ыка (детская привычка)  и  чувствуя
себя круглой дурой. Да, Мой Друг сказал правду: я терпеть не могу  чего-то
не знать, даже когда и знать-то мне это совсем неоткуда. И, что еще  хуже,
я не оставила себе запасного выхода. У меня не было ничего  про  запас  на
тот случай, если окажется, что я знаю не все. Даже кумбий, земляной  заяц,
и тот умнее: в его мире, как и в моем, небрежность - это прозвище  Дядюшки
Смерти. А я в последнее время чересчур часто поминала это прозвище. И  вот
я бродила кругами и глазела на эти бесполезные деревья, пока Ньятенери  не
заговорил снова.
   Дирвик странно меняет голос: у меня он сделался девичий, как у Лукассы,
а у Ньятенери тембр и высота стали почти такими же,  как  тогда,  когда  я
считала его женщиной. Он сказал:
   - Ты забываешь о нашем верном спутнике.
   - Это-то как раз единственное, о чем я не забываю, - резко ответила  я.
- С чего бы нам еще поганить язык этой отвратной речью, как не из-за того,
что в тени прячется он? А при чем здесь он?
   - Мне  кажется,  ему  следовало  бы  помочь  нам  с  лодкой,  -  сказал
Ньятенери. - Это было бы только справедливо, если так подумать.
   Я смотрела на него так долго, что в конце концов он  снова  заулыбался.
Потом старательно стер улыбку с лица - должно быть, затем, чтобы  помешать
следящему за нами догадаться о чем-то, о чем он еще не догадывается.
   - Нет, Лал, я не рассчитываю, что он построит нам лодку, - он это умеет
не лучше нас. Он не волшебник - всего лишь тщательно обученный убийца.  Но
в  основе  его  обучения  лежит   способность   быть   готовым   к   любым
неожиданностям. И если ему неожиданно придется путешествовать по воде,  он
и к этому будет готов.
   Он положил руку мне на плечо. Я снова едва не вздрогнула  и  напряглась
от этого ласкового жеста. Он сказал:
   - Мы с ними старые приятели.
   Слова "приятели" в дирвике нет; мне пришлось угадывать его значение.
   - Я знаю этих людей, как ты знаешь свои сны.
   Еще мгновение я растерянно смотрела на него, потом разразилась  громким
хохотом, старательно показывая, что  сочла  его  предложение  дурацким.  Я
отбросила его руку, отвернулась и бросила через плечо:
   - Нам придется заставить его поверить, что мы отправились вниз по реке.
Это будет не так-то просто.
   Ньятенери крикнул мне вслед, потрясая кулаком:
   - Да, непросто! Сходи подуйся и поразмысли, как это устроить.
   Я так и сделала. Спустилась на берег, нашла  большой  плоский  валун  и
уселась на нем, подтянув колени к  подбородку  и  стараясь  выглядеть  как
можно более рассерженной. Ньятенери разыгрывал такое  же  представление  у
меня за спиной, в середине полумесяца, где мы привязали лошадей и  бросили
свои оскудевшие  припасы.  Время  от  времени  он  читал  мне  отрывки  из
классической северной поэзии в собственном переводе на дирвик, сопровождая
их особенно угрожающими гримасами. Я делала вид, что ничего не замечаю. Не
знаю, чем этот человек кончит, но родился он на свет явно для того,  чтобы
сделаться бродячим  актером,  вроде  тех,  которые  ночевали  у  Карша  на
конюшне, когда мы только приехали. Я ему потом об этом сказала.
