клюже погладил  ее
по голове и поплотнее укрыл парусом.
   - В чем дело? - спросил я. - Тебе плохо? - Потом вспомнил,  что  обещал
не задавать подобных вопросов, и сказал: - Я вовсе  не  хотел  встревожить
тебя насчет наших возможностей. Разберемся с Аршадином, как получится.
   Но это тоже звучало глупо и снисходительно -  я  даже  договаривать  не
стал. Лал не ответила - только еще мгновение обнимала меня, а потом  резко
отвернулась и тут же заснула. Я еще долго ощущал прикосновение ее руки.
   Ну, по крайней мере, утром нам не пришлось долго возиться с  погрузкой.
Грузить нам было нечего, кроме самих  себя,  затупившегося  меча  и  рыбы,
которую Лал успела накоптить за время стоянки. Теперь она  подняла  парус,
пока я отталкивал лодку от берега и поспешно забирался на  борт,  цепляясь
за мачту и здоровую ногу Лал. По пояс я в воду заходить еще  согласен,  но
никак не глубже.
   Как вы легко можете догадаться,  я  так  и  не  привык  к  этой  утлой,
неверной лодчонке за те три  дня,  которые  я  на  ней  провел.  Я  боялся
вставать на ноги, а когда все же приходилось встать, судорожно цеплялся за
мачту. С места на место я предпочитал перемещаться, ползая на заднице, как
младенец. Когда мы причаливали  и  высаживались  на  берег,  во  сне  меня
преследовали кошмары, в которых я неизменно тонул. Мало того, что копченая
рыба была сухой и безвкусной, меня еще начало от нее пучить, так что когда
я переставал бояться, я начинал чувствовать себя  неловко.  Я  был  зол  и
постоянно голоден. Я не привык быть бесполезным грузом, и это бесило  меня
не меньше, чем необходимость плыть на лодке. И все же я вспоминаю эти  три
дня с удивительной нежностью.
   Идиллия? Это вряд ли. За все это время  я  обнимал  Лал  только  затем,
чтобы не свалиться в Сусати или чтобы заново повязать  выстиранные  бинты.
Мы  были  одни,  но  именно  поэтому  приходилось  держаться  скромно.  Мы
старались предоставить  друг  другу  наибольшее  уединение,  какого  можно
достичь  на  куске   плавучего   дерева   длиной   в   двенадцать   футов:
отворачивались, не дожидаясь просьб, и вообще как-то старались  не  мешать
друг другу. Помнится, один день прошел почти в полном  молчании,  если  не
считать того момента, когда наступил мой черед сменить  Лал  у  руля.  Эта
смена караула, кстати, сама по себе была изумительна и неизменно повергала
меня в трепет: корма была слишком узка, чтобы разойтись на ней  без  риска
свалиться в воду. В конце концов Лал стала просто спрыгивать в воду, чтобы
дать мне пройти, а потом непринужденно забиралась обратно или хваталась за
веревку и некоторое время плыла за лодкой, проверяя, как чувствуют себя ее
ушибы в воде. Так вот, не считая нескольких слов, которыми  мы  обменялись
тогда, единственными звуками вокруг были пение птиц,  да  еще  иногда  шум
ветра, от которого шла рябь по воде. Наша  лодка,  созданная  для  тишины,
скользила вниз по течению, точно тень этих коротких шквалов.
   Но в ту же ночь Лал проснулась с криком, задыхаясь от одного  из  своих
кошмаров, которые не тревожили ее с тех пор, как мы выехали  из  "Серпа  и
тесака". Успокоилась она очень быстро, но засыпать не хотела, так  что  мы
проболтали почти до рассвета, лежа бок о бок рядом с маленьким  костерком,
которого нельзя было заметить издалека - но  зато  и  тепла  он  почти  не
давал.
   О чем же говорили мы тогда в темноте, двое искусных,  покрытых  шрамами
и, несомненно, стареющих воителей? В основном о прошлом  -  и  по  большей
части о своем детстве. У Лал было два брата, старший  и  младший,  которых
она не видела с тех пор, как ее похитили из  дому  в  возрасте  двенадцати
лет. У меня была старшая сестра, которую я очень любил, больше,  чем  кого
бы то ни было. Она умерла из-за того, что мужчина,  которого  любила  она,
оказался человеком глупым и небрежным и не любил никого.  Это  был  первый
человек, которого я  убил  в  своей  жизни.  Мне  тогда  тоже  исполнилось
двенадцать.
