роходимыми.  Мне  нечего  делать  в  этом
трактире. Незачем было и приезжать сюда. Все это впустую. Пора  признаться
себе в этом и вернуться домой. И все же я продолжал тянуть лямку.
   Однажды Карш велел нам с Россетом поменять сгнившие балки в  коптильне.
Это работа утомительная в любую погоду, а в такую жару она сделалась еще и
опасной: пальцы были влажные, скользкие, бревна все норовили вывернуться и
пару  раз  едва  не  переломали  нам  ноги.   Но   наконец   нам   удалось
приноровиться, и я как раз стоял внизу, подавая бревно Россету,  сидевшему
на крыше, когда увидел в дверях Ньятенери. Рядом с ней сидел лис.
   Мы приладили балку, и Россет  усердно  принялся  ее  приколачивать,  не
глядя на Ньятенери. Ньятенери была  хороша  собой  -  этакая  воительница,
высокая, с меня ростом, и с короткими,  густыми  волосами,  каштановыми  с
проседью. Далеко не красавица и  даже  не  хорошенькая,  как,  к  примеру,
Маринеша, - но и у нас в деревне, встретив ее на улице, вы  бы  непременно
оглянулись ей вслед и вспоминали бы ее гораздо дольше, чем иных  красавиц.
Я впервые видел их с лисом вместе. Лис смотрел прямо на меня, прижав  одно
ухо и смеясь ярко-желтыми глазами.
   Ньятенери сказала:
   - Мне надо поговорить с вами обоими. Россет, спустись оттуда.
   Она говорила негромко, но Россет поднял голову и, поколебавшись,  легко
спрыгнул с крыши на кучу соломы.
   - Соукьян... - сказал, почти прошептал, он. Я тогда не знал, что значит
это слово.
   - Он умирает, - сказала Ньятенери. - Мы ничего не можем сделать.
   Ее смуглое лицо оставалось бесстрастным, но говорила она медленно,  как
будто выдавливала слова, борясь с отчаянием. Я знаю, как это  бывает.  Она
сказала:
   - Это произойдет завтра ночью.
   - Откуда ты знаешь? - Россет, сам того не замечая, вцепился в мою руку,
точно ребенок. Я потом долго чувствовал его хватку. - Он ведь сильный,  ты
просто не знаешь. Когда он пришел, я думал, он не переживет и одной  ночи,
но ведь он же выжил, и эту ночь он тоже  переживет!  Ты  не  можешь  этого
знать!
   Он моргал, быстро-быстро.
   Ньятенери посмотрела на  него  с  большей  нежностью,  чем  можно  было
ожидать от этой заносчивой дамы.
   - Он может, Россет. Он знает.
   Россет долго смотрел на нее, потом  очень  медленно  кивнул.  Ньятенери
сказала:
   - Он хочет, чтобы мы были там. Ты, я, Лукасса - и Тикат.
   Она сделала паузу, чтобы я понял, кто именно предложил позвать меня.
   - Он хочет, чтобы мы все присутствовали.
   - Но почему завтра? - Темные глаза  Россета  были  сухими,  упрямыми  и
сердитыми. - Откуда он... почему именно завтра ночью?
   - Завтра же новолуние! - Ньятенери, похоже, была искренне  удивлена.  -
Волшебник может умереть только в ночь новолуния.
   Очевидно, она была уверена, что даже деревенские олухи вроде нас должны
знать такие простые вещи, и теперь досадовала  на  свою  уверенность.  Она
повернулась и ушла, но лис остался сидеть на месте, не сводя с меня желтых
глаз. Я слышал у себя в голове его  голос  -  это  скрипучее,  насмешливое
тявканье ни с чем не спутаешь: "Ну что, парень? Что,  братец-конокрад?  Не
правда ли, теперь ты дальше от дома, чем кто бы то ни было на свете?" Я не
мог двинуться с места. Наконец он лениво потянулся: сперва передом,  потом
задом, как собака или кошка, - и поскакал  следом  за  Ньятенери.  Пыльная
пичуга вспорхнула почти у него из-под носа, он напружинил  лапы,  прыгнул,
но промахнулся.
   Россет смотрел на меня, как я на лиса.
   - Что, у тебя завелся новый друг?
   - Какой там друг! - сказал я. - Я просто время от времени оставляю  для
него кое-какие объедки, чтобы он не трогал цыплят Карша. Должно  быть,  он
запомнил мой запах.
   - С каких это пор ты стал так заботиться о цыплятах Карша?
