в
черном проходе между тем, что мы знаем, и тем, чего мы знать не можем, ибо
не вынесем этого знания. Кажется, я что-то крикнула ему  вслед;  но,  если
так, мой крик был заглушен, потому что в это  время  дверь  подалась  и  в
комнату ввалился Карш. Следом за ним вбежал Тикат.



ТРАКТИРЩИК

   Должно быть, мне следует быть благодарным за то, что  бутылки  с  полок
посыпались  не  на  меня,  а  на  возчика-кинарики.   Кинарики   как   раз
расплачивался - он протянул руку,  любезно  оставив  сдачу  мне,  и  вдруг
широко раскрыл глаза и беззвучно осел на  пол.  Что,  боги  ждут  от  меня
благодарности? Ну хорошо. Благодарю.
   Но больше эти боги от меня ничего не  дождутся  до  конца  моей  жизни.
Можете им так и передать, если вы имеете обыкновение беседовать с  богами.
Всего какая-то минута - и "Серп и  тесак",  бывший  мне  домом  в  течение
тридцати лет, начал буквально разваливаться на глазах. Я  знал,  что  этим
кончится, еще в тот день, когда пустил к себе тех трех дамочек. Следом  за
бутылками посыпались все кружки и стаканы, что были в доме, а за  кружками
и стаканами - висячие лампы. Я сперва подумал было, что это  джавак,  хотя
этих смерчей в наших краях не бывало с  тех  пор,  когда  Россет  был  еще
маленьким. Но когда два стекла вылетели  наружу  -  не  внутрь,  а  именно
наружу, - как  будто  их  там  и  не  было,  и  полки  за  стойкой  начали
отваливаться, протяжно скрипя старыми гвоздями, прочно засевшими в  старых
досках, я понял: это не джавак. Пивные насосы стонали и  шатались  у  меня
под рукой, норовя вывернуться из гнезд. Старые ржавые доспехи,  которые  я
приколотил к стене, чтобы их не сперли, принялись летать  по  залу,  точно
болты из самострела. Одним таким зашибло торговца шкурами из Деварати, но,
по-моему, он оклемался.
   Землетрясение? Землетрясение?! Да пол даже не шелохнулся! Мои клиенты -
те, что были в сознании, - попадали на пол  и  лежали,  цепляясь  за  него
ногтями, словно ящерицы за стену, а вокруг летали скамейки, осколки стекла
и перевернутые столы. Полминуты - и я единственный во всем  питейном  зале
остался  стоять  на  ногах,  хотя  меня  не  поддерживало   ничто,   кроме
возмущения. Потому что я-то ни на миг не усомнился в том, откуда  все  это
разорение. Бури, вулканы, разгневанные боги - все чушь! Причина, проклятая
причина всего этого бардака была у меня над головой,  всего  в  нескольких
дюймах, и я уже бросился туда, хотя со стороны  могло  показаться,  что  я
стою на месте. Я просто ждал, пока мои ноги догонят мою ярость.
   Тут в дверь со двора ввалился Тикат. Он пригибался,  чтобы  не  упасть.
Когда я вышел из-за стойки ему навстречу, я  почувствовал  себя  крохотной
лодчонкой, которая пытается отчалить от берега в бурю. Тикат что-то орал и
указывал наверх. Я его не слышал из-за грохота, но и  так  понял,  что  он
спрашивает про свою безумную Лукассу. Я покачал головой и крикнул в ответ:
   - Где этот чертов мальчишка? Ты мальчишку не видел?
   Он не потрудился ответить. Он пробежал мимо,  наступая  на  клиентов  и
доспехи, оскальзываясь в лужах эля и вина. К лестнице. Я  вскарабкался  по
лестнице следом за ним и отпихнул его с дороги, прежде чем мы добрались до
площадки. Нет, эту дверь никто, кроме меня, взламывать не будет!