   Мы развлекались так часа два, а матушка Сусати тем  временем  беззвучно
катилась мимо, и поверхность ее была гладкой, точно зеркало. Вокруг  царил
коварный покой: как я ни раздумывала  о  том,  что  отсюда  надо  убраться
побыстрее, как ни старалась я вслушиваться в малейший звук дыхания, биение
сердца, шорох шагов - стоило мне позволить себе перевести дух, и меня  тут
же окутывала теплая, мягкая дремота. Нет, не то,  чтобы  я  в  самом  деле
дремала - но один раз, когда на середине реки плеснула рыба,  я  очутилась
на ногах, с обнаженным мечом, и крикнула что-то на том языке, на котором я
больше не говорю. Кажется, я звала Бисмайю.
   Ближе к вечеру мы принялись медленно и угрюмо сближаться. Мы больше  не
кричали друг на друга, но разговаривали ворчливо - а на дирвике это звучит
угрожающе, что было нам очень кстати. Почти одновременно, почти  одними  и
теми же словами мы сказали:
   - Прежде всего надо сделать вид, что мы расстались.
   Тут мы не удержались от смеха, но это ничему не повредило:  на  дирвике
смех звучит отвратительно. Ньятенери сказал:
   - Весь вопрос в том, что нам сделать: подраться или  просто  разойтись.
Неплохо было бы устроить драку.
   - Если мы с тобой устроим драку, кто-то из нас умрет. А может,  и  оба.
Вполне вероятно, что он это знает.
   - Да нет, не настоящую, а что-то вроде потасовки. Крик, оплеухи,  тычки
- любовники, поссорившиеся насмерть. Он ведь и так наверняка  считает  нас
любовниками.
   Теперь он точно смеялся надо  мной  -  это  чувствовалось  даже  сквозь
безличную злобность самого языка. Вместо ответа я  смерила  его  взглядом,
давая ему понять, что я тоже помню вкус его кожи,  и  то,  как  его  ногти
вонзались мне в бока, и блаженное слияние плоти. Помню все, но ни о чем не
жалею и не тоскую. Я сказала:
   - Я пойду вверх по течению  и  оставлю  тебя  здесь.  А  тебе  придется
сделать вид, что ты строишь плот в одиночку.
   - Плот придется строить из всякого мусора - плавника, сухих сучьев, что
под руку попадется. На самом деле это для меня  самое  сложное:  соорудить
плот, который будет выглядеть достаточно прочно,  чтобы  такой  хитроумный
беглец, как Соукьян, мог пуститься на нем вниз по реке - я уж  не  говорю,
через пороги. Мы с ним старые приятели, понимаешь ли, - повторил он.
   То, что он нарочно употребил свое истинное имя, неприятно задело меня и
ненадолго заставило замолчать. С тех пор, как я его узнала,  я  произнесла
его лишь однажды и всегда старалась думать о своем спутнике только  как  о
Ньятенери.
   - Подожди  до  сумерек  и  старайся  держаться  подальше  от  деревьев.
Насколько близко он сможет подойти, прежде чем ты его заметишь?
   Ньятенери бросил на меня такой снисходительный взгляд, что он привел бы
в ярость  даже  королеву  Вакалшакву  Несказанно  Добрую,  которая  -  так
говорится в преданиях, - была настолько кротка нравом,  что  дикие  горные
тарги и нишори оставляли свои логовища и отправлялись в паломничество к ее
двору, чтобы пасть к ногам королевы и испросить благословения. Они портили
ковры и жрали слуг - которые были не такие святые,  как  их  королева,  но
зато вкусные. Но Вакалшаква терпеливо заменяла ковры и слуг и ни  разу  не
попрекнула зверей. Я знаю восемь песен про эту королеву, но среди них  нет
ни единой, сложенной таргом или слугой.
   Я чуть заметно кивнула в сторону светло-коричневых водорослей, медленно
вращающихся в водоворотике у берега.
   - Постарайся набрать как можно  больше  этих  "мертвецких  кудрей".  На
конце стеблей - гроздья воздушных пузырей. Можешь натолкать  их  под  плот
для плавучести. Возможно, это даже действительно поможет.
   - Возможно, - ответил  Ньятенери,  растянув  губы  в  зловещей  ухмылке
дирвика, не глядя в сторону берега. - Спасибо, мысль неплохая.