   Голос у Россета был тонкий и напряженный. Я пожал плечами и  наклонился
за последней оставшейся балкой, но Россет снова схватил  меня  за  руку  и
воскликнул:
   - Тикат! Почему мне никто не говорит, что происходит? Отчего  на  самом
деле умирает волшебник? Почему он так уверен, что умрет именно  завтра,  в
новолуние? Происходит что-то ужасное, а мне никто не говорит, в чем  дело!
Постояльцы дерутся у себя в комнатах. Лошади  выбивают  двери  денников  и
бросаются друг  на  друга,  точно  демоны,  даже  старый  бедолага  Тунзи.
Маринеша говорит, что Шадри будит весь дом каждую ночь - кричит,  что  его
хоронят заживо. Почему Гатти-Джинни швырнул бутылкой  в  бродячего  певца?
Почему вода в  колодце  сделалась  гнилостно-сладковатой,  точно  гной,  и
почему ветер не утихает ни на миг? Что  пытается  сказать  мне  Карш  -  и
почему, почему именно теперь? Почему у тебя какие-то секреты  с  лисом?  И
главное, Тикат, что за нами следит? Что смотрит на нас  всех  с  неба,  из
колодца, из глаз лошадей?
   Я обнял его за плечи. Похоже, это  удивило  его  не  меньше,  чем  меня
самого. Россет всегда внушал мне странное чувство - меня к нему вроде  как
тянуло. Я ни к кому не испытывал ничего подобного, кроме Лукассы. Поначалу
это пугало меня, но чем дальше, тем меньше. Я сказал:
   - Не знаю. Я был уверен, что все это мне только мерещится.
   Россет отчаянно замотал головой.
   - Нет, это все на самом деле! Тикат, давай поговорим! Давай  сопоставим
то, что известно нам обоим. Я расскажу тебе о том, что я почти вижу, а  ты
расскажешь мне, что тебе "мерещится". Я  расскажу  тебе,  о  чем  я  начал
догадываться, а ты скажешь, что ты...
   - Чего я боюсь, - закончил я, вспомнив  волшебника.  Россет  озадаченно
заморгал. Я сказал: - Не обращай внимания. Давай, Россет. Поговорим.
   Мы говорили очень  долго,  дольше,  чем  когда  бы  то  ни  было,  пока
приколачивали  на  место  последнюю  балку  и  замазывали   крышу   смесью
соломенной сечки и конского навоза, чтобы не протекала.  У  нас  тоже  так
делают. Я рассказал о том, что лис оборачивается Красной Курткой, и о том,
как моя Лукасса утонула, а потом Лал подняла ее со дна реки своей  песней.
Россет оба раза набрал было воздуху, чтобы сказать "Врешь!", но не сказал.
И я тоже не сказал "врешь", когда он сообщил, что Ньятенери на самом  деле
не женщина, а мужчина, которого зовут Соукьян, и что он убил двух людей  -
опасных, злых людей - в бане. Уж не из них ли был тот, кто коснулся меня и
оставил лежать без сознания в коридоре у двери волшебника? Но этого я  так
и не узнал. Рассказывая про Соукьяна, Россет покраснел и начал запинаться,
но я все понял. Я похлопал его по плечу и кивнул. У нас в деревне один  из
священников говорит, что любовь мужчины к мужчине - великий грех, а другой
говорит, что грешно только разбавлять вино, пережаривать мясо и  разводить
огонь не так, как делает это он. Что до меня, мое мнение по  этому  поводу
никого не касается.
   - Ну, и что же нам известно? - спросил я наконец. - Нам  известно,  что
Лал и Соукьян приехали сюда искать своего друга и  учителя  и  обнаружили,
что он во власти волшебника по имени Аршадин, более  могущественного,  чем
он сам. Так?
   - Ну,  насчет  того,  что  Аршадин  более  могущественный,  -  это  еще
неизвестно! - возразил Россет. - Если бы этот был здоров и полон сил,  все
могло бы быть иначе.
   Россет очень преданный.
   - Может быть, - сказал я. - Но пока что Аршадин не дает  ему  набраться
сил и посылает к нему по ночам голоса и видения, которые мучают его,  если
верить Маринеше. Так что, на мой взгляд, сейчас Аршадин его сильнее.
   Россет прикусил нижнюю губу и упрямо набычился. Я продолжал:
   - А если этот Аршадин способен творить такие злые чудеса, должно  быть,
он и стоит за всем, что творится этим летом в "Серпе и тесаке".
   Я только теперь осознал,  что  за  все  время  ни  разу  не  произносил
названия трактира. И внезапно мне ужасно захотелось жить в мире, где я  бы
вообще его не знал.
   Россет поспешно закивал и открыл было рот, но я его перебил.