ТИКАТ

   Даже внизу, в питейном зале, было достаточно плохо. Окна  вылетели,  но
на меня все равно навалилась такая тяжесть, что я чувствовал себя, как под
водой, когда все нырял и нырял за Лукассой. Я даже задержал дыхание, боясь
захлебнуться, и раздвигал воздух руками, пробираясь вперед. А  сверху  дул
жаркий, вонючий ветер, и нас  с  Каршем  мотало  от  стены  к  перилам,  а
ступеньки разлетались у нас под ногами. Казалось, мы вовсе не продвигаемся
вперед - точно птицы, которые летят навстречу буре, и их  медленно  сносит
назад, и хорошо, если не слишком  далеко.  Долго  ли  это  продолжалось  -
сказать не могу.
   Теперь я думаю - я сказал "думаю", - что тогда бы я,  наверно,  сдался,
если бы не Карш. Не то, чтобы он хоть раз оглянулся на  меня  после  того,
как отпихнул меня в сторону, не говоря уже о том, чтобы  подбадривать.  На
самом деле один раз он даже оступился и рухнул на меня, и тут бы мы оба  и
покатились вниз по разлетающимся  в  щепки  ступенькам,  если  бы  мне  не
удалось поймать его и одновременно устоять на ногах. Но этот  громогласный
толстяк ни разу не дрогнул и даже не оглянулся. Он  нагнул  мясистую  шею,
сгорбил плечи и пробивался вперед, отдуваясь и бранясь, навстречу ветру. Я
шел следом, прячась у него за спиной и не понимая, что гонит  его  вперед.
Потому что это ведь был Карш, вы же понимаете. Был бы кто  другой  на  его
месте, я бы понял, но Карш...
   На площадке  он  приостановился  и  встряхнулся.  Я  увидел  его  лицо,
побелевшее от гнева, который накатывает на Карта, когда все идет  не  так,
как ему хотелось бы. Голубые глаза потемнели, сделавшись почти лиловыми, и
он до крови закусил нижнюю губу. А  потом  помчался  дальше  по  коридору,
заполненному   сыплющейся   штукатуркой,   клубами   пыли   и    визжащими
постояльцами. Постояльцы расталкивали друг друга, ломясь к лестнице.  Меня
почти сразу сбили с ног, но я сумел откатиться в сторону  и  подняться  на
ноги, переступив через упавшего  человека  в  фиолетовом  халате.  Коридор
гремел и ходил волнами, как те железные листы, с помощью которых  бродячие
актеры изображали гром. Я заслонил лицо руками и  принялся  пробираться  к
двери комнаты тафьи.
   Карш был уже там. Сперва он колотил в дверь  кулаками.  Потом  покрутил
ручку, попинал дверь ногами  и,  наконец,  принялся  бросаться  на  нее  с
разбегу. На то, чтобы орать, у него уже не хватало дыхания - я слышал, как
он тяжело хрипит, впечатываясь в толстые старые доски. Когда дверь наконец
подалась и мы с размаху влетели в комнату, я оказался на шаг позади.
   В дальнем конце комнаты не было ничего. Пустота. Нет, вы послушайте, не
перебивайте. Послушайте меня. Пустота была пастью: видно было, как ее края
кривятся и сходятся, точно губы. Пасть уже начинала закрываться, и  оттуда
дул  гнилой  ветер.  Далеко  впереди  -  или  далеко  внизу,  -  виднелась
яркая-яркая искорка. Она падала в пустоту, отважно сияя. Я понял, что  это
было.
   Лукасса стояла ко мне спиной, рядом  с  пустой  кроватью.  Там  были  и
другие, но я видел только ее. Когда мы с Каршем вломились в  комнату,  она
не оглянулась на шум. Она пошла  вперед,  к  этой  черной  пасти,  которая
закрывалась все быстрее. Шаги Лукассы были легки,  как  тогда,  когда  она
выходила мне навстречу. Она не бежала, но сердце  и  глаза  ее  стремились
вперед. Она исчезла в пустоте прежде, чем я успел ее окликнуть; и  прежде,
чем я успел прыгнуть туда сам, пустота захлопнулась и исчезла  -  осталась
лишь осевшая, рушащаяся стена крохотной комнатенки, заполненной звуком  ее
имени.



