валась такая ярость отчаяния, что даже я не ведала ничего подобного
- а я-то думала, что постигла все глубины  беспомощности  и  отчаяния.  Но
могла ли я представить себе, что  маг,  достаточно  могущественный,  чтобы
крушить большие военные корабли посреди моря, точно сухарики в бульоне  (и
достаточно  добрый,  чтобы  послать  дельфинов   на   помощь   потерпевшим
кораблекрушение), окажется в таком отчаянном положении, чтобы  позвать  на
помощь беглую не-скажу-кого,  которую  он  нашел  прячущейся  нагишом  под
корзиной из-под рыбы на пристани в Ламеддине? Но он позвал меня - и  через
полчаса я, застигнутая врасплох, была  уже  в  седле  и  спешила  в  чужую
страну. Есть немало людей, которым я обязана жизнью - как  есть  немало  и
таких, кто обязан жизнью мне, - но этот человек спас мне душу.
   Третий сон пришел ко мне на Пустошах, в ту ночь, когда дорога кончилась
и мы поехали напрямик. Лукасса - я знала ее имя от этого мальчика, который
кричал ей вслед, - Лукасса к тому времени пришла  в  себя,  насколько  это
вообще  было  возможно.  Хорошенькая,  тихая,  невежественная  деревенская
девчонка, с которой за всю жизнь не случалось  ничего  интересного,  кроме
того, что ей случилось умереть. Но об этом  она  не  помнила.  Она  вообще
почти ничего не помнила - ни своего имени, ни семьи, ни друзей,  ни  этого
юного идиота, который до сих пор тащился за нами, безмозглый, как  камень,
что катится с горы. Для нее все началось с моего голоса и луны.
   В тот вечер она снова принялась упрашивать меня, чтобы я еще раз  спела
ей ту песню, которая подняла ее из реки, - точно ребенок, который опять  и
опять требует, чтобы ему рассказали любимую сказку, причем слово в  слово.
Я устала и потому раздраженно ответила:
   - Лукасса, это самая обыкновенная песня,  которой  давным-давно  научил
меня один старик. Он обычно пользовался ею в огороде.
   - Я хочу ее выучить! - настаивала Лукасса. - Теперь это  моя  песня,  я
имею право ее знать.
   Она робко, по-деревенски, улыбнулась и добавила, искоса глядя на меня:
   - Конечно, я никогда не стану такой великой волшебницей,  как  ты,  но,
быть может, я тоже смогу кое-чему научиться.
   - Я и сама знаю  только  кое-что,  -  ответила  я.  -  Всего  несколько
незамысловатых уловок. И мне потребовалась целая  жизнь,  чтобы  научиться
этому. Сиди тихо, я расскажу тебе еще одну историю  про  Зивинаки,  короля
лжецов.
   Я хотела, чтобы она побыстрее заснула. Мне  надо  было  поразмыслить  о
том, что делать, если третьего сна не будет. Но Лукасса  далеко  не  сразу
успокоилась и перестала просить, чтобы я научила ее той  песне.  По-своему
она не менее упряма, чем тот парнишка.  Любопытная,  должно  быть,  у  них
деревня...
   В ту ночь мне так и не удалось уснуть, но Мой Друг все равно пришел. Он
явился мне в пламени костра, когда я встала на  колени,  чтобы  подбросить
хворосту. Измученный страхом старик, нагой и дрожащий, как я в  тот  день,
когда мы впервые встретились. Самоцветы, что он  всегда  носил  в  ушах  -
четыре в левом ухе, три в правом, видишь, я все помню,  -  исчезли,  глаза
потускнели и выцвели,  дурацкие  ленточки,  которыми  он  переплетал  свою
бороду, тоже куда-то подевались. Ни колец, ни одеяния, ни посоха.  И,  что
самое ужасное, - он не отбрасывал тени ни от луны, ни в  свете  костра.  В
моей стране - в стране, которая когда-то была  моей,  -  люди  верят,  что
увидеть человека без тени - это  верный  знак,  что  скоро  ты  умрешь,  в
одиночестве, в дурном месте. Я и сама  в  это  верю,  хотя,  конечно,  это
чепуха.
   Но все равно я бросилась к нему с радостью и попыталась  накинуть  плащ
ему на плечи. Конечно, плащ  упал  на  землю,  и  мои  руки  прошли  через
дрожащее тело насквозь. Он страдал от холода, но  это  было  не  здесь.  Я
заговорила с ним и попросила:
   - Скажи мне, что делать!
