мной и с волшебником? Да нет, вряд ли. Кто
угодно, только не ты.
   Она взяла в ладони острую мордочку, наклонилась  и  прошептала  что-то,
чего я  не  расслышал.  Потом  быстро  чмокнула  лиса  пониже  маски.  Лис
негодующе тявкнул и нырнул в сумку.
   - Он просто хотел попрощаться, - тихо сказала Лукасса.
   Тут все  вокруг  меня  начинают  прощаться,  как-то  слишком  быстро  и
скомканно. Тикат пожимает мне руку, внезапно  смущается,  бормочет  что-то
про младшего братика, который умер во  время  морового  поветрия.  Лукасса
целует меня в нос, как лиса, с  той  же  милой  неуклюжестью,  и  что  она
помнит, а чего не помнит, я никогда не узнаю. Лал целует меня совсем иначе
и говорит:
   - Где бы ты ни был, что бы с тобой ни случилось, помни: есть  на  свете
человек, который тебя любит.
   Соукьян снимает с себя серебряный медальон -  вот  этот,  видите?  -  и
вешает его мне на шею.
   - Стоит он недорого, и никакой магической силы в нем нет, но за него ты
сможешь купить себе хотя бы ужин - или  приобрести  друга,  если  найдется
человек, который его признает.
   С одной стороны на медальоне  восьмиугольный  рисунок,  а  с  другой  -
выпуклая надпись, которую я не могу прочитать.
   - Но мне же нечего тебе подарить! - возражаю  я.  Соукьян  улыбается  и
что-то достает из кошелька, висящего на поясе. Я  не  сразу  понимаю,  что
это, но потом узнаю рваную тряпку, покрытую ржаво-бурыми пятнами.
   - Как ты думаешь, - мягко говорит Соукьян, - многим ли людям  случалось
пролить кровь ради меня? Я этим дорожу не меньше, чем всем остальным,  что
у меня есть.
   И тоже целует меня, так что я получил по поцелую от всех троих.
   Что до волшебника, то он рассеянно говорит:
   - Передай Маринеше, что ее доброта не забыта. Прощайте, прощайте.
   Он явно торопился ехать дальше и  уже  развернул  коня,  когда  Лукасса
вспомнила,  что  собиралась  вернуть   Лал   кольцо   с   изумрудом.   Лал
поколебалась,  глядя  на  кольцо  с  какой-то  непонятной  тоской,   потом
протянула его волшебнику. Тот небрежно запихал кольцо  в  карман  и  ткнул
коня каблуками. Жеребец  тут  же  рванулся  вперед,  и  Тикат  с  Лукассой
поскакали следом, не оглядываясь. Но на повороте старик повернулся в седле
и громко крикнул мне:
   - Тебя зовут Ванд! Не забывай нас, Ванд!
   И мы остались втроем - Лал, Соукьян, и я, и еще мое истинное имя.
   - Хорошо хоть, вовремя вспомнил, -  сказал  Соукьян.  -  Совсем  память
потерял.
   - Да он вечно так, - возразила Лал. - Наверно, так навсегда и останется
бродячим фигляром.
   Говорить было уже совсем не о чем, и потому они в последний раз сказали
мне "до свидания" и поехали прочь, как всегда, споря друг с другом.  Перед
тем как скрыться из виду, они оба обернулись, но было уже слишком  далеко,
чтобы разглядеть их как следует.
   Тунзи совсем не хотелось возвращаться в трактир. Он заржал  и  рванулся
подо мной, пытаясь последовать за остальными. Когда я натянул повод, чтобы
развернуть его, он неуклюже загарцевал на дороге, один раз  даже  на  дыбы
встал, так что под конец вымотал нас обоих. Но все равно домой он повернул
неохотно и тащился еле-еле - с тем же успехом можно было спешиться и вести
его под уздцы. Но я расплакался и долго не мог успокоиться, так что оно  и
к лучшему, что мы ехали так медленно.
   Карш встретил меня на перекрестке. Это  удивило  меня  не  меньше,  чем
мятеж Тунзи. Когда я его увидел, он шел медленно, но голос его звучал так,
как будто он незадолго перед тем бежал бегом.
   - Я подумал, что ты мог все-таки уехать с ними. Передумать в  последнюю
минуту...
   - Когда соберусь уезжать, я тебе скажу, - ответил я. Карш кивнул и взял
Тунзи под уздцы, но конь захрапел и рванулся, все  еще  пытаясь  повернуть
обратно. Я сказал:
   - А вот он хотел ехать с ними, очень хотел. Никогда в жизни  не  видел,
чтобы он так артачился.
   - Что ж, - сказал Карш. Он тяжело пожал плечами и повел Тунзи по дороге
к "Серпу и тесаку". - Даже у старых толстых  меринов  бывают  свои  мечты.
Иногда самые удивительные.
   Через некоторое время я спешился, потому что мне  было  как-то  странно
ехать, когда Карш идет пешком. Мы молчали, пока не подошли к трактиру  так
близко, что стало слышно, как орут петухи, как скрипит колодезный насос  и
как Гатти-Джинни жалуется небесам  на  какую-то  несправедливость.  Тут  я
сказал:
   - Мое истинное имя Ванд.
   Карш пару раз повторил его, без особого выражения.
   - Но ты, если хочешь, можешь по-прежнему звать меня Россетом, пока я не
уехал, - сказал я. - В конце концов, какая разница?
   Карш покачал головой.
   - Да нет, разница есть, - проворчал он. - Ванд... Раз тебя  так  зовут,
значит, так и будем звать. Ванд.
   Тунзи почуял завтрак и прибавил шагу.