   Эти слова прозвучали как смертельное  оскорбление,  и  Ньятенери  резко
толкнул меня в плечо, так что я упала в чащу кустарника. Увидев, как  я  с
трудом поднимаюсь на ноги, он оглушительно расхохотался. Я сказала:
   - Я оставлю твой мешок, в нем все наши веревки, - и дала ему в зубы.
   - И пустые бутылки из-под воды тоже оставь, -  напомнил  он,  встряхнув
меня так, что я едва не прикусила себе язык. - И вообще все, что  плавает.
Когда стемнеет, возвращайся обратно без лошадей.
   Так  мы  обсудили  все  подробности,  непрерывно  угощая   друг   друга
затрещинами и пинками. Лошади наблюдали за нами, равнодушно пофыркивая. Из
реки выпрыгивала рыба, охотясь за мошками. А где-то рядом,  прячась  среди
деревьев-обманок, ждал темноты неутомимый враг  Ньятенери.  Когда  мы  все
уладили, насколько можно было уладить,  я  плюнула  Ньятенери  в  глаза  и
умчалась прочь, остановившись лишь затем, чтобы крикнуть:
   - Извини, что не рассказала тебе свой план насчет плота! Я  по-прежнему
Лал-Одиночка, и мне трудно довериться даже товарищу. Извини.
   Ньятенери оскалился и угрожающе взмахнул рукой:
   - Да, я понимаю!  Кстати,  мне  бы  следовало  тебя  предупредить,  что
плавать я не умею...
   Тут я чуть было не испортила весь спектакль, в тревоге  уставившись  на
него, но он рявкнул:
   - Признание за признание! Иди  и  помни,  что  наш  маленький  приятель
опаснее любых врагов, с какими тебе случалось встречаться. Ступай, ступай!
   Я подбежала  к  лошадям  и  яростно  принялась  их  навьючивать.  Мешок
Ньятенери я швырнула на землю, а его лошадь привязала к вороному  милдаси.
Потом села в седло и погнала лошадей прочь, вверх по течению, прямиком  на
запад, ни разу не оглянувшись до тех пор, пока мы не доехали  до  верхнего
рога полумесяца. Отсюда Ньятенери уже  казался  крохотным  и  далеким.  Он
стоял на берегу, собирая в охапку толстые, гибкие  "мертвецкие  кудри".  Я
крикнула:
   - Будь  осторожен!  -  рассчитывая,  что  этот  дурной  язык  превратит
предостережение  в  прощальное  ругательство.  Ньятенери  даже  головы  не
поднял. Я снова сплюнула - на  этот  раз  затем,  чтобы  очистить  рот  от
мерзости дирвика, - и поехала вдоль реки.



ЛИС

   "Человек,  который  умеет  оборачиваться  лисом.  Лис,  который   умеет
оборачиваться человеком. Кто ты?" - спрашивает меня мальчишка Тикат, когда
мы встречаемся. Только я затыкаю его  глупый  рот  едой.  Тогда  -  лучший
способ. Но на самом деле - на самом деле не один  снаружи,  а  другой  под
ним. Лис и человечий облик - бок о бок, и им вечно мало места, а  внизу  -
о, внизу! Внизу - ничто, такое старое-старое ничто, что  оно  давным-давно
превратилось в  нечто.  Правда.  Даже  ничто  чего-то  хочет,  даже  ничто
временами жаждет слышать голоса, песни, вдыхать запах земли  на  рассвете,
попить водички, скушать голубка... А я? Я - палец этого  ничто,  крошечный
мизинчик, но и то я - это я, и делаю,  что  хочу.  Ньятенери  хочет  того,
человечий облик - этого, а я делаю, что хочу. Но когда старое ничто зовет,
я прихожу.