ЛУКАССА

   Я не Лукасса.
   Я никто.
   Кто может миновать врата смерти дважды? Никто. Я - никто. Я прошла  эти
врата, и они меня подождали. Они не хотят ждать, но я их заставлю.
   Холодно, холодно, холодно, как в реке. Кто-то звал - зовет меня, далеко
позади, на краю Лукассы. Но я тогда не была Лукассой. Я - рисунок, который
соскребли, нарисовали заново и опять  стерли.  Далеко  впереди  -  звезда.
Звезда поет, обещает сказать мне мое имя, со временем, если я  ее  догоню.
Быть может, я здесь - я была здесь - именно за этим? Надо спешить. Спешила
ли я?
   Смерть - нигде, выстланное молниями. Я помню.  Под  ногами  -  холодное
нигде, но я шла быстро, потому что помню дорогу.  Кругом  лица,  и  прежде
были лица, плавающие во тьме между мной и звездой. Когда я умру  в  первый
раз, я увижу те же самые лица.
   Здесь, на дне реки, тише тихого. Надо мной, на поверхности, вода  рычит
и бесится - она будет терзать меня, когда я упаду ей в зубы.  Но  лежа  на
дне, я посмотрела наверх, сквозь тишину, и увидела, как мимо плывут лица -
так много грубых, усталых  деревенских  лиц.  Почему  они  узнают  меня  и
ласково улыбаются мне? Этого не может быть. Я ведь никто.
   А дальше - моя звезда. Я отметаю лица в сторону, выхожу  из  воды,  иду
через бобовые поля и соломенные крыши, следую за пением звезды. Если  идти
не уставая, не думая, не надеясь, звезда постепенно  становится  ближе.  Я
помню.
   Это по-другому. Почему сейчас все по-другому? Смерть  есть  смерть.  Но
что-то изменилось. Тьма. Я вижу, как  огромные  желтые  когти  рвут  ее  с
другой стороны,  рассекая  покров  тьмы,  и  из  ран  сочится  зеленоватое
свечение. Когти  отдергиваются,  ударяют  снова,  они  оставляют  взбухшие
рубцы, как те, что будут у него на спине, когда дядя побьет его за то, что
воровал фрукты. Побьет? Кого? Лица начинают  щелкать  зубами,  с  шипением
проплывая мимо. Их было так много, временами за ними даже звезды не видно.
   Почему я должна до сих пор его слышать? Тут шумно - совсем не так,  как
на дне. Теперь лица несутся на меня, точно пики, и тварь по другую сторону
тьмы все хихикает себе под нос, продолжая терзать  тьму  когтями,  и  тьма
рычит от боли, с каждым ударом все громче. И все равно я  слышала  вдалеке
его зов - далеко-далеко, дальше всего на свете. Это имя, которым он  будет
звать меня. Это имя - не мое, и никогда не было моим, не было мною.
   Надо слушать звезду, и ничего  больше.  У  звезды  был  женский  голос,
низкий, хриплый, как у горожанки, с чужеземной интонацией. Я  часто  теряю
звезду из вида, потому что вокруг бьется и корчится тьма, но я  все  время
слышала ее пение, чистое, как утренний ветер. Если она  по-прежнему  будет
петь, в один прекрасный день я ее догоню, и тогда она скажет мне мое имя.
   На этот раз смерть была  совсем  другой.  На  этот  раз  смерть  кипит,
бурлит, кишит движением, красками и  мирской  суетой.  Почти  как  обычная
рыночная площадь, если не считать тех, кто стоит за прилавками и того, чем
тут торгуют. Эти существа и вещи  невозможно  ни  вообразить,  ни  описать
словами. Впрочем, это неважно, потому что они все равно были не настоящие.
Вот речное дно - настоящее.