   Лал рассказывала о друзьях,  товарищах  детских  игр  -  она  прекрасно
помнила  их  всех,  вплоть  до  манеры  одеваться  и  игр,   которые   они
предпочитали. У меня не было никого, кроме сестры, но зато я был знаком  с
одним дровосеком. Ему, наверно,  было  около  сорока:  крестьянин  с  юга,
необразованный, суеверный, исключительно честный  и  живший  исключительно
своими  закаменевшими  страхами  и  обычаями.  Но  когда   нам   случалось
встретиться в лесу, он всегда делился со мной своими обедами и рассказывал
мне  длинные-предлинные  истории  о  зверях  и  деревьях;  и  когда  семья
человека, которого я убил, охотилась за мной и пришла следом за мной к его
двери, он приютил меня, спрятал и солгал им, хотя если бы  они  узнали  об
этом, они спалили бы нас обоих в его хижине. На следующий день  я  сбежал,
чтобы не подвергать дровосека опасности, и никогда больше его не видел. Но
каждое утро, просыпаясь, я вспоминаю его имя.
   На реке плескались леелтисы, кормящиеся при луне. Это блестящие  черные
рыбы с широкими и тонкими, как паутина, передними плавниками. Они  шлепают
ими по воде, чтобы вспугнуть насекомых. Временами они ловят даже  птенцов,
слетевших с гнезда. Лал попросила:
   - Расскажи про своих родителей.
   - Они продали мою сестру, - ответил я. Лал обвила мои  плечи  рукой.  Я
помолчал, потом добавил: - Я  буду  их  ненавидеть  до  гроба.  Тебе  это,
наверно, кажется ужасным...
   Лал  долго  ничего  не  отвечала,  но  руки  не  убрала.  Наконец   она
произнесла:
   - Я скажу тебе одну вещь, о которой никогда  не  говорила  вслух,  даже
себе самой. Когда меня продали и увезли, я была ужасно напугана, буквально
до безумия. Единственное, за что я могла уцепиться, это  была  неколебимая
уверенность, что мои родители придут и найдут меня; что  пока  все  это...
все это со мной творится, мои  замечательные  мамочка  и  папочка  вот-вот
будут здесь, что они ищут, ищут и не успокоятся, пока я не вернусь домой и
не буду отомщена. Быть может, эта вера и помогла мне  сохранить  рассудок.
По крайней мере, я всегда так думала...
   Последние слова я еле расслышал.
   - Но они тебя так и не нашли.
   - Так и не нашли, - прошептала Лал, уткнувшись мне в бок. -  Так  и  не
нашли, будь они прокляты...
   Я коснулся губами ее век - они были горячие-горячие.
   - Они искали тебя все это время, - сказал я.  -  Они  разыскивали  тебя
повсюду. Я знаю.
   - Они могли бы постараться и найти меня!
   Она отвернулась и вцепилась зубами в парус, чтобы заглушить долгий вой,
теребя ткань, точно зверь, попавший в капкан и  пытающийся  отгрызть  себе
лапу. Когда я поцеловал ее, она меня  действительно  укусила,  и  довольно
сильно, так что я ощутил на ее губах вкус пыли, слез и моей крови - и  еще
наших пяти ночей, проведенных вдвоем  под  этим  парусом.  Но  любовью  мы
занимались очень осторожно. Иначе и нельзя было: тело Лал не выдержало  бы
моего веса, и ее руки и ноги не могли сжимать меня так, как  ей  хотелось.
Поэтому мы долго-долго  шептались  и  ласкали  друг  друга,  а  когда  все
кончилось, она сказала:
   - Завтра вода будет плохая.
   И уснула, лежа на мне, уткнувшись носом мне  в  левое  ухо.  Так  мы  и
спали.
   На следующее утро, уже довольно поздно, в трех милях  ниже  по  течению
действительно  началась  плохая  вода.  Поначалу  я  заметил   ветер:   он
становился все сильнее и резче и дул непрерывно, а не налетал играючи, как
раньше. Лал приходилось тратить меньше усилий на то, чтобы его поймать,  и
больше на то, чтобы управиться с лодкой. Ветер даже немного пах морем.  Со
вчерашнего дня Сусати постепенно сужалась, ущелье становилось все глубже и
горы с обеих сторон смыкались над нами. Теперь  для  того,  чтобы  увидеть
небо, приходилось задирать голову. Скал впереди пока еще не было,  и  пены
тоже, кроме как в тени берега; но лодка начала зарываться носом, и когда я
ухватился за мачту, она дрожала, как струна. Я спросил у Лал:
   - Откуда ты знала?
