внимательно слушавший перепалку Алкид счастливо икнул  во
второй раз и назидательно ткнул пальцем в небо,  едва  не  выколов  Силену
глаз. - Спаивает... а-хой, вижу горы, Киферонские вершины,  а-хой,  режьте
глотку, пусть струею кровь прольется!..
     Никто не удивился, что  пьяный  Алкид  вдруг  запел  сиплым  голосом,
закатив глаза и ритмично кивая в такт; только  старый  Силен  обеспокоенно
взглянул на молчащего Пана, да еще очнувшийся Ификл присел рядом с  братом
на корточки и попытался привести Алкида в чувство, хлопая его по щекам.
     - Лети, лети, доносчик! - Дионис, похоже, начал заводиться всерьез. -
Маши крылышками! Был Пустышкой, Пустышкой и  остался!  Ну,  давай,  давай,
доноси! - или перышки подмокли?! Так я могу еще сбрызнуть!
     - Ах  ты...  -  Гермий  в  этот  миг  был  действительно  страшен,  и
зашипевшие змеи его кадуцея уже готовы были  сцепиться  с  ожившим  плющом
Дионисова тирса, но неожиданное вмешательство рогатого Пана, о котором все
забыли, разом изменило ситуацию.
     - А-хой, - мычал в это время Алкид, мотая головой, -  режьте  глотку,
а-хой, рвите жилы, хлынет влага мне на тело, кожу пурпуром пятная!
     Пан слегка согнул мохнатые ноги, сгорбился,  нахмурил  космы  бровей,
потом негромко хлопнул в ладоши, присвистнул, топнул копытом...
     Темное, болезненное оцепенение снизошло на  залитую  солнцем  поляну;
смолк  визг  бассарид,  втянули  затылки  в  литые  плечи   гуляки-сатиры,
Ифит-лучник еле слышно застонал, испуганно  озираясь,  даже  боги  на  шаг
отступили друг от друга и вздрогнули, словно борясь с подступившей к горлу
тошнотой... казалось -  качнись  сейчас  ветка,  хрустни  гнилой  сук  под
неосторожной ногой, свистни глупая птица в кроне ясеня - и все,  кто  были
только что участниками Киферонской Вакханалии, или  как  там  это  действо
называлось, кинутся слепо бежать, не разбирая дороги, оставляя на колючках
клочья ткани, шерсти и плоти - боги, сатиры, люди... все, кто есть.
     Одно слово - паника.
     Но ветка не качнулась, птица промолчала, гнилой сук остался невредим,
и мало-помалу мир вернулся в свое прежнее состояние.
     - Вот так-то лучше, - ухмыльнулся Пан,  когтистым  пальцем  почесывая
основание левого рога. - Ругаться ругайтесь, а драться  в  моих  лесах  не
позволю.
     - А-хой, - не унимался Алкид, и ниточка липкой слюны ползла из уголка
рта ему на подбородок, - режьте глотку, а-хой, рвите жилы; как жил, так  и
умер, жил псом, умер - жертвой...
     Опомнившийся Гермий, словно только сейчас увидев мальчишку, кинулся к
нему, встряхнул, оттянул веки, глянул в закатившиеся глаза;  "Протрезвеет,
чего там..." -  заикнулся  было  Дионис,  но  Лукавый  лишь  отмахнулся  и
вопросительно посмотрел на Ификла, державшего брата за безвольно  повисшую
руку.
     - Нет, - ответил Ификл на немой вопрос.  -  Это  не  приступ.  Просто
очень похоже. Голова у него кружится, это  я  чувствую,  и  перед  глазами
мелькает... лица всякие, я толком  не  могу  разобрать...  и  еще  шкурами
пахнет. Очень плохо пахнет... нет, это не те, которые скользкие -  от  тех
плесенью тянет, а не шкурами!..
     - Ну, Бассарей! - злобно прошипел то ли Гермий,  то  ли  змеи  с  его
жезла; и Лукавого не стало.