   - Правда, все это совсем не мое дело,  -  сказал  я  так  холодно,  как
только мог. - Эта навозная куча - твой дом, а не мой, и это  единственное,
что меня сейчас радует в жизни. Что бы ни произошло -  или,  наоборот,  не
произошло, - что бы ни стало с твоими поссорившимися волшебничками, я уеду
туда, откуда приехал, и ничего об этом не узнаю. - Я встал. - Ну,  все,  я
пошел. Мне еще надо помочь Гатти-Джинни прибраться в кладовках.
   Я успел дойти до двери, когда Россет сказал:
   - А Лукасса останется тут.
   Я начал отвечать, но он перебил меня так же резко,  как  перед  этим  я
перебил его.
   - И я останусь, и Маринеша, которая была добра к тебе. Тебе что, правда
все равно, что с нами станет, а, Тикат?
   На два года моложе меня, а ревет, точно голодный шекнат!  Мы  некоторое
время молча смотрели друг на друга. Я отвел глаза первым. И сказал:
   - Я не уеду, пока она не окажется в  надежном  месте  -  если  для  нее
найдется надежное место. А потом - ну что ж, потом  мы  с  Кроликом  можем
отправляться домой или еще куда-нибудь.
   Россет ничего не сказал. Я продолжал:
   - Вам, остальным, придется самим о себе позаботиться. Я не умею  любить
больше чем одного человека за раз. Это и так достаточно трудно. А теперь я
пошел в кладовки.
   Я уже вышел из коптильни и зажмурился, привыкая к яркому  свету,  когда
Россет снова меня окликнул:
   - Тикат! Я прожил тут всю жизнь и ни разу не назвал это место домом. Ни
разу. Но ты прав - это все-таки мой дом. И я буду защищать его, как  смогу
- его и моих друзей тоже. Спасибо, Тикат, что ты меня научил.
   Я не обернулся. Я пошел к  трактиру,  вверх  по  склону,  под  палящими
лучами солнца.



ПОВАРЕНОК

   Это было лучшее время, какое бывало в трактире, потому  что  к  полудню
Шадри обычно засыпал, растянувшись на  огромной  колоде  для  рубки  мяса,
точно еще одна большая скользкая туша. Стоило ему  захрапеть  -  и  он  не
просыпался до вечера, когда наступало время готовить ужин, если  только  у
кого-то хватало сил на то, чтобы есть.  Но,  несмотря  на  это,  никто  из
других мальчишек не смел удирать из кухни  вместе  со  мной,  даже  затем,
чтобы поглазеть на постояльцев или погладить старого Россетова  осла.  Они
все забивались в самые темные уголки, какие могли найти, и спали весь день
напролет, как и сам повар. Некоторые даже храпели, в точности как он.
   Все, кроме меня. Я каждый день, как только Шадри раскрывал свой мокрый,
кривой рот и начинал храпеть, пробирался через судомойню и выскальзывал  в
черный ход, уже разевая свой собственный рот, чтобы набрать воздуху,  даже
прежде, чем на меня навалится полуденная жара.  Никогда  больше  не  видел
такой жары: едва вставало солнце, ты начинал истекать потом, точно  жирное
мясо на сковородке. И неба такого я  никогда  больше  не  видел:  поначалу
белое, точно кость, а  к  вечеру  белое,  точно  зола.  Поздно  ночью  оно
становилось белесо-лиловым, но при этом тьма стояла непроглядная.  И  днем
или ночью, в доме или на улице, все мы жарились, точно на сковородке.  Все
превратилось в одну большую сковородку.
   В судомойне было попрохладнее - это вообще  самое  прохладное  место  в
доме, не считая винного погреба, куда в самую жару уходил вздремнуть Карш.
Но я бы ни за что на свете не провел лишней секунды на кухне, а в  трактир
никому из нас, кроме самого Шадри, ходить не разрешалось. Поэтому я обычно
для начала пробирался в конюшню и помогал Россету.
   Россет был мой друг. Он, конечно, был намного старше, взрослый  уже,  и
часто у него бывало слишком много  работы,  или  он  был  занят  какими-то
своими мыслями, так что поболтать нам  не  удавалось.  Но  он  никогда  не
сердился на меня, и пару раз даже прятал меня на  чердаке  и  врал  Шадри,
который прибегал меня искать, шипя и размахивая своими длинными  ручищами.
Россет никогда не боялся  Шадри,  что  бы  тот  ни  делал.  С  Россетом  я
чувствовал себя в безопасности.
