к берегу?
   Мне пришлось несколько раз повторить вопрос, прежде чем она  встряхнула
головой, словно пытаясь привести мысли в порядок, положила мою левую  руку
на руль и сильно сжала. "Толкай", - прошептала она,  потом  сунула  мне  в
правую руку веревки, управляющие маленьким парусом, выдавила: - "Тяни",  и
навалилась на меня, окончательно потеряв сознание и  едва  не  уронив  нас
обоих в воду. Мне пришлось схватиться за мачту, чтобы удержаться.
   Даже в темноте  видно  было,  что  губы  у  Лал  синие.  Сердце  у  нее
колотилось слишком быстро, дыхание было слишком медленным и отрывистым.  Я
порадовался хотя бы тому,  что,  судя  по  звуку,  легкие  целы.  Впрочем,
радоваться было некогда. Я пристроил ее у основания мачты. Проклятая лодка
крутилась, как собака, которая ловит собственный хвост, а та штука  -  все
забываю, как она называется, -  ах  да,  гик,  -  моталась  из  стороны  в
сторону,  норовя  пришибить  меня,  потому  что  я  не  мог   одновременно
укладывать Лал  и  тянуть  все  эти  веревки.  Ненавижу  лодки.  Теперь  я
разбираюсь в них немного лучше, чем в ту ночь - и тем сильнее их ненавижу.
   Когда я наконец смог сесть и начать управлять лодкой,  стало  очевидно,
что Лал удалось-таки в двух словах объяснить мне, каким образом  заставить
эту проклятую посудину двигаться куда тебе  надо.  Толкаешь  руль  в  одну
сторону - в данном случае  влево,  так  что  лодка  резко  развернулась  к
правому берегу реки, - а потом тянешь веревки в другую. При этом, по идее,
парус должен поймать ветер и лодка  двинется  вперед.  Но,  конечно,  если
хорошего попутного ветра нет, а как воспользоваться тем, что есть,  ты  не
знаешь, - как раз мой случай! - тогда парус начинает хлопать и обвисает, а
гик при этом прилетает с другой стороны прямо тебе в  голову.  Но  тем  не
менее я упрямо тянул, дергал, уговаривал, ругался, уворачивался,  и  лодка
мало-помалу двигалась в сторону берега, и наконец остановилась, уткнувшись
заостренным носом в путаницу свисающих древесных корней. Я привязал  ее  и
вынес Лал на берег.
   Я раздел ее, чтобы выяснить, насколько сильно она пострадала. Лал  даже
не шелохнулась. Сломанное ребро я нащупал сразу - всего одно, слава богам,
- но все остальное выглядело целым и невредимым. Я, конечно, знал, что это
не так, но самым странным и неприятным было именно то, что  почти  никаких
следов на теле у нее не осталось. У меня, кстати, тоже. Но весь правый бок
оказался горячим на ощупь, и когда я трогал ее, она дергалась  и  стонала,
но ни разу не очнулась.
   Наших мешков в лодке не оказалось. Я  неплохо  разбираюсь  в  травах  и
снадобьях, но искать их ночью в незнакомом месте... Под скамейкой на  носу
нашелся запасной парус. Я изрезал часть паруса  на  полоски  и,  как  мог,
забинтовал сломанное ребро. Потом влил Лал в рот немного воды,  снял  свою
промокшую одежду и улегся рядом с ней, накрыв нас обоих остатком паруса. Я
обнял ее и лежал так всю ночь, согревая ее и себя заодно. Я не думал,  что
мне удастся заснуть, но тем не менее заснул и спал крепко, без снов.
   Когда я проснулся, Лал снова не шелохнулась. Дыхание  у  нее  вроде  бы
сделалось ровнее,  но  кожа  все  равно  оставалась  слишком  холодной,  и
синюшность расползлась на лицо и грудь. Левый глаз у меня уже видел,  хотя
и несколько расплывчато: должно быть, один из ударов, которых я не  помню,
повредил нерв. Тело все еще болело  во  многих  местах,  но  это  пройдет.
Разгорался робкий, розовый горный рассвет. Я  встал  и  огляделся.  Передо
мной была Сусати - еще не белозубая, но уже и не вчерашняя тихоня. Справа,
слева и позади не было ничего, кроме  камней,  чахлой  невысокой  травы  и
редких деревьев-обманок. Не слишком радостное зрелище. Впрочем, места, где
есть река, никогда не выглядят совершенно безнадежными. Я снова укрыл  Лал
парусом и нагишом захромал к воде добыть чего-нибудь на завтрак.