   - По рыбе, - ответила Лал. Я недоумевающе уставился на нее. - По  рыбе,
которую  мы  ели  вчера  вечером.  Рыба,  которая  живет  в  бурной  воде,
отличается на вкус от той, что мы ели раньше. Не знаю, почему, но это так.
   Я пялился на нее, пока она не заулыбалась:
   - Да нет, Соукьян, это неправда. На самом деле мне  просто  было  очень
хорошо с тобой сегодня ночью. Я редко бываю настолько счастлива и не  хочу
привыкать к этому, потому что сразу вслед за  этим  непременно  начинаются
неприятности. Так что эти мои слова  насчет  реки  были  сказаны  наудачу.
Понимаешь?
   - Я тоже был счастлив, - ответил я. Мне еще многое  хотелось  добавить,
но как раз в тот  миг  нос  лодки  взлетел  вверх,  вода  впереди  куда-то
исчезла, и сзади нас накрыло волной, так что нос лодки провалился вниз.  Я
распластался на дне и зажмурился.
   - А-а! - сказала Лал. - Вот теперь становится интересно.
   Мне показалось, что она совершенно счастлива.
   Да,  интересно  стало,  причем  сразу  же.  Наша  лодчонка   непрерывно
раскачивалась и ныряла. Пока я лежал, зажмурившись, мне казалось,  что  мы
летим одновременно во все стороны,  безо  всякого  управления.  Когда  мне
удавалось оглядеться, я неизменно обнаруживал,  что  мы  каким-то  образом
продолжаем двигаться вниз по течению, почти так же прямо,  как  и  раньше,
только куда быстрее, и что волны на самом деле куда меньше,  чем  кажется,
когда они налетают на лодку. Но теперь они  все  были  белые,  белые,  как
ледяные цветы, как внутренности сангарти, разорванного крупным шекнатом. И
еще появились скалы:  черные,  зазубренные,  и  там,  и  сям,  и  повсюду,
пролетающие мимо так  близко,  что  я  отчетливо  видел  зеленые  и  рыжие
водоросли на их боках, сонно раскачивающиеся в бешено мчащейся  воде.  Мне
казалось, что мы бесконечно падаем в чью-то длинную, пенящуюся глотку, и я
старался не думать о брюхе, ожидающем в конце пути.
   - Река старая, - крикнула  мне  один  раз  Лал,  -  и  полна  подвохов!
Глубокое старое русло, и уйма мелких боковых течений. Нам еще повезло, что
сейчас не половодье!
   Да, все эти истории о Лал-Морячке -  чистая  правда.  Она  сидела,  как
всегда, скрестив ноги, мокрая от колючих брызг пены; ее плечи и  шея  были
так разбиты, что смотреть она могла только вперед, и  при  этом  она  вела
нашу лодку сквозь это буйство так же легко, как иглу сквозь складки шелка.
Временами она сидела совершенно спокойно, не трогая ни руля, ни веревок; а
иногда она чуть откидывалась назад  или  легонько  поводила  рукой,  точно
поглаживая собаку, и лодка послушно виляла в  сторону  и  проходила  между
двух зеленогубых камней: лакомый кусочек снова ускользнул из  зубов  реки.
Часто нос лодки  полностью  заливало  водой,  и  я  нырял  вместе  с  ним,
вверх-вниз, вниз-вверх, словно жертвенные  лоскутки,  какие  лодочники  на
западе привязывают к лопастям весел. И все же должен вам  признаться,  что
я, впервые в жизни, сам удивлялся собственному возбуждению и что с тех пор
я стал лучше понимать людей, которым нравится плавать по плохой воде.  Лал
я этого никогда не говорил.
   Несмотря на то, что мой Человек, Который Смеется,  предупреждал  нас  о
том, что дом Аршадина - вовсе не замок, а скорее похож на пастушью хижину,
мы едва его не прозевали. На самом деле единственная  причина,  почему  мы
его заметили, - это потому, что оба мы  увидели  дхарисс,  как  видела  их
прежде нас Лукасса. Дхариссы кружили  возле  окон  домика  с  тростниковой
крышей, и было их не меньше десятка,  хотя  достаточно  одной-единственной
дхариссе появиться в окрестностях какой-нибудь деревни впервые за двадцать
лет, чтобы крестьяне бросили дома, поля и все  хозяйство  еще  до  заката.
Дхариссы - это маленькие голубовато-серые птицы, кормятся они рыбой  и  на
вид совсем неприметные, если не считать темно-синей полоски поперек груди.