   А старое ничто шевелится - холодное, грузное, сонное  ничто  чует  его,
хитроумного мага в трактире, одного в своей норе,  загнанного  под  землю,
точно лис, - да-да, и тот другой, оно и  его  тоже  чует,  тянется,  ищет,
почти знает, почти уверено. Над трактиром, вокруг трактира  -  всюду  сила
тянется к силе, собаки это знают, куры знают, даже  погода,  и  та  знает.
Яркое, горячее солнце, ни облачка,  день  за  днем,  и  все  время  пахнет
дождем, но дождя все нет. Старое ничто говорит во мне: "Узнай. Узнай".
   Вот так. Ньятенери далеко, и человечий облик снова сидит в  зале,  весь
такой  розовый,  рассказывает  длинные  дурацкие  истории,  расспрашивает,
выслушивает, следит. Трактир кишит народом, как гнилое бревно - червяками:
паломники,  бродячие  торговцы,  бурлаки,  солдаты  в  отпуску,  пару  раз
появляются охотники на  шекната  со  своими  тонкими,  режущими  шелковыми
сетями и парными пиками. Россет слишком печален, чтобы  болтать,  Маринеша
слишком занята, да к тому же  человечий  облик  ей  никогда  не  нравился.
Гатти-Джинни готов болтать весь день напролет, наливать  красный  эль,  но
что может знать этот маленький и сердитый? То же  самое  -  Шадри,  повар,
глупый,  как  поварята,  которых  он  лупит.  Мальчишка  Тикат   старается
держаться подальше от человечьего облика,  даже  не  взглянет  через  зал.
Толстый трактирщик бегает туда-сюда, обслуживает,  прислуживает,  орет  на
солдат, когда те щиплют Маринешу. Он  каждый  раз  пристально  смотрит  на
человечий облик. Каждый раз в ответ - приятная улыбка. Почему бы и нет? На
этих зубах голубиных перьев не видно...
   "Девушка, - говорит старое ничто. -  Девушка".  Но  она  большую  часть
времени проводит с этим вредным магом и  к  себе  в  комнату  возвращается
только по ночам. Если лис тихо, тихо-тихо проскальзывает к ней  под  руку,
тычется носом, она шепчет:
   - Ах вот ты где!
   Наклоняется ко мне:
   - Где же наша Лал, маленькая? Где же  наша  Ньятенери?  Ты  не  знаешь?
Тафья, - это она так его называет, - тафья говорит, что  они  оба  дураки,
что их съедят горные тарги, что они упадут в реку и утонут, и  чтобы  я  о
них не тревожилась. Но я тревожусь. Маленькая, скажи мне, где мои друзья!
   Она все шепчет и шепчет, а потом засыпает, крепко прижав меня к себе.
   Старому  ничто  от  этого  никакого  проку,  но  что  поделаешь!   Люди
по-разному говорят с себе подобными и с игрушкой, которую берут в постель.
Что, залезть к ней в постель в человечьем облике? Сказать: "Привет, это я!
Мы с тобой так уже много ночей проспали". Да она так завопит, что даже Лал
с Ньятенери проснутся, где бы они теперь ни спали. Не-ет, лучше  подождать
до утра. Рано-рано  утром,  на  рассвете,  она  иногда  выходит  ненадолго
погулять одна. Лучше подождать, говорю я старому ничто.
   Но небо стягивается, сжимается. С каждым днем окоем становится все уже,
небо и воздух трещат - сила тянется к силе. Ветер хрипит, задыхается; вода
разлагается - это чувствуется на вкус, это видно  в  любой,  самой  мелкой
лужице. Это отдается в каменном полу трактирного зала, слышится в голосах.