   Он видел меня, но ответить  не  смог.  Вместо  этого  он  указал  в  ту
сторону, где звезды уже начали бледнеть над плоскими, изломанными  холмами
Северных пустошей. Из его пальца вылетела лента зеленого света -  когда-то
его глаза были такими же зелеными. Лента пересекла Пустоши и ушла  куда-то
за горы - слишком далеко, чтобы можно было увидеть, куда, даже если бы это
было днем. Когда он опустил руку и снова взглянул на меня, я  отвернулась,
не в силах смотреть в его бледное от ужаса лицо. Не годится мне видеть его
таким, даже если это всего лишь призрак. Я сказала:
   - Я найду тебя. Лал придет и найдет тебя.
   Даже если он и услышал меня, это его не утешило. Когда я  это  сказала,
он исчез, но запах его тоски и боли жег мне горло еще  долго  после  того,
как встало солнце. Зеленый след светился на  склонах  холмов  даже  тогда,
когда мы с Лукассой снова двинулись в путь. Я показала этот  след  ей,  но
она ничего не увидела. Я подумала, что у Моего Друга, видимо, хватило  сил
только на то, чтобы послать зов мне, и никому другому.
   Помнится, в тот день я  немного  рассказала  Лукассе  о  себе,  и  чуть
побольше - о  том,  что  нас  связало  и  почему.  Несмотря  на  все  свое
упрямство, Лукасса пока что не задавала настоящих вопросов, кроме  одного:
"Я жива? Я правда жива?" А так ее вполне устраивало, что мы едем на  одном
коне, день за днем, по стране, такой пустынной и страшной, что я бы на  ее
месте предпочла бы снова утонуть и спокойно лежать на дне родной  и  милой
реки. Я сказала ей, что один мой друг попал в беду и я еду ему на  помощь.
Тут она впервые улыбнулась - и я увидела, за чем гонится  тот  деревенский
парнишка. И сказала:
   - Это твой любовник.
   - Да ты что! - Эта мысль задела меня всерьез. -  Это  мой  учитель.  Он
помог мне, когда никто во всем мире не хотел мне помочь. Я сейчас была  бы
куда мертвее тебя, если бы не он.
   - Старик, который пел песни овощам в огороде, - сказала она. Я кивнула.
Лукасса помолчала. Потом спросила: - Почему я еду с тобой? Что,  я  теперь
принадлежу тебе, все равно как та песня принадлежит мне?
   - Мертвые не принадлежат никому. Я просто не могла тебя оставить  и  не
могла остаться, чтобы позаботиться о тебе. Что еще я могла сделать?
   Я говорила хрипло и резко, потому что от слов Лукассы мне стало  не  по
себе.
   - Кстати, о любовниках: твой гонится за нами с той самой  ночи,  как  я
забрала тебя с собой. Может, остановишься и подождешь  его?  Ты  ему  явно
очень дорога, а я к попутчикам не привыкла.
   Я не знала, что за сила терзает Моего Друга, но Лукасса мне тут явно не
помощница. Мне совершенно незачем было везти ее с  собой  дальше.  Это  не
нужно ни ей, ни мне, ни тому парню.
   - Возвращайся с ним домой, - продолжала я. - Жизнь там, позади, а вовсе
не там, куда мы едем.
   Но девушка воскликнула, что оба пути ей одинаково  незнакомы,  что  мир
для нее чужой и во всем этом мире она знает только смерть и меня. Так  что
мы поехали дальше вместе. А ее парень продолжал гнаться за нами. С  каждым
днем он все больше отставал, но не прекращал погоню. Я  очень  торопилась,
и, однако, вскоре мы начали по очереди идти пешком, чтобы поберечь коня. А
временами дорога была такая плохая, что идти пешком приходилось обеим. Что
же касается еды, то я могу почти не есть, когда это необходимо, -  не  все
время, но подолгу. Это было очень кстати, потому  что  Лукасса  лопала  за
двоих - не просто как здоровый ребенок, а так,  словно  хотела  убедиться,
что действительно жива. Я сама когда-то была такая.
   Вода. Мне еще не встречалось места, где я не смогла бы  найти  воду:  в
наших краях любой двухлетка чует ее так же хорошо, как запах обеда. Искать
воду  совсем  не  так  трудно,  как  думает  большинство  людей  -  просто
большинство людей принимаются за поиски, когда они уже в панике  и  вообще
не могут как следует думать. Но на этих Пустошах воду  отыскать  оказалось
труднее, чем где бы то ни было, даже мне. Если бы зеленый след, тускневший
с каждой ночью, не пересекал  временами  русло  подземных  ручьев,  нам  с
Лукассой пришлось бы туго. Но нам все же хватало воды на то, чтобы напоить
коня и не дать собственной глотке совсем уж  пересохнуть  в  этом  горячем
воздухе. Как обходился тот парнишка, что за  нами  гнался,  -  понятия  не
имею.