   Рыба в горных реках обычно держится подальше от берегов, потому что  ее
ловят шекнаты. Чтобы ее подманить, надо пощелкать  пальцами  под  водой  -
если делать это правильно, щелкая  вторым,  а  не  первым  суставом,  рыба
почему-то не может устоять и приплывает. А когда она подплывет, надо очень
осторожно пощекотать ей брюшко, и тогда рыбы буквально засыпают у  тебя  в
ладони. Этому трюку меня научила сестра.
   На то, чтобы подманить двух рыб приличного размера, ушло немало времени
- впрочем, нельзя сказать, чтобы я потратил его зря. Когда я вернулся, Лал
все еще спала. Свой нож я потерял, а потому воспользовался ее мечом, чтобы
выпотрошить рыбу, и пожарил ее на  палочках  над  маленьким  костерком  из
плавника, бледным и прозрачным,  как  свежевылупившийся  птенчик.  Лал  не
сразу проснулась даже  от  запаха  еды,  но  когда  я  уже  начал  всерьез
беспокоиться, она открыла глаза и пробормотала: "Желтый перец я  потеряла.
Извини". Она не смогла даже сесть, не то что к костру подойти. Я  накормил
ее, хотя съела она очень мало, и мне несколько раз приходилось будить  ее,
когда она начинала клевать носом. Потом  я  ее  снова  напоил.  Когда  Лал
уснула, я сгреб угли в кучку, еще раз позаимствовал ее меч и  вернулся  на
берег. В десятке футов от того места, где была  привязана  наша  лодка,  я
приметил несколько валунов, покрытых грязно-серыми пятнами лишайника,  так
что  казалось,  будто  валуны  гниют  изнутри.  Этот  лишайник  на  севере
называется фасска, а в восточных холмах, кажется, - крин. Он растет только
высоко в горах, и его всегда бывает довольно мало. Когда я соскреб то, что
росло на валунах, вся моя добыча легко могла бы уместиться  в  горсти.  Но
мять фасску нельзя, иначе вся целебная сила пропадет. Если она  воняет  не
слишком противно, значит, уже не годится.
   Я бережно отнес фасску к костерку, завернул в рубашку - она уже  начала
просыхать, потому что солнце наконец поднялось над вершинами, - и принялся
искать, в чем бы вскипятить воду. Вся наша посуда  осталась  в  мешках,  а
мешки были неизвестно где. В конце концов мне повезло: я  нашел  половинку
скорлупы яйца таракки, величиной в две моих горсти. Я устроил  причудливое
сооружение из палочек, чтобы установить скорлупу над огнем, потом наполнил
скорлупу водой, молясь, чтобы она вскипела как следует  на  такой  высоте.
Лал пару раз просыпалась и смотрела на меня. Глаза у нее были  расширенные
и блестели нездоровым блеском.
   Возясь с  костерком,  я  все  время  разговаривал  с  ней,  не  обращая
внимания, открыты ли у нее глаза.
   - Интересно, он когда-нибудь пичкал тебя  этим  отвратным  варевом?  На
вкус оно как грязь под ногтями, но оно очень полезно, когда дух  пострадал
не менее тела, и нужно исцелить то и другое одновременно, иначе вообще  не
выздоровеешь. Он напоил меня им в тот день, когда я к нему явился.  Просто
чудо, что я не сбежал сразу, как только встал на ноги. И потом еще  раз  -
видела тот шрам поперек спины? Горный  тарг  успел  наполовину  перекусить
меня и взялся было за вторую половину, когда мне удалось  вогнать  в  него
стрелу. Но к тому времени я уже успел наораться,  помолиться  всем  богам,
обмочиться и обделаться от страха, так что просто починить  меня  было  бы
бесполезно. Если бы он не влил мне в глотку такое количество  фасски,  что
можно было бы затопить весь рынок в Коркоруа, я бы и теперь лежал у него в
хибарке и пялился в потолок. Эта мерзость - замечательное лекарство,  если
только у тебя хватит духу ее проглотить.
   Лал ничего не ответила. Вода в скорлупе наконец закипела, я  вывалил  в
нее лишайник и накрыл большим листом, чтобы дать настояться. Фасску  нужно
долго-долго кипятить - по крайней мере, до тех пор, пока не  почувствуешь,
что уже не можешь терпеть этой вонищи. Потом  лучше  всего  добавить  туда
пару сушеных листьев  кирричана,  пока  варево  остывает  -  они  каким-то
образом делают это пойло чуточку более сносным, хотя на вид оно все  равно
остается белесым, как след слизняка. Но листьев кирричана у нас не было  -
как и всего остального, если не считать рыбы. Так что ничего не поделаешь,
придется Лал пить свое лекарство как есть.