     Только  стеклянные  нити  поплыли   в   горячем   воздухе;   да   еще
переглянулись восхищенно сатиры с бассаридами - никто не умел носиться  по
Дромосам стремительней Гермия-Психопомпа.
     -  Жаловаться  полетел,  -  с  некоторой  бравадой,  на  самом   деле
скрывавшей испуг, буркнул Дионис. - Слышь, Пан, если этот летун  и  впрямь
папу притащит - ты хоть подтверди, что я не со зла!  Шутил,  дескать!..  и
дошутился.
     Что собирался ответить насупившийся Пан, так и  осталось  загадкой  -
потому что почти сразу же Дромос вновь открылся, пропуская Гермия  обратно
на поляну; а следом за Лукавым...
     - Конец свет-та! - забыв о приличиях, ахнул прижатый к древнему  буку
сатириск Фороней. - Х-хирон... покинул Пелион! Все, допился Форонейчик!
     - А-хой, вижу горы, жил псом, умер - ...
     Кентавру хватило одного взгляда, брошенного в сторону поющего Алкида.
     - Твоя работа, Бромий? -  негромко  спросил  Хирон  у  побагровевшего
Диониса.
     - Ну, - только и ответил веселый бог, ужасно не любивший,  когда  его
называли Бромием - Шумным.
     Или попросту Горлохватом.
     - Не "ну", а твоя, - подытожил кентавр, направляясь  к  близнецам;  и
случилось чудо: Дионис промолчал.
     Ификл с нескрываемой надеждой смотрел на  приближающегося  Хирона,  и
кентавр ласково пригладил волосы  мальчишки,  чуткими  пальцами  раздвигая
жесткие завитки, прежде чем согнуть передние  ноги  и,  поджав  бабки  под
себя, опуститься рядом с Алкидом - так, как опускаются в шутовском поклоне
ученые пентесилейские лошадки.
     Только вряд ли кому-нибудь пришло бы в  голову  засмеяться  при  виде
коленопреклоненного кентавра.
     - Воды! - приказал Хирон. - Побольше и  похолодней!  Кто  знает,  где
ближайший ручей?!
     Один из сатиров вихрем сорвался с места, подхватив полупустой бурдюк,
и умчался прямо сквозь кустарник,  проламывая  сплетение  ветвей  не  хуже
раненого вепря.
     - Он пьян, - Хирон говорил тихо, не снимая ладони со лба Алкида  (тот
перестал петь и  теперь  бубнил  что-то  невнятное),  обращаясь  только  к
Гермию, вставшему рядом, и взволнованному Ификлу. - Он сильно пьян...  это
почти безумие! Ах, я, дурак, - ему же нельзя пить! Старый гнедой  дурак...
ведь должен же был предупредить Диониса! Ификл, пожалуйста,  ради  меня  -
сосредоточься! Что он сейчас видит? Что?! Это очень важно...
     - Я попробую, - Ификл закрыл глаза, потом отчего-то скривился, смешно
морща нос, как если бы ожидал удара, а тот, кто собирался его нанести, все
медлил; и Гермий вдруг понял, каких нечеловеческих усилий стоит  мальчишке
вот так, добровольно, пытаться заглянуть за  грань  безумия,  вместо  того
чтобы закричать и броситься прочь от чудовищ помраченного рассудка.
     - А-хой, вижу горы,  Киферонские  вершины...  ох,  все  кругом  идет!
А-хой, рвите глотку...
     Пел Ификл - белея лицом, катая на скулах упрямые мужские желваки, пел
тем же сиплым надтреснутым голосом, которым еще недавно пел пьяный  Алкид,
пел, сжимая кулаки все плотнее, словно  желая  превратить  их  в  костяные
копыта;  мышцы  его  плотно  сбитого  тела  корежила  судорога,  делая  из
подростка маленького Атланта, впервые взвалившего на плечи небо  -  только
это небо тринадцатилетний Ификл Амфитриад  взваливал  на  себя  далеко  не
впервые, небо с богами безумия, одно на двоих,  небо,  за  щитом  которого
(возможно!)  прятался  нездешний  и  непонятный  Единый,   скалясь   целым
мирозданием.