   Когда начался подъем, местность сделалась получше,  но  ненамного.  Там
чаще попадалась вода и водились кролики и птицы, которых можно было ловить
силком. К тому же поднялся легкий ветерок. Но зеленый след совсем растаял,
и по ночам, когда Лукасса спала, я ревела от злости:  я  ведь  знала,  что
след тут, никуда не делся, что  он  по-прежнему  указывает  путь  к  Моему
Другу,  просто  сделался  настолько  слаб,  что  даже  мои  глаза  его  не
различают.  А  дорога  -  если  это  можно  назвать  дорогой  -  постоянно
раздваивалась, вилась, ветвилась, разбегаясь в разные стороны - в  ущелья,
заканчивающиеся тупиком и постоянно  грозящие  обвалом,  в  лощины,  густо
заросшие лесом, вдоль бесконечных подножий гор, половина из  которых  были
разворочены лавинами. И которая из множества тропинок была той, что нужно,
я знать не знала. Я положилась на удачу и на то, что  желания  волшебников
обретают плоть в этом мире. То,  о  чем  волшебник  говорит  "Да  будет!",
действительно возникает, будь то камень или яблоко. Даже если у волшебника
не хватает сил, чтобы заставить тебя видеть  это  яблоко  как  следует.  Я
могла лишь надеяться, что дорога Моего Друга достаточно материальна, чтобы
указать мне путь днем, как  его  искаженный  болью  облик  был  достаточно
материален, чтобы явиться мне ночью.
   Ньятенери появилась в сумерках, на четвертый день после  того,  как  мы
начали подниматься в горы. Она не таилась - я услышала топот подков еще до
того, как мы развели костер, а когда она подъехала, Лукасса уже закапывала
угли. И все-таки эта женщина застала меня врасплох: вот только что  ее  не
было - и вдруг появилась, как звезда на небе. А я  не  люблю,  чтобы  меня
заставали врасплох. Поэтому я разозлилась на себя,  но  тут  почувствовала
легкое покалывание магии и, взглянув на женщину, увидела, что воздух между
нами чуть заметно дрожит. Когда достаточно долго живешь  вместе  с  магом,
такие вещи чувствуешь непроизвольно - все равно, как если долго  живешь  с
сапожником, начинаешь невольно обращать внимание на  людей,  которым  жмут
сапоги. Магия была не ее - женщина была кем угодно, только не волшебницей,
но какое-то заклятие на ней лежало. Какое именно - я сказать не  могла.  Я
ведь тоже не волшебница.
   Она была смуглая, цвета крепкого чая, а ее узкие, чуть  раскосые  глаза
были цвета сумерек. Выше  меня,  кость  тонкая  и  длинная,  левша.  Плечи
широкие, развернутые - должно быть, стреляет далеко  (при  ней  был  лук),
хотя необязательно метко. Когда ведешь такую жизнь, как  я,  на  эти  вещи
обращаешь внимание в первую очередь. Что  до  остального  -  на  ней  была
обычная одежда всадника, ничем особенным не отличающаяся, кроме разве  что
нарочитой  неброскости:   сапоги,   клетчатые   штаны,   верхняя   туника,
плащ-сидрин, какие носят в Кейп-Дайли, - обычная западная одежда, довольно
разномастная. Ее волосы были спрятаны под  капюшоном  сидрина,  и  снимать
капюшон она не спешила. Она ехала на чалом коне, таком  же  длинноногом  и
крепком, как она сама, и вела в поводу лохматую черную  лошадку,  немногим
крупнее пони, с хищными желтыми глазами. Таких лошадей я  еще  никогда  не
видела.
   Поначалу она ничего не сказала - только сидела в седле  и  смотрела  на
нас. В ее поведении не чувствовалось ни дружелюбия,  ни  угрозы  -  ничего
особенного,  кроме   чуть   заметного   присутствия   магии   и   опасного
переутомления. Лукасса поспешила подойти поближе ко мне.
   - Что видишь, то твое, - сказала я. Так принято здороваться у нас дома.
Я все никак не могу отвыкнуть от этого приветствия - возможно, потому, что
оно многое говорит о тех людях, среди которых я родилась. Они щедры в том,
что касается вещей - и славятся этим, - но  невидимое  берегут  ревностно.
Надо будет когда-нибудь бросить эту привычку.