В трактире бродячие торговцы пытаются поднять свои мешки, потом садятся  и
плачут. Солдаты напиваются - и ничего не  происходит,  паломники  забывают
слова молитв, дерутся друг с другом, бурлаков тошнит,  все  натыкаются  на
косяки, говорят, что Шадри их отравил. И все это  -  дело  рук  того,  что
лежит наверху, все это он натворил! Я-то  знаю.  Все  прячется,  прячется,
натягивает воздух на себя, как одеяло, чтобы тот, другой, его не нашел. На
лисов, на людей, даже на паломников ему  плевать  -  ну  и  что,  что  все
рвется, лопается пополам, точно личинка, превращающаяся в стрекозу, а  что
потом? Что вылупится из этой личинки? Об  этом  они  подумали,  эти  двое?
Нет-нет, это неважно, совершенно неважно! Маги, одно слово!
   Старое ничто: "Девушка!" Ну что ж, выхожу наружу в  человечьем  облике,
наружу, в пыльные сумерки, задумчиво брожу туда-сюда  по  двору,  созерцаю
дерево нарил, прохожу в сад, поворачиваю обратно. Вот  и  она  -  короткие
быстрые шажки, озирается по сторонам  -  все  боится  встретить  мальчишку
Тиката. Вижу ее - печальное круглое простецкое личико, а в глазах -  белый
огонь, но огонь этот не ее, он с ней не имеет ничего общего, с  бедняжкой,
- вижу, как она ходит вот так: столько-то шагов туда, столько-то  сюда,  -
клетка, невидимая, но такая реальная, только что тени не отбрасывает. Что,
неужто мне жаль  человека?  Нет,  это  невозможно.  Это  не  для  меня.  И
все-таки.
   Ну что ж, вперед, добрый дедуля, человечий облик -  рассеянная,  добрая
улыбка, спокойные движения - как бы не напугать  в  полумраке!  Прекрасный
вечер, как чудно поют птички (на самом деле птички не поют - в эти дни  их
совсем не слышно), как приятно встретить  такую  милую  девушку.  Пожилому
господину необыкновенно повезло. Нельзя ли прогуляться с вами? До большака
и обратно? В этом возрасте любой любезности рады.
   Ни слова, ни кивка. Но берет человечий облик за руку, и мы идем дальше.
Болтает, что-то мямлит, изредка похлопывает ее по руке - последний  раз  я
так гулял лет двадцать назад, можете себе  представить?  Но  где  же  ваши
подруги? Такая высокая, смуглая, изящная, как дождь, и черная, с красивыми
удлиненными веками, похожими на паруса кораблей? Человечий облик еще и  не
такое может сказануть. Она дрожит - не телом, а изнутри, глубже костей.
   - Они в опасности.
   Она говорит что-то еще, но так тихо, что я разбираю только это.
   Старое ничто: "В какой опасности?" Ну как  в  какой?  Попали  меж  двух
глупых магов, точно кур в ощип. Но старому ничто  этого  мало,  оно  хочет
подробностей. И, главное, что ему надо - не говорит: щупает, ищет, алчет -
это да, но словами сказать - никогда. Ох, тяжко жить бедному лису  в  трех
мирах зараз! Я говорю:
   - О да,  эти  горы  временами  очень  опасны.  Там  можно  встретить  и
разбойников, и нишори, и горных таргов...
   Качает головой.
   - Нет, дело не в этом, это  не  они.  Мои  подруги...  они  отправились
сражаться с волшебником, а с ним сражаться нельзя. Я знаю, я знаю!
   Теперь дрожит и телом тоже, карие глаза налиты слезами, но по  лицу  не
катится ни одной.
   - Его нельзя убить! Я знаю!
   Ну что, старое ничто? Это то, чего ты хотело? Человечий облик  хмыкает,
поглаживает по руке, говорит:
   - Мужайся, милочка. Не бывало еще на свете волшебника, который  не  мог
бы умереть. Все эти сказки о  сделках  с  Дядюшкой  Смертью,  о  волшебных
эликсирах, о сердцах, запертых в золотых шкатулках, в дуплах или на  луне,
- это всего лишь сказки, дитя мое, можешь мне поверить.