     Последняя мысль принадлежала Гермию.
     Алкид внезапно обмяк, схватившись за живот,  его  стошнило  прямо  на
траву, под ноги брату, и Лукавый  вдруг  понял,  глядя,  как  Алкида  рвет
черной  желчью,  что  сейчас  братья  похожи,  как  никогда  -  немыслимо,
невероятно похожи... один - окаменев в почти божественном усилии, другой -
корчась в почти чудовищной муке; Ификл и Алкид, Олимп и Тартар, две жертвы
одного алтаря, две раны одного  тела,  несчастные  мальчишки,  зачатые  на
перекрестке слишком многих помыслов, надежд и великих целей.
     "Жизнь и смерть, - еще успел подумать Гермий, - что  это  значит  для
нас, если мы зовем себя богами и утверждаем,  что  властны  над  первой  и
неуязвимы для последней; и что это значит для них?! Может  быть,  смертных
правильней называть Живущими; может быть, мы лжем друг другу: одни - своим
бессмертием, другие - своей смертью?!"
     - А-хой, вижу горы, - Ификл вдруг осекся. - Вижу!..  горы  вижу!  Это
где-то недалеко, это, наверное, Киферон... люди, люди вокруг!..  и  воняет
шкурами. Только мне видно плохо, и  песня  эта  дурацкая!..  а-хой,  рвите
жилы, пусть кровь бьет струею... нет, не буду петь! Хирон, Гермий, это  не
мы с Алкидом поем, это тот, который смотрит, а вокруг люди в шкурах... да,
в шкурах, и еще один в накидке, старой, залатанной, а в руке у него нож...
а-хой, вижу горы...
     - Гермий, это жертвоприношение! - выдохнул Хирон, и на  шее  кентавра
вздулись лиловые вены, словно там, внутри,  умирал  неродившийся  крик.  -
Где-то неподалеку приносят человеческую  жертву!  Не  Алкиду,  нет!  -  но
Дионис опьянил его  рассудок,  а  душой  он  с  рожденья  в  заложниках  у
Тартара!.. Алкид -  жертва!  И  ощущает  себя  жертвой  -  тем  человеком,
которого сейчас убьют! Знать бы, кто он, этот человек...
     - Разбойник, - коротко бросил Гермий.
     - Почему разбойник?
     - Это разбойничья песня, Хирон... они поют ее в бою или перед казнью.
Не забывай - я все-таки бог воров.
     - Гермий, обряд надо остановить! Я не  знаю,  что  будет  с  Алкидом,
когда жертву убьют... ах, были б мы на Пелионе!
     - Мы не на Пелионе, - Лукавый обеими руками вцепился в свой  кадуцей,
- а разбойник - не вор... не совсем вор...  но  я  попробую!  Я  уже  ищу,
Хирон, только слышно плохо, почти  ничего...  Ификл,  родной,  там  дороги
рядом нет?! Хоть какой-нибудь!
     - А-хой, рвите глотку, пусть кровь... Есть!  Есть  дорога,  Пустышка!
Через луг, правее... там герма! Вижу герму! Ой!.. этот, в хламиде,  ногами
пинается... больно!.. а от дороги бежит кто-то... все, не могу больше!
     - Радуйся, Хирон! - во все горло завопил Гермий, взлетая в воздух.  -
Радуйся! Нашел! Это на южных склонах! Только  герма  очень  далеко,  лучше
лесом - там опушка под боком... Пан, сынок, чудо мое лесное, скачи сюда, я
тебе объясню! Это нам надо...