   К моему удивлению - и страху, - она совсем не сопротивлялась,  когда  я
усадил ее и принялся вливать это пойло ей в рот. Я  ожидал,  что  она  его
выплюнет - в сторону, если мне повезет. Я ожидал, что  она  будет  рычать,
ругаться и пытаться пнуть  меня  в  подбородок  своей  твердой,  как  рог,
ножкой. А Лал послушно, без возражений проглотила фасску -  только  слегка
закашлялась. Если б она не скривила губы, можно было бы подумать, что  она
пьет вино, чай или красный эль. Допив,  она  снова  закрыла  глаза,  молча
легла на место и до конца дня больше ни разу не шевельнулась.
   Я  вымыл  ее,  искупался  сам,  немного  поспал,  снова  половил  рыбу.
Остальное время я потратил на то, чтобы как следует  изучить  единственное
наше достояние. Я никогда раньше не видел такой лодки. На самом  деле  она
была больше похожа на воздушного змея, чем на лодку. В длину в ней было не
больше двенадцати футов, а в ширину она в самом широком месте была  меньше
моего роста.  Она  состояла  из  круглых  и  плоских  палочек  и  дощечек,
подогнанных друг к другу так плотно, что швов было почти не  видно.  Часть
палочек - мачта, к примеру, - была сделана из какого-то полого  тростника,
а многие другие, должно быть, убирались друг в друга - иначе бы все это не
влезло в дорожный мешок. Сами дощечки были  куда  легче  любой  древесины,
которую мне приходилось видеть. Паруса были как шелковые, но не из  шелка.
Лодку легко можно было поднять с воды вдвоем, но она явно была  рассчитана
только на одного путешественника. Я  не  мог  себе  представить,  как  Лал
ухитрилась собрать ее в одиночку и как мы поплывем дальше - кстати, далеко
ли нам еще плыть? - на этом хрупком суденышке. Пока я размышлял  об  этом,
солнце снова скрылось за горами, и легкий ветерок усилился. В  горах  ночь
наступает рано.
   Я уже говорил, что Лал целый день лежала не двигаясь, если только я  ее
не трогал, что до фасски, что после. Когда я снова улегся рядом с ней, она
была в прежнем состоянии: сердце бьется  ровно,  дыхание  тоже  достаточно
ровное, но  кожа  заметно  холоднее,  чем  раньше.  Отчетливый  пульс  был
обманчив: биение жизни в ней постепенно замедлялось, и  я  с  этим  ничего
поделать не мог, раз уж снадобье не помогло. Кожа Лал была на ощупь сухой,
как крылышки насекомого, и издавала  слабый  сладковатый  аромат,  который
встревожил меня еще больше, чем холод.  Наверное,  так  могли  бы  пахнуть
чьи-то воспоминания детства или сны об ином мире. Но не Лал,  Лал-Морячка,
Лал-Одиночка.
   Но ночью, где-то после полуночи, она  принялась  беспокойно  крутиться,
разбудив меня, и что-то бормотать на языке тех бесконечных песен,  которые
она постоянно напевала себе под  нос.  Голос  ее  становился  все  громче.
Поначалу он звучал испуганно, потом все более  гневно.  Она  вырывалась  у
меня из рук, глядя  на  меня  широко  раскрытыми,  невидящими  глазами.  Я
удерживал ее, крепко, но бережно, боясь, что, если я ее отпущу, она  может
покалечить себя либо меня. Несмотря  на  это,  она  успела  несколько  раз
оцарапать мне лицо и до крови искусать  себе  губы,  зовя  кого-то,  чьего
имени я не знал. Но это все ничего.  Хуже  всего  было  то,  что  этот  ее
странный  новый  запах  сделался  таким  же  невыносимо   сладким,   каким
невыносимо мерзким был запах фасски.
   Потом она начала потеть. В какой-то  момент  холодная  сухая  лихорадка
кончилась, и Лал начала буквально истекать нормальным человеческим  потом,
задыхаясь  и  плача,  как  новорожденная,  откинув  голову  назад,  словно
купалась под водопадом. Снадобье сделало-таки свое  дело  -  к  ней  снова
вернулся ее  собственный  запах,  пряный  и  терпкий,  почти  горький,  ее
собственный. И сама Лал тоже вернулась. Она выскользнула из  моих  влажных
рук, уселась и заявила дрожащим голосом:
   - Мой меч воняет рыбьими потрохами!