   Когда я прохожу мимо, они устремляются за мной, эти  твари  из  огня  и
грязи, которые урчат, бормочут и терзают мою тень, потому что  у  них  нет
теней. Неважно. Эта смерть - сплошная тень;  эта  смерть  была  похожа  на
теневые фигурки на стене, которые кто-то делал - для кого? Что эта была за
грязная оштукатуренная стена с длинной щелью возле кладовки с метлами,  на
которую отбрасывали  тень  тонкие  гибкие  пальцы,  изображая  шевелящихся
чудищ? Эта смерть - подделка, жалкая  страна,  которая  облезает  слой  за
слоем, точно луковица, под ударами желтых когтей. И даже эта тварь снаружи
- не более чем шумная тень, когда я наконец посмотрю ей в лицо,  стоя  над
клочьями  тьмы.  Когти  -  дряблые  и  сморщенные,  как  гнилые  овощи,  и
кровожадное хихиканье -  всего-навсего  старческий  кашель.  Неважно.  Иду
дальше.
   Может, и звезда тоже только тень?  Тьма  изодрана  в  клочья,  осталось
только низкое, вязкое небо цвета когтей. Звезда кажется крупнее  и  ближе,
движется вяло, прилипает к небу. Звезда была мужчиной, а не  женщиной.  Он
горит ярко-ярко - неудивительно, что я так хорошо вижу  его  издалека.  Он
поет и зовет. Что я должна делать, когда догоню его? Не помню.  Но  я  это
знаю.
   Здесь  что-то  есть.  Не  тень,  нечто  иное.  За  всем  этим  дурацким
представлением  таилось  чье-то  ожидание.  Нечто  поспешно  бросает  свои
марионетки и ускользает, когда я подхожу ближе. Нашла ли я его? Оно хотело
ту звезду, оно движется к звезде, как и я. Оно  настоящее,  как  и  речное
дно. Подбирается к звезде.
   - Покажись! - говорю я. Не показывается. Я  говорю:  -  Покажись,  чего
тебе бояться? Это же твоя игра, не моя.
   Оно подпускает меня почти вплотную,  шуршит  в  осыпавшейся  штукатурке
разрушенной Вселенной и снова ускользает следом за звездой. Это рассердило
меня. Оно не может догнать звезду, но будет вечно вспугивать ее, чтобы и я
не смогла ее догнать. У меня есть вечность, но у звезды-то нет.  Откуда  я
это знаю?
   Нет, на  дне  реки  будет  лучше,  чем  здесь.  Миры  под  ногами,  как
разбросанные игрушки, но они ненастоящие - все ненастоящее, кроме звезды и
меня, и еще этого трусливого нечто, которое крадется впереди  меня.  А  он
по-прежнему  зовет,  громко  кричит  через   все   поддельные   небеса   и
преисподние, непрестанно повторяя то имя, которое не я.  Крики  пробуждают
пепельные создания, сделанные из  сырой  опавшей  листвы.  Багряно-золотые
бабочки с длинными и острыми рыбьими зубами кружат и  сопят  возле  самого
лица. Что-то вроде ходячих холмов  безмолвно  встает  у  меня  за  спиной.
Существа, похожие на людей, сотканных  из  сумерек,  пляшут  и  сплетаются
передо мной, потом отходят, оглядываются и плачут, видя, что я не  иду  за
ними. Потом все скрывается в волнах  густого  тумана,  преграждающего  мне
путь. Но звезда зовет, и я иду мимо.
   К чему? Куда? Быть может, все это уже  было?  Звезда  медленно-медленно
плывет назад, мне навстречу, и то, другое, отползает  в  сторону.  Его  не
видно, но оно сопит. Внезапно лица  исчезают.  Нет  больше  ни  ярмарочных
великанов, ни нарисованного пейзажа: все цвета,  кроме  отсутствия  цвета,
стекли, словно смытые дождем, и остался лишь слабый восковой звездный свет
над узкой лентой нигде, и я между ними. В этой пустоте кромешной  слышатся
лишь три звука: сердитое пение впереди, зов далеко позади, и тихое хриплое
сопение в такт моим шагам. Тысяча лет,  десять  тысяч  лет,  десять  тысяч
тысячелетий.