   - Сири те мистанье, -  ответила  женщина.  По  спине  у  меня  поползли
мурашки. Дело не в том, что я ее не поняла.  Просто  все  культурные  люди
отвечают на приветствие на языке  приветствующего.  Тон  ее  был  довольно
любезным, и она вежливо склонила голову, но то, что она сделала, она  явно
сделала нарочно. Я имела полное право вызвать ее на  поединок  или  велеть
ехать своей дорогой. Но мне, несмотря на мурашки, сделалось  любопытно,  и
потому я просто спросила, как ее зовут, и добавила, что,  если  она  плохо
знает всеобщий язык, мы можем говорить на банли. Банли -  это  примитивный
язык торговцев, которые бродят по дальним странам.  Женщина  улыбнулась  и
проглотила оскорбление.
   - Я - Ньятенери, - сказала она. - Дочь Ломадис, дочери Тиррин.
   Тут я решила, что она, должно быть, с Южных островов, потому что только
там женщины ведут свой род по материнской линии. Да и  по  голосу  похоже:
голос у нее был звонче  моего,  и  говорила  она  медленнее,  и  при  этом
интонация виляла из стороны в  сторону,  в  то  время  как  у  меня  голос
поднимается и опускается.
   - А ты - Лал-Морячка, Лал-Полуночница, - продолжала она. - А вот другую
женщину я не знаю.
   - Ты и меня не знаешь, - возразила я. В путешествии я  пользуюсь  двумя
другими именами - их я ей и назвала. - А с чего ты приняла меня за ту Лал?
   - Какая же другая женщина решится ехать через эту  безжалостную  землю?
Тем более черная женщина, у которой к седлу привязана трость  с  мечом?  И
почему она бродит здесь, среди этих слепых холмов, без дороги  -  если  не
считать зеленого ночного следа,  по  которому  она  спешит  на  выручку  к
великому магу?
   Я разинула рот. Она расхохоталась и махнула рукой,  давая  понять,  что
бояться мне нечего.
   - И не  тебе  одной  известно,  что  некая  Лалхамсин-хамсолал,  -  она
произнесла мое имя почти правильно, - была когда-то спутницей  и  ученицей
волшебника...
   - Волшебника, чье имя не произносится, - перебила  я,  и  на  этот  раз
женщина умолкла. Я сказала: - Одни называют его Учителем, другие Сокрытым,
третьи - просто Стариком. Я называю его... так, как я его называю.
   Я осеклась, разозлившись: сгоряча я едва не выболтала  имя,  которым  я
его зову, хотя что в этом могло быть плохого, понятия не имею. Она дернула
уголком рта.
   - А я всегда звала его Человек, Который Смеется. Тот, кто знает его так
хорошо, как ты, поймет.
   У меня снова поползли мурашки по спине,  и  ответила  я  не  сразу.  Он
смеется не так уж часто, этот маг, но я никогда  не  могла  удержаться  от
того, чтобы засмеяться вместе с ним. Это детский смех, звонкий, совсем  не
подобающий такому великому магу, могучий и не ведающий  собственной  силы.
Это сама суть этого человека. Именно этот смех  удерживал  меня  и  хранил
надежнее мечей и драконов, когда они узнали, где  я,  и  пришли  за  мной.
Любой, кто это знает, знает его. Ньятенери  перебросила  ногу  через  луку
седла и остановилась, выжидательно вскинув брови.
   - Слезай, - сказала я. - Я рада тебя видеть.
   Когда она спрыгнула на землю, ее капюшон откинулся, и Лукасса  тихонько
ахнула при виде густых,  седеющих  темно-каштановых  волос,  подстриженных
причудливыми завитками, валиками  и  стрелочками.  Голова  Ньятенери  была
похожа на дорогу, по которой промаршировало целое войско.  При  Лукассе  я
ничего говорить не стала - это подождет, - но я могу признать монастырский
постриг, когда увижу его. Я даже знаю несколько стрижек, которые  носят  в
разных монастырях. Но эта стрижка была мне незнакома. Совсем незнакома.
   Мы помогали ей чистить и кормить  обеих  лошадей,  когда  из  седельной
сумки высунулась мордочка лиса. Ньятенери  тут  же  нацепила  ему  на  шею
тонкую серебряную цепочку и представила его нам как своего близкого  друга
и многолетнего спутника. Лукасса тут  же  вцепилась  в  лиса  и  принялась
таскать его на руках, кормить объедками и  напевать  ему  тихие  заунывные
песенки. Лис висел  у  нее  на  руках  и  ухмылялся  во  всю  пасть.  А  я
разглядывала зловещую прическу его хозяйки и размышляла о том, в каком это
монастыре сестрам разрешают держать у себя в келье ручных  лис.  Ньятенери
наблюдала за мной, а Лукасса упрашивала ее позволить  взять  лиса  к  себе
хотя бы на эту ночь. Ньятенери позволила, и девочка  торжествующе  отнесла
лиса к себе на одеяло. Лис подмигнул нам через  плечо  Лукассы.  Ньятенери
что-то резко бросила ему на своем языке - это звучало как  предупреждение.