     - Не надо, - перебил Лукавого неслышно подошедший  Пан,  взволнованно
подергивая хвостом. - Я и так чую... кажется, это они мне жертву приносят.
Во, точно - взывать начали! Мор у них там овечий, что ли? Овчары  вонючие!
Потом еще удивляются, что я не слышу!.. нет чтоб ягод каких принести,  или
ягненка...
     - Или вина бурдюк, - встрял Дионис, но кентавр  только  покосился  на
него, и веселый бог - правда, растерявший изрядную долю своего  веселья  -
умолк.
     - С этой поляны туда прямого Дромоса нет, - Пан хозяйски озирался  по
сторонам, - значит, это нам сперва нужно вниз по ручью, а потом  налево  к
старой яблоне... да, ближе никак не выйдет. За мной!
     Выбежавший через минуту на поляну услужливый сатир, тащивший бурдюк с
водой, едва не был смят и растоптан несущейся толпой, но успел отскочить в
сторону и отделался легкими синяками и пуком-другим выдранной шерсти.
     - Вот и помогай им после этого!  -  обиженно  бросил  он,  перехватил
бурдюк поудобнее и заспешил вслед за собратьями.



                                    9

     - ...а-хой, вижу горы, Киферонские...
     Песня сипла, глохла, захлебывалась ухающим бульканьем и вновь, зло  и
упрямо, прорывалась наружу:
     - ...Киферонские вершины, а-хой, режьте глотку...
     И сразу же - издалека, резко, как удар бича:
     - Папа, останови колесницу!
     Но колесница уже остановилась сама, всего три-четыре оргии  [оргия  -
мера длины, около двух метров] не доехав до ближайшей гермы.
     - В чем дело, доча? - дочерна загорелый мужчина средних лет вертел не
по возрасту лысой головой, пытаясь понять,  откуда  только  что  донеслась
старинная разбойничья песня, и заодно придерживал храпящих лошадей.
     За колесницей, в  облаке  медленно  оседающей  пыли,  топтались  двое
немолодых солдат, явно сопровождавших отца с дочерью.  Мрачный  и  усталый
вид охраны говорил о том, что за плечами у них лежал неблизкий путь, и еще
о том, что ездить на колеснице гораздо лучше, чем ходить пешком.
     - Там кого-то убивают, папа! - топнул голенастой ножкой  черноволосый
подросток в короткой эксомиде, открывающей левое плечо  и  часть  груди  -
едва наметившейся, незрелой, почти мальчишеской.
     Даже плетеный поясок был повязан по-мужски, на талии.
     По правую сторону от  дороги,  за  буйно  цветущим  лугом,  виднелась
довольно-таки внушительная толпа, состоящая из одетых в  лоснящиеся  шкуры
(несмотря на жару) оборванцев; вне всякого сомнения - местных жителей.
     Еще дальше начиналась опушка леса.
     Толпа угрюмо сгрудилась вокруг... было очень плохо видно, вокруг чего
именно, но  в  просветы  между  телами  можно  было  заметить  бока  грубо
обтесанного  камня  и  весьма  грязные   руки-ноги   какого-то   существа,
опрокинутого на камень.
     Песня - если издаваемые  звуки  были  достойны  называться  песней  -
принадлежала как раз существу на камне.
     - Разбойничек, - усмехнулся лысый колесничий.  -  Овцекрад...  сейчас
замолчит. Уже в Аиде допоет!
     - Его убивают, папа?! Да?!
     - Не убивают, а  приносят  в  жертву,  -  начал  было  рассудительный
родитель, но девочка (или девушка?), похоже, не заметила особой разницы и,
несмотря на окрик отца, уже спрыгнула на землю.
     - Прикажи им прекратить, папа!
     Переглянувшиеся солдаты усмехнулись - они давно знали, что  мегарский
терет  [знатный  человек,   приближенный   к   правителю]   Алкатой,   или
Алкатой-Плешивый, слушается в этом мире всего двух человек: басилея Мегар,
своего  тестя,  носящего  в  честь  города   имя   Мегарей,   -   и   свою
тринадцатилетнюю дочь Автомедузу.