   Как может он звать так долго - и как я могу слышать его?  Я  ложусь  на
спину, на дно реки, всего на миг, чтобы еще разок взглянуть на те,  другие
лица, но и они тоже исчезли. Но мне все равно трудно встать и идти дальше,
следом за звездой, хотя я и не ведаю усталости. Наверно, мне  хотелось  бы
уметь уставать. Чтобы мне могло быть холодно  или  жарко,  чтобы  я  могла
сердиться или бояться. Как хорошо уметь бояться! Но  у  меня  есть  важное
дело, и только звезда может сказать мне, что это за дело. Но почему он все
зовет меня этим именем?!
   А что, я пела? Значит, это я  пела  все  эти  века?  Я  шла  следом  за
собственной песней?

   Кто-то "да",
   А кто-то - "нет",
   И так идет с начала лет.
   Кто-то "нет",
   А кто-то - "да",
   Но боги видят не всегда.
   Кто-то встал, другой упал,
   Вот ты промазал - я попал,
   Так вертится колесо,
   Дни смыкаются в кольцо...

   Детская песенка. Но что это были за  дети?  Племянники.  Чьи-то  глупые
племянники распевали эти дурацкие стишки. А как  же  звезда?  Что,  звезда
вообще не пела? Значит, это я пела все время, зовя его назад, так же,  как
когда-то кто-то  вызовет  меня  песней  со  дна  реки?  "Овощи.  Она  пела
овощам..."
   Звезда теперь так близко, что я  вижу:  это  вовсе  не  звезда,  просто
человек, старик,  падающий  в  это  старое-старое  небо.  Он  улыбается  и
поднимает руки, показывая мне пламя, сочащееся из-под ногтей.  Пламя  тоже
видит меня -  оно  манит,  смеется,  тянется  к  моим  рукам.  У  человека
прекрасное лицо, мудрое и решительное. Он заговорил со мной, но я не  могу
разобрать слов - мешает пламя, бьющееся у него под языком. Но мне не  надо
слышать его. Теперь я знаю, что делать.
   Когда я коснусь его  руки,  он  освободится  и  от  неба,  и  от  огня,
освободится от всего, чего хочет от него это бледное  место.  И  тогда  мы
вместе пойдем назад, на дно реки. Там тихо.  Вода  исцелит  его  ожоги.  Я
встаю на цыпочки, чтобы коснуться горящей руки.
   И тогда! Там!
   Оно встает между мною и стариком,  и  не  остается  ничего,  кроме  его
голоса. Оно говорит: "Мое!"
   Не могу смотреть. Не могу думать. "Мое!"  Должно  быть,  у  меня  течет
кровь из глаз и из ушей: голова полна крови. Голос пронзает меня -  здесь,
здесь, здесь: "Мое! Мое! Мое! Мое!", - пока я не падаю  на  колени,  пряча
лицо, пытаясь воскликнуть: "Твой! Да-да, он твой,  и  я  твоя!"  Но  слова
отказываются повиноваться мне. Ведь у меня есть дело, и слова  это  знают.
"Мое, мое", но я не могу сдаться, мне это не дозволено. Я встаю.
   И вот что я увижу.
   Поначалу оно выглядит почти как человек. Оно высокое, нагое, со  впалой
грудью и вздернутыми широкими костлявыми плечами. Жидкие пряди  бесцветных
волос. Голова слишком маленькая для такой толстой шеи.  Огромные  глаза  -
прекрасные бесформенные очи, похожие на цветы, на брызги  воды,  озаренные
солнцем. Длинные трехпалые руки. Ушей нет совсем. Кожа белая,  как  мучной
червь, туго натянутая и кривящаяся вокруг влажного синего рта.  Рот  полон
зубов, мелких, острых,  как  зубья  пилы.  Зубы  уходят  внутрь  до  самой
сине-зеленой глотки. Даже губы усыпаны зубами,  даже  влажный  язык.  Этот
круглый сверкающий рот не может говорить, но одно слово вылетало  из  него
снова и снова, терзая меня, все дни, что смыкаются в кольцо. "Мое! Мое!"