   В тот день лошади лежали на соломе и не  хотели  вставать  даже  затем,
чтобы их почистили или осмотрели копыта. Россет делал с ними, что мог, а я
таскал воду и спихивал с чердака свежее сено. Потом мы устроились отдыхать
в пустом деннике, усевшись так, чтобы  нас  было  не  видно  от  входа,  и
немного поболтали. Помнится, я спросил, почему  все  время  так  жарко,  и
Россет объяснил, что это из-за того, что в небе дерутся два великих  мага.
Он рассказал мне целую историю про этих магов, но я  недослушал  -  заснул
посреди рассказа, положив голову ему на руку.
   Спать мне пришлось недолго, потому что пришел Тикат и разбудил меня. Он
и Россета тоже разбудил, наверно. Сказал, что, жара там или  нет,  а  Карш
требует разгрузить телегу овощей с рынка. Тикат мне никогда  не  нравился.
Не то чтобы он меня обижал - просто не нравился, и все. Временами я не мог
понять, что он говорит,  из-за  этого  его  южанского  выговора,  а  когда
понимал, он обычно говорил мне, чтобы я убрался и не путался  под  ногами.
Но когда они с Россетом уходили, Тикат указал на свой обед -  прошлогоднее
яблоко и  пару  непочатых  хештисов,  целиком  покрытых  румяной  корочкой
поджаренного сыра, - имея в виду, что я могу это съесть. Так что, наверно,
он был не так уж плох для южанина.
   Остаток дня я бродил вокруг трактира, время от  времени  заглядывая  на
кухню, чтобы  убедиться,  что  Шадри  по-прежнему  храпит.  Я  прятался  в
коптильне, в кладовке, в бане - даже  в  вонючем  маленьком  святилище  на
холме - отыскивая тень по мере того, как солнце ползло по небу.  Но  через
некоторое время мне начало казаться, что  солнце  вообще  не  движется.  Я
смотрел, смотрел на него, глядя сквозь пальцы, и оно не сдвинулось даже на
ноготь. Когда наступил полдень, оно так и зависло над конюшней,  с  каждой
минутой становясь все тяжелее и наливаясь жаром, пока не сделалось снаружи
белым, как ромашки. Но внутри оно было темное -  черное,  набухшее  пятно,
как желток в протухшем яйце. Когда оно сделалось таким, я перестал на него
смотреть, но зато я  начал  слышать,  как  оно  бьется,  колотится,  точно
железное сердце. Этот  медленный  гул  слышался  повсюду,  все  время,  он
отдавался в костях, в глазах. И это гудящее солнце так и  не  двигалось  с
места.
   Я не знал, что делать. Хотел найти Россета, показать ему, что  творится
с солнцем, но он все еще был занят где-то вместе с Тикатом. Вышел на улицу
Гатти Молочный Глаз. Я немного поговорил с ним, потому  что  он  ненавидит
Шадри и ни за что не сказал бы ему, что я сбежал с кухни. Но все,  что  он
мог сказать, - это как он боится сегодняшнего новолуния. Он  повторял  это
раз за разом, закатывая свой белый глаз. "Не люблю я, когда луны нету, ох,
не люблю! Луна должна быть всегда, хотя бы кусочек, чтобы можно было найти
дорогу в темноте. Ночь без луны - это плохо". Так что с ним мне  лучше  не
стало.
   А потом пришел старик в красной куртке, и он  меня  утешил.  Он  пришел
поздно вечером - по крайней мере, в  другой  день  были  бы  уже  сумерки.
Обычно он именно в этот час приходил из Коркоруа,  где  жил  его  внук,  и
сидел в зале, болтая и попивая эль. Я это  знаю,  потому  что  Россет  мне
рассказывал - сам-то я в зале был только один раз, прибирался после драки,
- и потому, что старик разговаривал со всеми. Он всех знал, даже  поварят.
Голос у него был странный, неприятный какой-то - он как  будто  расшатывал
какую-то косточку внутри головы.  Но  все  равно  его  все  любили,  кроме
толстого Карша.
   Когда старик увидел меня, сшивающегося в  тени  больших  деревьев,  что
растут во дворе, он окликнул меня по имени и спросил:
   - Эй, малыш, что ты тут делаешь так далеко от своих горшков и кастрюль?
Разве ты не видишь, что даже солнце отказывается садиться от удивления?
   Он порылся в кармане куртки и сунул мне пыльный леденец.
   - Нет, не от удивления, - ответил я. Старику, похоже, жара была нипочем
- как будто стоял самый обычный вечер, если не считать того, что в обычный
вечер я был бы на  кухне,  носился  туда-сюда,  подавал,  помешивал,  мыл,
чистил, все время следя за тем, чтобы не подвернуться под  руку  Шадри.  Я
сказал:
   - Я не знаю, что такое с солнцем, с погодой и с людьми, но я тут ни при
чем. Я просто хочу, чтобы все это прекратилось.