     - Почему это я должен вмешиваться?.. - Алкатой не договорил.
     Взбалмошная дочь, оказывается, уже неслась через луг к собравшимся  у
камня людям.
     - Стой! Ты куда?! Автомедуза, стой! Я кому сказал?!
     Где там - все призывы Алкатоя были абсолютно тщетны.
     - За мной! - коротко  бросил  мужчина,  отчаявшись  вернуть  девчонку
словами, соскочил с колесницы и, сопровождаемый охраной, побежал через луг
вслед за длинноногой Автомедузой.
     Та между тем успела ворваться в толпу селян, морщась от их запаха,  и
оказаться у самого жертвенника, возле которого стоял местный жрец с гнутым
ножом в руках.
     Нет, пожалуй, это был не жрец (несмотря на драную  накидку,  гордость
многих поколений), а, скорее, старейшина; или даже  не  так  -  старейшина
должен  быть  величав,  белобород,  преисполнен  достоинства,  а  у  этого
жертвоприносителя борода была какая-то мутная,  величавость  отсутствовала
напрочь, ну а что касалось достоинства...
     Староста.
     Деревенский староста - и то в лучшем случае.
     - А-хой, режьте глотку, а-хой, рвите жилы!..
     Староста уже занес лезвие ножа над песней и жертвой, когда в его руку
впились чьи-то цепкие пальцы с крайне  острыми  ногтями,  а  в  самое  ухо
ударил пронзительный крик:
     - Не сметь! Не сметь его убивать!
     Насмерть перепуганный староста выронил нож, резко обернулся,  полагая
обнаружить рядом некое божество, явившееся помешать неугодному ему  обряду
- но вместо этого увидел перед собой незнакомого подростка.
     Ничем божественным, кроме наглости, подросток явно не страдал.
     Обуянный праведным гневом, староста молча влепил поганцу  полновесную
затрещину, от которой щенок с визгом покатился по траве, призывая  кого-то
на помощь.
     И помощь не замедлила явиться. Чья-то крепкая рука ухватила  старосту
за шиворот, а чье-то еще более крепкое колено пнуло его  пониже  спины,  в
результате чего грузный староста полетел головой вперед  ничуть  не  хуже,
чем перед этим - нахал-подросток.
     - Не сметь! - слова были знакомые, а голос другой, суровый, привыкший
командовать. - Не сметь поднимать руку на мою дочь!
     К чести служителя культа  надо  сказать,  что  мысль  о  божественном
происхождении кричавшего и пинавшего даже не пришла ему в голову.
     - Какую еще дочь? - заорал староста, с трудом вставая на  ноги.  -  И
вообще, ты кто такой?! И почему ты и твой наглый... дочь прерываете  обряд
приношения жертвы Великому Пану?!
     Толпа сомкнулась вокруг Алкатоя и двух его солдат, недобро гудя.
     - Я - терет Алкатой из Мегар, - лысый мужчина нашарил  рукоять  меча,
висевшего на поясе. - А ты...
     - А ты убирайся вон, в свои Мегары! - не дал ему договорить староста,
закипавший злобой и чувствовавший поддержку односельчан. - И  проси  Пана,
чтоб он позволил тебе благополучно вернуться! Богохульник!
     Опешивший Алкатой собрался было дать зарвавшемуся старосте  достойную
отповедь, но тут случилось непредвиденное. Всеми забытая жертва ухитрилась
за это время, воспользовавшись оброненным ножом, избавиться  от  пут  -  и
разбойник с диким уханьем припустил во все лопатки к опушке леса.
     Сельчане ограничились громкими криками -  гнаться  за  освободившимся
овцекрадом, спасавшим  свою  жизнь,  не  рискнул  никто;  тем  более,  что
скрутили они разбойника спящим после грандиозной попойки.