Не знаю, почему, несмотря на то что встречаются они очень редко,  во  всех
землях, где мне случалось бывать,  они  считаются  вестниками  злосчастья,
беды и всяких ужасов. Но это так. И именно они теснились  на  подоконниках
дома Аршадина, отпихивая друг друга.  Я  почувствовал,  как  лицо  у  меня
похолодело. Когда я обернулся к Лал, то увидел, что она делает  в  воздухе
левой рукой знак - как я узнал потом, оберег от зла. Я  бы  сделал  то  же
самое.
   Лал отвела руль до отказа влево и крикнула:
   - Держи его там!
   Лодка развернулась против ветра и течения и двинулась к берегу. Я висел
на руле, а Лал тем временем боролась с парусом, как вдруг  внезапно  парус
резко,  неестественно  выгнулся,  вырвав  веревки  у  нее  из   рук.   Гик
развернулся, ударил меня в плечо, когда я пытался пригнуться, и сбросил за
борт. Я услышал, как вскрикнула Лал, когда я упал, но ее голос  потонул  в
холодных криках  дхарисс,  которые  кружили  над  нами,  хлопая  крыльями.
Мгновением позже лодка перевернулась - мачта упала возле моей  головы  еще
до того, как я начал тонуть, и полые  трубки,  которые  были  так  искусно
подогнаны друг к другу, рассыпались и полетели в  разные  стороны.  Бедная
лодчонка! Клянусь, я помню, как подумал это.
   А еще я подумал: "На этот раз  Лал  тебя  не  спасти".  Нечего  было  и
надеяться, что она отыщет меня в этой кипящей глотке -  хорошо  бы  у  нее
хватило сил спастись самой! Река швыряла меня от скалы к скале. Я  пытался
зацепиться за каждую по очереди, но у меня ничего не  выходило:  водоросли
скользкие, течение сильное. Я просил - молиться я никогда не молюсь,  -  я
просил лишь о том, чтобы утонуть прежде, чем меня размолотит  о  скалы.  Я
пытался произнести слова, которые меня учили произносить перед смертью, но
река забивала мне их обратно в глотку, и  я  снова  погружался  под  воду.
Через некоторое время даже боль исчезла. Ощущение  было  такое,  словно  я
засыпаю, медленно ухожу от себя к покою.
   А потом мои ноги коснулись дна.
   Если вы хотите, чтобы я рассказывал дальше, посидите  минутку  молча  и
постарайтесь представить себе, что это такое, когда твое тело говорит тебе
"Ты жив!", а ты уверен, что оно врет. Я вам говорю:  я  стоял  на  твердой
земле, смотрел вниз, видел, как вода спадает,  обнажая  мою  грудь,  пояс,
колени, - и при этом знал, знал, что я мертв, без  вопросов.  В  монастыре
нам  строго-настрого  запрещалось  рассуждать  о  загробной  жизни,  и  за
исполнением запрета тщательно следили, но когда я  обернулся  и  увидел  в
сотне ярдов выше по течению Лал, стоящую на растущем островке из  щебня  и
тины, и нас не разделяло  ничего,  кроме  полоски  воды,  которую  мог  бы
перейти годовалый младенец, - ну что я мог подумать, как не  "значит,  вот
как это бывает: ты уходишь вместе с друзьями в  мир,  который  меняется  с
каждым шагом!". Может, там оно действительно так и будет.  Я,  как  и  вы,
надеюсь, что никогда этого не узнаю.
   Нет, река не расступилась, как говорится в  старых  сказках.  Нет,  она
скорее отступила, точно пес, которого отругали за то, что  он  притащил  в
дом свою  окровавленную,  дергающуюся  добычу,  отступила,  бросив  нас  и
прижавшись к противоположному берегу, делая  вид,  что  мы  ее  вообще  не
интересуем. Нет, послушайте! Я прекрасно знаю, что реки так себя не  ведут
и что ни один волшебник, о  котором  вы  когда-либо  слышали,  не  мог  бы
заставить реку выкинуть такой фокус. Да, мужик, я с тобой  согласен  -  ты
даже не подозреваешь, насколько я с тобой согласен. Я  просто  рассказываю
все как было.
   Ну так вот. Я подошел к Лал, увязая в иле, и мы встали рядом, глядя  на
противоположный берег. Насколько нам было видно, река занимала  не  больше
половины своего прежнего русла. По-моему, она даже не  текла:  на  текучей
воде  играют  блики,  а  мы  с   Лал   видели   безмолвную,   безжизненную
зеленовато-бурую массу, которая с таким же успехом могла быть землей. Я не
испугался, когда думал, что утону, а вот теперь мне стало страшно - я  был
просто в ужасе, потому что это было  _неправильно_.  Мы  с  Лал  стояли  и
смотрели, промокшие, дрожащие, измученные, по щиколотку в грязи, смешанной
со щебнем, и держались за руки, как дети, не замечая этого. Мы  так  и  не
посмели обернуться к глинобитной хижине, которая теперь возвышалась позади
нас, грозная, точно замок. Даже когда раздался хохот.