Лис зевнул, продемонстрировав все свои белоснежные  зубы  и  красный,  как
рана, язык, и закрыл глаза.
   - Он ей ничего плохого не сделает, - сказала Ньятенери.  Она  стояла  и
смотрела  на  меня  своими  странными  глазами.  Только   что   они   были
туманно-серыми, а теперь, когда стало темнее, сделались почти лиловыми.
   - Ну, и что теперь? - спросила она.
   - Откуда ты его знаешь? И давно ли?
   На этот раз она улыбнулась по-настоящему. Зубы у нее чуть смахивали  на
лисьи.
   - Пожалуй, так же давно, как и ты. Вся разница в том, что я  знаю,  где
он.
   Она  прислонилась  к  валуну,  ожидая,  когда  я  с  радостью  предложу
объединиться. Я сказала:
   - Разница не только в этом. Разница по меньшей мере еще и в том, что  я
не скрываюсь от каких-то фанатиков, и за меня не объявлено  награды  тому,
кто вернет меня в лоно родного монастыря. Может статься, что помех от тебя
будет больше, чем помощи.
   Я сказала это наудачу, но попала в цель:  на  миг  ее  надменная  маска
слетела, и я  увидела  перед  собой  просто  измученную  женщину,  которой
остался всего шаг до безумия. Я знаю этот взгляд. Впервые я увидела его  в
мутной луже.
   Ее лицо сразу же сделалось прежним, но  голос  еще  дрожал,  когда  она
сказала:
   - Никакой награды за меня не назначено,  честное  слово.  Никто  никуда
меня возвращать не собирается, никто в целом мире.
   Ее высокое и сильное тело, созданное для битв и суровых  зим,  даже  не
шелохнулось. Она добавила:
   - Девушка может  ехать  на  моей  вьючной  лошади.  Так  будет  гораздо
быстрее. И я скажу тебе, куда ехать, прямо сейчас, так  что  я  тебе  буду
больше не нужна. А дальше решай сама.
   Некоторое время мы стояли так тихо, что я слышала  ее  дыхание,  а  она
мое, и смотрели друг на друга. Лукасса сонно напевала что-то на ухо  лису.
Наконец я сказала:
   - Я никогда не называла его иначе, как Мой Друг.



ЛИС

   Да-да-да-да-да, и я могу украсть всех, всех их  лошадей,  если  захочу,
прямо из-под их глупых, грязных, волосатых задниц! Этот  мальчишка  просто
представить не может - никто не может себе представить, на что я способен,
если только захочу! Когда захочу. Они не знают, кто я, чего  мне  хочется,
когда и почему. Милдаси, этот мальчишка, черная  женщина,  белая  женщина,
толстый трактирщик - все они одинаковы. Кроме Ньятенери.
   Хо-хо, а что я знаю про Ньятенери! Этого никто не  знает,  кроме  меня.
Ньятенери знает,  почему  я  смеюсь  про  себя,  а  я  знаю,  чего  боится
Ньятенери. Почему Ньятенери спит на полу, а  не  на  кровати,  и  никогда,
никогда не засыпает надолго. А вот я сплю на кровати - тихо, как мышка, но
стоит мне дернуть ухом, которое зацепила рука Лукассы, стоит мне  вильнуть
хвостом, лежащим на груди Лал, - и Ньятенери тут же вскакивает,  проворней
меня, прижимается спиной к стене, выхватывает кинжал,  блестящий  в  лучах
луны, и ждет. Временами я делаю  это  нарочно,  для  смеха:  всю  ночь  то
чешусь, то потягиваюсь, то  тихонько  фыркаю  -  и  каждый  раз  Ньятенери
вскакивает, готовая, готовая... К чему, а?
   Готовая встретить тех двоих, что преследуют нас так долго? Да  нет,  не
мальчишку  -  кому  он  нужен,  тот  мальчишка!  Двое  мужчин,  маленьких,
легконогих, бесшумно бегущих по следу, миля за милей. У них нет ни  копий,
ни длинных мечей - ничего, кроме  зубов,  совсем  как  у  меня.  Ньятенери
знает, что они идут за ней, но никогда не видит их. А я  вижу,  я  чую,  я
з