   Я успокаиваю не только девушку, но и себя.  Бессмертный  маг!  Подумать
только! В этом есть какая-то  несправедливость.  Старое  ничто  такого  не
потерпит, это точно.
   Однако она успокаиваться не желает - она даже не дает мне  закончить  -
вырывает у меня руку, кричит:
   - Нет! Нет! Я им говорила, я же им говорила, но они не желали  слушать,
они так ничего и не поняли. Его нельзя убить!
   Смотрит на меня в упор, на бледном лице - мольба, ей так хочется, чтобы
славные белые усы все поняли. Я? Ну,  я  смотрю  вверх,  вниз,  в  сторону
большака, в сторону трактира. Скрипит насос у колодца,  пьяные  гуртовщики
поют хором, поблизости никого не видно. И все же кто-то  смотрит.  Я  тоже
кое-что _знаю_.
   Ее голос спокоен и тих, но он тоже рвется, как небо.
   - Я однажды была мертвой. Я утонула в реке. Меня нашла Лал.
   Каждую ночь в постели она шепчет то же самое в пушистый мех лиса -  но,
быть может, на этот раз она расскажет свою историю иначе? Она говорит:
   - Лал все обещает, обещает мне, что я теперь живая.  Но  я  не  понимаю
ничего, кроме смерти.
   Просто "смерти" - не "Дядюшки Смерти", хотя  всем  полагается  называть
его так, даже лисам. Лукасса продолжает:
   - Все, что я знала до реки, у меня  отнято.  И  в  этой  пустоте  сидит
смерть и говорит  со  мной.  Она  рассказывает  мне  разные  вещи.  Лал  и
Ньятенери никогда не смогут одолеть Аршадина, никогда не смогут его убить.
Он такой же, как я, - там некого убивать.
   "Ах-х! - вздыхает старое ничто,  долгий-долгий  вздох,  через  все  мои
жизни. - Ах-х!" Ему-то хорошо вздыхать, а ведь человечьему облику все  еще
приходится говорить словами. Человечий облик дергает себя за усы,  теребит
бакенбарды, округляет добрые голубые глаза:
   - Ну что ж, дитя, если твои подруги  отправились  на  битву  с  мертвым
волшебником, худшее, что с ними может произойти, -  это  что  им  придется
очень долго добираться обратно. Смерть есть смерть,  кем  бы  ты  ни  был.
Можешь мне поверить.
   Но теперь она отворачивается, не слушает. Поспешно разворачиваюсь - вот
он, топает сюда, здоровенные бледные кулаки плотно стиснуты, большая лысая
голова набычена, грязный фартук сполз набок -  кто  же  это,  как  не  сам
толстый трактирщик? Рука Лукассы выскальзывает из руки человечьего облика,
точно тающий снег. Ни слова, ни взгляда - проплывает мимо трактирщика, как
принцесса, которых она никогда не видела, возвращается к  своей  невидимой
клетке. А во мне, внутри меня, старое ничто: "Ах-х!" Успокаивается и снова
засыпает - оно получило, что хотело, пора и баиньки. Вот и  хорошо,  пусть
себе спит, крутится с боку на бок, храпит, сопит и не играется  больше  со
своими пальцами. Давно пора хоть ненадолго оставить бедного лиса в покое.
   Трактирщик смотрит вслед Лукассе, потирает затылок, медленно  переводит
взгляд на человечий облик. Ох, не могу, ох,  сейчас  расхохочусь,  держите
меня четверо! Скорее-скорее, сделаем вид, что это была  дружеская  улыбка,
приветствие толстому дураку, который переворачивает свой дом кверху  дном,
устраивает бардак в комнатах, выгоняет гостей из постелей -  и  все  из-за
нескольких голубков. Все время пялится  на  человечий  облик,  никогда  не
разговаривает, никогда не прислуживает. А что  будет,  если  сказать  ему:
"Прив