   Я положил его рядом с ней, как любимую игрушку,  на  случай,  если  она
очнется. Теперь я уставился на нее. Она понюхала меч еще раз, скривилась и
попробовала лезвие пальцем. Тут же обернулась ко мне - голая, дрожащая,  с
трудом сидевшая прямо - и гневно осведомилась:
   - Что ты с ним делал? Ты знаешь, что ты его испортил к такой-то матери?
Проклятье, Соукьян, ты испортил мой меч!
   Я отобрал у нее меч - силы уже возвращались к ней, судя  по  тому,  как
она  воспротивилась,  -  и  закутал  ее  парусом,  чтобы  не  мерзла.  Она
отбивалась, ругалась, но я все-таки уложил ее, уселся рядом и сказал:
   - Мне нужно  было  что-то  острое.  А  кроме  твоего  меча,  ничего  не
осталось.
   - Ах, острое? Острое? Да ты знаешь, чего мне стоило сделать этот клинок
по-настоящему острым? Теперь  мне  вообще  не  удастся  заточить  его  как
следует! Да как ты мог! Что ты им делал, дрова колол?
   Лал была еще очень слаба - теперь, когда она снова легла, она с  трудом
могла поднять голову, чтобы лаяться на меня, и время от  времени  голос  у
нее пресекался, - но такой сердитой я ее еще никогда не видел.
   - Даже Маринеша, даже Шадри, и тот лучше соображает!
   - Шадри и Маринеше не приходилось лечить и кормить тебя, - возразил  я.
- А мне пришлось, и я воспользовался тем, что было под рукой. Если  бы  ты
не бросила все наши вещи...
   - Мне надо было убить человека, собрать лодку  и  спасти  твою  глупую,
бесполезную жизнь! Этот  дурацкий  плот  должен  был  вот-вот  загореться,
потонуть - не знаю что! Я  вообще  не  знала,  жив  ты  или  мертв,  и  не
собиралась тратить время на то, чтобы укладывать  в  лодку  эти  проклятые
мешки! Он все говорил: "Горит, горит!"
   Голос ее не пресекся, и слез у нее на глазах не было, но я почувствовал
себя так же странно и неуверенно, как тогда, когда она назвала  меня  моим
истинным именем. Она так сердилась на меня и  выглядела  одиннадцатилетней
девочкой.
   Я рассказал ей о том, что произошло с тех пор, как она вытащила меня из
реки. Лал слушала очень тихо, не сводя глаз с моего  лица.  Она  перестала
потеть - хотя к этому времени даже ее волосы вымокли и на  маленьких  ушах
висели капли. Я впервые осознал, как она похудела  всего  за  двое  суток.
Когда я договорил,  она  еще  некоторое  время  смотрела  на  меня,  потом
покачала головой и тихо перевела дыхание.
   - Ну ладно, - сказала она. - Спасибо.
   - Ты ничего из этого не помнишь? - спросил я. - Даже фасску не помнишь?
Я-то думал, что человек, которого поили фасской, не забудет этого никогда.
   - Ничего не помню, - коротко ответила Лал. - И мне это не нравится.
   Она снова помолчала, потом улыбнулась. Теперь ей можно  было  дать  лет
пятнадцать.
   - Не знаю, чем там ты меня напоил, но это была хорошая штука.  Не  могу
сказать, спасла ли она мне  жизнь,  но  она  меня  вытащила  из...  -  она
запнулась, - из такого места, откуда меня не достала бы даже та  огородная
песенка. Спасибо, Соукьян.
   - И тебе спасибо, Лалхамсин-хамсолал, - ответил я. - А теперь спи.
   Я обтер ее своей  рубашкой.  Она  уснула  прежде,  чем  я  закончил  ее
вытирать - по крайней мере, казалась уснувшей. Но  когда  я  снова  улегся
рядом и обнял ее за талию,  как  будто  мы  были  старинными  любовниками,
ветеранами многих любовных битв, она сонно пробормотала:
   - Завтра отправимся вниз по реке.
   - Ни в коем случае, - сказал я ей на ухо.  -  Тебе  и  до  лодки-то  не
дойти.
   Ответом мне был  храп,  тоненький,  как  кружево.  Я  немного  полежал,
прислушиваясь к шуму реки и глядя, как звезды скрываются за плечом Лал,  а
потом тоже заснул.
   Перед завтраком мы  побеседовали.  Она  всерьез  собиралась  немедленно
продолжить путешествие.  Мне  едва  не  пришлось  бороться  с  ней,  чтобы
заставить хотя бы выслушать мои возражения. Кстати, бороться с ней было бы
накладно - никогда не встречал  человека  -  ни  мужчины,  ни  женщины,  -
который настолько быстро оправлялся бы от увечий. Одно ребро сломано,  над
вторым сильно повреждены мышцы, левая рука почти не работает,  до  правого
бедра лучше не дотрагиваться, и вообще  все  тело  -  сплошной  синяк;  и,
несмотря на все это, она  вскочила  на  ноги  раньше  меня  и  отправилась
осматривать лодку и пробовать заточить свой меч о разные камни. Об этом мы
тоже побеседовали.