     Лицо старосты, и без того не отличавшееся красотой, стало  похоже  на
козью морду Химеры.
     Алкатой еще успел  заметить,  что  староста  подает  какие-то  знаки,
рванул меч из ножен - но  потные  тела  в  вонючих  шкурах  навалились  на
терета, кто-то вскрикнул, получив локтем  под  ребра,  еще  один  захлюпал
разбитым носом, меч взлетел над толпой... и удар тяжелой дубины  по  лысой
голове опрокинул Алкатоя во мрак беспамятства.
     Увидев лежащего Алкатоя, охрана не особо  сопротивлялась,  и  даже  с
некоторым облегчением потеряла сознание. После чего пленных мужчин надежно
связали и уложили в  сторонке  под  присмотром  местных  парней,  двое  из
которых гордо сжимали отобранные у солдат копья.
     Автомедузу  же,  предварительно  стреножив  и  сунув  в   рот   кляп,
торжественно  возложили  на  жертвенник;  толпа   вернулась   в   исходное
состояние, и теперь цветущий староста снова взывал к  доброму  богу  Пану,
дабы тот защитил их стада и остановил мор.
     - Тебе, о Пан, сын Гермеса, Великий и Милостивый, приносим мы  жертву
сию, - возвысил голос староста, поднимая  над  головой  забытый  удирающим
разбойником нож, - и молим о...
     Нет, сегодня ему положительно не везло.
     Странная птица коротко просвистела в воздухе - и староста, второй раз
за сегодня роняя злополучный нож, вскрикнул и схватился  за  окровавленную
правую руку, насквозь пробитую длинной стрелой с узким бронзовым клювом.
     Толпа развернулась всем многотелым существом, готовая рвать, топтать,
уничтожать - и застыла на месте, округлив глаза и разинув  рты;  некоторые
даже начали падать на колени.
     Последние были самыми сообразительными, ибо что еще  положено  делать
при Явлении?
     Явлении богов.
     ...Первым к бедным сельчанам несся, не  касаясь  земли,  разгневанный
Гермес - билась на ветру накидка с каймой  по  краю,  радужные  полукружья
трепетали на задниках знаменитых сандалий, а жезл-кадуцей был устремлен  в
сторону старосты и простертой на алтаре девчонки.
     Сразу за Килленцем, оглушительно грохоча  копытами,  мчался  огромный
гнедой кентавр, неся на могучих руках  какого-то  юного  -  но,  вероятно,
очень важного бога, а другой  юный  бог  (или  тот  же?..  с  ума  сойти!)
восседал на спине кентавра, размахивая увесистой сучковатой дубиной.
     Цепляясь за хвост кентавра, спешил на  заплетающихся  ногах  курчавый
Дионис с тирсом в руке; от Диониса не отставал Великий  и  Милостивый  Пан
(правда, в данный момент и впрямь Великий, но  уж  никак  не  милостивый),
топоча копытами не хуже кентавра.
     А следом за ними валила целая орава сатиров и вакханок, над  которыми
возвышалась гигантская фигура солнцеликого Аполлона, уже накладывавшего на
тетиву очередную стрелу.
     Боги все прибывали и прибывали,  объявляясь  посреди  луга  прямо  из
трясущегося от страха воздуха; и селяне поняли,  что  больше  не  в  силах
благоговеть и ужасаться.
     Оказалось, в силах - когда один из юных богов вихрем слетел со  спины
конечеловека и принялся колотить своей дубиной кого ни попадя и по чему ни
попадя!
     Гнев божества был столь велик, а ноги селян столь сообразительны, что
очень скоро у жертвенника из первоначальных  участников  событий  остались
лишь раненый староста,  явно  неспособный  двигаться  (от  страха,  не  от
раны!),  Алкатой  с  воинами  (пребывавшие  по-прежнему  без  со