   Старик подхватил меня и покружил в воздухе. Он был  куда  сильнее,  чем
можно было подумать, глядя на его седые волосы и худые старческие руки.
   - Ну что ж, мальчик, - сказал он, - я могу прекратить  это,  если  тебе
так хочется. Хочешь, все это прекратится? Хочешь, я поговорю с  солнцем  и
скажу ему, чтобы отправлялось спать, потому что  одному  мальчику  хочется
отдохнуть? Скажи одно слово - и я это сделаю!
   Я кивнул. Он сказал:
   - Ну ладно! - и поставил меня на землю. Мы оба рассмеялись.
   Я отошел на несколько шагов и оглянулся - сам не знаю,  почему.  Старик
был уже на полпути к двери трактира - не той, что вела в питейный  зал,  а
резной, через которую ходили постояльцы. Я окликнул его, чтобы напомнить о
его обещании, но он даже не обернулся. И в дверь он не постучал, а  просто
отворил ее и вошел внутрь, уверенно, точно сам Карш. Дверь захлопнулась за
ним сильно, но совершенно беззвучно. Я это видел.
   И сразу же небо начало темнеть, и жуткий медленный  гул,  исходящий  от
солнца, утих. Птицы защебетали, как бывает вечером. Я знаю, что если бы  я
поднял голову, то увидел бы, как солнце скользит по небу, точно  масло  по
сковородке. Но головы я не поднял. Я стоял, зажмурившись, чувствуя, как на
небе зажигаются звезды.



ЛАЛ

   Это было глупо. Никогда еще мне не бывало так стыдно за себя. Все мы  -
Соукьян, Лукасса, Россет и я - толпились у  постели  Моего  Друга,  словно
равнодушные родственники, ожидающие,  когда  он  огласит  свое  завещание,
сложит руки на груди и вежливо отойдет в мир иной.  А  ведь  мы  были  его
друзьями, и расставание наше было ужасным и безнадежным, - но  мне  больше
всего запомнилось, как болел мой незаживший бок оттого, что я изо всех сил
сдерживала  неуместные   девчачьи   смешки.   Непростительно.   Совершенно
непростительно. Лично мне кажется,  что  мое  дурацкое  поведение  заметил
только Соукьян, но даже если бы и все заметили - поделом мне.
   Весь этот день и всю предыдущую ночь Мой Друг был не с нами. Нет, он не
был мертв и не впал в беспамятство - он скитался где-то далеко, на  грани,
которую мы себе даже  представить  не  могли,  и  сражался  с  наступающим
новолунием. Нет, конечно, надежды на победу не было, даже для него. И  все
же он сражался. Он лежал без сознания, изо  рта  у  него  текла  слюна,  и
исхудал  он,  точно  молодой  месяц.  Он  лежал  на  тюфяке  в  крошечной,
запущенной комнатенке, и боролся за дневной свет. И проиграл.
   В тот миг, когда солнце скрылось, он коротко охнул и  открыл  глаза.  И
сказал - так, точно его всего на минуту  прервали  кашлем  или  неуместным
вопросом:
   - Теперь слушайте. С грига-атом вам надлежит поступить так.
   Из всего, что случилось тогда и потом, ничто не ужаснуло меня так,  как
эти слова, произнесенные ровным, сорванным голосом.
   Мой Друг сказал:
   - Времени у нас совсем мало, так что  слушайте  внимательно.  Грига-ата
нельзя ни победить, ни уничтожить - Лал, ты меня слышишь? Однако  возможно
ненадолго отвлечь его, и, быть может, таким образом вам удастся  спастись.
Если, конечно, вы сделаете все так, как я скажу.
   Он оглядел комнату, в которой быстро темнело.
   - А где Тикат?
   - Сейчас должен прийти, - хрипло ответил Россет. - Карш отправил его  в
святилище, чистить жертвенники. Он сейчас придет, честное слово!
   Мой Друг накрыл своей дрожащей рукой руку Россета. И мягко сказал:
   - Грига-ат уничтожит это место и всех, кто здесь есть. Быть может,  вам
удастся кое-кого спасти. Не знаю. Я вам помочь ничем не смогу.
   Соукьян плакал. Он плакал беззвучно, стоя очень прямо, и слезы медленно
катились  у  него  по  щекам  одна  за  другой.  Лукасса  отчего-то  вдруг
раскраснелась, и губы у нее были плотно сжаты. Мой Друг продолжал:
   - Как вам известно, есть такие  существа,  которые  способны  двигаться