   В конце концов мы пришли к соглашению - чему,  вероятно,  способствовал
небольшой обморок Лал. Мы отправимся в путь завтра  с  утра,  невзирая  на
ветер и непогоду, и вдобавок  она  по-прежнему  будет  носить  повязку  на
ребрах. А я взамен пообещал заботиться о  ней  не  больше,  чем  во  время
предыдущего путешествия, и никогда, ни-ког-да не спрашивать, как она  себя
чувствует. Договорившись на этот счет, мы весь день ловили рыбу, дрыхли  и
болтали, с легкой грустью обсуждая третьего убийцу, который так унизил нас
обоих, и строя бесполезные планы нападения на дом Аршадина.
   Я хочу, чтобы вы поняли. У нас с Лал на двоих было  куда  больше  опыта
странных битв в странных местах, чем у большинства людей. Но мы не  питали
ни малейших иллюзий насчет  того,  что  нам  удастся  одолеть  волшебника,
достаточно могущественного, чтобы превратить нашего учителя в отчаявшегося
беглеца. Как я и говорил Россету, мы могли в лучшем случае отвлечь его,  и
не больше. Надеяться оставалось лишь  на  то,  что  мой  Человек,  Который
Смеется, сумеет воспользоваться передышкой, которую  мы  ему  предоставим.
Если, конечно, Аршадин соизволит обратить внимание на наше нападение.  Наш
опыт, в том числе, позволял чувствовать, что мы привлекли к себе  внимание
такой персоны, как волшебник. Так вот, я совершенно не  чувствовал,  чтобы
за нами кто-то следил, пока мы  купались  в  реке,  сохли  на  солнышке  и
обсуждали грядущие дни. Это показывает, чего стоит опыт.
   - Нет, - говорил я, - я, конечно, никакой не моряк, и все же не стал бы
я доверяться лодке, которая умещается в дорожном мешке.  Даже  я  понимаю,
что это глупо.
   - Она прекрасна! - говорила Лал. - Великолепное изобретение. Жаль,  что
ты так плохо разбираешься в лодках - да и в  своих  прежних  товарищах  по
монастырю, если уж на то пошло. Я была просто зачарована,  когда  пыталась
разобраться, как она устроена. Я почти забыла,  что  ранена  и  что  ты  в
опасности. Во всяком случае, могу поручиться, что она под нами не потонет.
По-моему, она вообще не тонет. Изумительно!
   Она так радовалась этой несчастной лодке, как будто  мы  уже  завершили
свое  дело  и  уничтожили  Аршадина.  Я  одновременно  почувствовал   себя
виноватым оттого, что мне приходится напоминать Лал о суровой  реальности,
и рассердился оттого, что почувствовал себя виноватым.
   - Да, - сказал я, - эта изумительная лодка нам очень кстати. Хорошо  бы
она еще умела стрелять из  лука,  взбираться  на  стены,  отгонять  горных
таргов, нишори и магов, шить одежду, добывать  дичь  и  врачевать  раны  в
придачу. Потому что все наши припасы и оружие остались выше по  реке,  под
охраной покойника. Насколько я вижу, все, на что нам остается надеяться, -
это что Аршадин увидит нас и лопнет со смеху. Говорят, бывает и такое.
   Я ожидал, что Лал снова набросится на меня за такие  разговоры,  но  на
этот раз  она  осталась  спокойна.  Похоже,  мои  слова  ее  даже  немного
позабавили.
   - Все, что нам требуется, это вывести его из себя, - ответила она. -  А
если нам с тобой  не  удастся  натворить  дел  голыми  руками,  тогда  нам
останется только подать в отставку и наняться помощниками в "Серп и тесак"
к  старому  Каршу.  А  теперь  помоги-ка  мне  спустить  парус  -  я  хочу
попробовать установить его чуточку иначе.
   За работой Лал принялась  напевать  себе  под  нос  какую-то  очередную
немелодичную, монотонную песню. Я был почти  счастлив  услышать,  что  она
снова поет.
   Ночью, когда я думал, что Лал уже  спит,  она  внезапно  повернулась  и
прижалась ко мне, обняв меня так крепко, как позволяла здоровая рука. Даже
в тот вечер, в трактире, она меня так не обнимала. Я неу