   Я зажимаю уши, хотя это не поможет. И говорю: "Нет!"
   "Мое!" Раскаленная игла пронзает меня до мозга костей, но я  больше  не
падаю. Мои кости  отвечают:  "Нет!  Он  принадлежит  мне".  Мне  никто  не
принадлежит, ведь я и сама - никто, но  так  говорят  мои  кости.  "Ты  не
можешь забрать его. Я пришла, чтобы отвести его на его место. Отойди, ты!"
   Я снова тянусь к пылающему старику - он снова протягивает мне свою руку
с огненными ногтями - и снова это слово  обжигает  мой  мозг,  словно  его
лизнул этот зубастый язык. "Мое!" Но на миг сам этот голос меняется  -  он
почти  озадаченный,  чуточку  неуверенный,  требовательный   окрик   готов
превратиться в вопрос. Другое слово. Мои кости  снова  отзываются  стоном.
"Сделка".
   Кто-то ответил:
   - Он не заключал сделок. Ты не имеешь права на него.
   Мой собственный голос. Дрожит, нагой на краю  вечной  бездны.  Я  снова
тянусь к руке старика. Чувствую, как Оно жадно следит за  моей  рукой,  но
молчит. Пока молчит.
   Рука яростно пылает в моей руке, не обжигая меня. Из  того  места,  где
соединились руки, поднимается прозрачный черный дым, но я чувствую только,
как между наших ладоней слабо шевелится что-то живое.  Старик  смотрит  на
наши сомкнутые руки и наклоняет голову,  быстро,  но  торжественно,  чтобы
поцеловать мою руку. Вот поцелуй - тот жжется. Я пытаюсь  отдернуть  руку,
но старик волочится следом, словно часть меня, и ухмыляется. Он не то, что
я думала, совсем не то. И все же мне надо что-то сделать - сделать  что-то
для него, с ним. Но если ему не суждено упокоиться на дне реки, то что  же
тогда?
   Надо действовать так, как будто я знаю,  что  делать.  Надо  идти.  Тут
непонятно, где лево, где право, где верх, где низ -  я  могла  бы  описать
круг, стоя на голове, и не заметить этого, - но из ничто любой путь  может
вести в нужную  сторону.  Я  повернулась  и  отправилась  обратно,  откуда
пришла, продолжая крепко сжимать  руку  старика.  Под  сухой  пергаментной
кожей, точно сердце пичуги, билось пламя.
   Огненные пальцы сомкнутся на моем запястье. Они по-прежнему не обжигают
меня,  но  мне  приходится  остановиться.  Старик  по-прежнему  насмешливо
улыбался и ждал. Позади него ждало Оно.  Круглый  синий  рот  пульсировал,
точно обнаженное сердце. Взглянув на него, я чувствую, как мое собственное
сердце замирает и кровь течет в обратную сторону. Они хотят напугать меня,
но я ведь никто, я мертва - кто они такие, чтобы я их  боялась?  Я  сильно
тяну старика за руку.
   - Пойдем, пойдем домой, - говорю я ему, точно заблудившемуся  животному
- или тихому пьяненькому папе. Чьему папе? - Нам с тобой надо на дно реки,
- говорю я.
   Он послушно прошел следом за мной еще  несколько  шагов  -  а  Оно  все
следит, не двигаясь с места, - а потом развернулся ко мне лицом и  вскинул
руки. Снова улыбка, из  которой  ползет  пламя,  а  потом  он  взрывается,
растет, уходя головой в окутывающую нас дымку. Он растет так  быстро,  что
ничто не в силах вместить его - и я не успеваю следить за ним глазами.  Он
ра