ЛАЛ

   Смех далеко не всегда означает для меня то же  самое,  что  для  других
людей. Мне слишком часто доводилось слышать, как хохочут безумцы:  мужчины
и женщины тоже,  -  которые  были  безумны,  но  не  настолько,  чтобы  не
сознавать, что в их власти сделать все, что они пожелают. Я слышала их - и
все-таки жива. Я даже слышала полуденный хохот  красного  сьярика,  и  все
равно  жива,  а  этим  не  многие  могут  похвастаться.  Но  этот   хохот,
разносившийся над голыми камнями, был хуже всего. В нем не было жизни,  ни
злой, ни доброй: ни приличествующего смеху хаоса, ни радостной  жестокости
- в нем не было улыбки, несмотря на то что хохот был торжествующий. Я могу
забыть, как выглядит остановившаяся  река,  но  жуткое  ничтожество  этого
смеха я запомню навсегда.
   - Обернитесь, - сказал он у нас за спиной. - Подойдите ко мне.
   Мы не сделали ни того, ни другого. Он снова расхохотался. Сказал:
   - Сразу видно, чьи вы ученики. Ну, как хотите, - и  отпустил  реку.  Мы
увидели, как она внезапно ожила, услышали ее  оглушительный  торжествующий
рев, когда она вырвалась на волю и ринулась на нас, мчась  быстрее  любого
зверя. Любого, кроме нас: мы, мокрые и полуголые, вскарабкались  на  берег
так быстро, что я даже налетела на Аршадина и упала к его ногам. Ньятенери
с разгона проскочил мимо, но тут же развернулся, чтобы помочь мне  встать.
Вот как мы впервые встретились с магом Аршадином.
   Он был повыше меня, пониже Ньятенери: плотно сбитый человек  в  простой
холщовой тунике, с бледным, голым лицом  с  широкой  челюстью.  Я  сказала
"голым" не потому, что у него не было ни бороды, ни усов, а потому, что...
как бы это объяснить? Да, у него были седеющие волосы,  да,  у  него  были
складки возле рта, и морщинки вокруг  глаз,  и  даже  крошечный  шрам  под
подбородком - но при этом его лицо было совершенно лишено выражения. Жизнь
приносит нам морщины, мешки под глазами  и  все  остальное,  всем  -  даже
волшебникам, которые живут дольше прочих и  всегда  выглядят  моложе,  чем
есть. Но только ошибки, которые мы совершаем в жизни, придают каждому лицу
свое собственное, особое выражение. А лицо Аршадина было таким чистым, что
казалось нарисованным, несмотря на все  морщины.  Мне  пару  раз  довелось
видеть младенцев, родившихся слишком  рано,  чтобы  прожить  в  этом  мире
дольше нескольких минут. В  них  была  ледяная  прозрачность  и  ужасающая
мягкость. Вот и Аршадин был такой же.
   - Добро пожаловать,  -  сказал  он  нам  теперь.  -  Добро  пожаловать,
Лалхамсин-хамсолал и Соукьян, называющий себя Ньятенери.
   Глаза у него были странные,  мутные,  молочно-голубые.  Они,  казалось,
смотрели в никуда. И голос у него был не мужской и не женский.
   Моя трость с мечом каким-то чудом осталась у меня за поясом. Острый или
тупой, мой меч еще сумеет пронзить брюхо волшебнику, даже  если  волшебник
очень толстый. Мне стыдно рассказывать о том,  что  случилось  дальше.  Уж
кому, как не мне, следовало бы  знать,  что  если  волшебник  на  тебя  не
смотрит, это не значит, что он не следит. Но в присутствии этого  человека
голова у меня наполнилась каким-то дымом, и  ленивые  клубы  заслонили  от
меня все мои дорого приобретенные умения  и  знания.  Я  сделала  выпад  -
довольно удачно для хромой полукалеки, - увидела, словно со  стороны,  как
острие вошло ему в живот, и еще успела  выдернуть  меч,  чтобы  ударить  в
грудь, прежде чем он рухнет в мою сторону. Только он не рухнул. И из  раны
вслед за моим клинком не вырвалось струи крови. Он не упал. Раны не  было.
Крови не было. Ни капли, даже на лезвии -  только  струйка  чего-то  вроде
светящегося дыма, да и та тут же рассеялась. Тут он не рассмеялся - тольк