ва  и  призраков,
но в то же время подательница земных благ, помогающая при деторождении; ее
атрибуты - собаки, змеи, ключи и кинжалы] Правду! Правду! Правду!..
     Амфитрион тряхнул головой, словно избавляясь от наваждения - и шагнул
к карлице с твердым намерением выставить ее  на  улицу.  Меньше  всего  он
хотел видеть сейчас служительницу Гекаты, пусть даже безобидную с  виду  и
полубезумную.
     Но когда он приблизился к задыхающейся Галинтиаде - дверь  в  гинекей
отворилась, и на пороге возникла сияющая Навсикая. В пухлых руках  ее  был
небольшой сверток, заботливо прикрытый женой Креонта от сквозняка.
     Сверток негромко квакал.
     Амфитрион забыл про толпу, про визгливую Галинтиаду, дочь Пройта, про
все на свете - он видел сейчас  только  этот  сверток,  и  начнись  сейчас
потоп, Амфитрион бы его не заметил.
     - Сын? - одними губами выдохнул он.
     - А то кто же? - рассмеялась Навсикая, удобно пристраивая сверток  на
сгибе локтя. - Не то что я - одних девчонок рожаю... Гляди, герой -  какой
мальчишка! Всем на зависть!
     Амфитрион приблизился к  Навсикае  и  робко  заглянул  под  откинутые
пеленки. На него смотрело морщинистое красное личико, пускающее пузыри  из
беззубого  рта  -  самое  красивое,  самое  замечательное  из   всех   лиц
человеческих.
     Протянув руку, Амфитрион слабо коснулся щеки младенца.
     - Я назову тебя Алкидом, малыш, - неслышно прошептал он.  -  В  честь
Алкея, моего отца, а твоего деда. Алкид - значит Сильный...  Хорошее  имя.
Чьим бы сыном они не считали тебя, а имя тебе дам я! У  тебя  был  хороший
дед; и, надеюсь, у тебя будет хороший отец - даже если  ты  станешь  звать
отцом Громовержца... Ты будешь сильным, маленький  Алкид,  а  пока  что  я
побуду сильным за тебя. Договорились?
     Ребенок скривился и заквакал значительно громче.
     -  Напугали  детоньку,  напугали  бедную,  -  принялась   успокаивать
новорожденного Навсикая, укачивая его на руках.  -  А  ты,  герой,  кончай
бормотать и... и не рвись, куда не  следует!  Рано  тебе  еще  на  женскую
половину, не до тебя там! Иди, иди, займись чем-нибудь, распорядись насчет
пира, подарки раздай...
     -  Мальчик!  -  вдруг  завопила  Галинтиада,  бегом   устремляясь   к
незапертым воротам. - Сын! Сын у Алкмены родился, герой богоравный, герой,
Истребитель Чудовищ! Сын!  Кукиш  Илифиям,  кукиш!..  забыли  их,  Гериных
дщерей...
     Ее щуплое тельце ужом проскользнуло в щель между створками - и спустя
мгновение зеваки за воротами загалдели в десять раз сильнее, чем прежде.
     - Погоди! - опомнившийся Амфитрион кинулся  к  воротам,  выскочил  на
улицу,  огляделся  и  увидел  Галинтиаду,  дочь  Пройта,  во  все  лопатки
улепетывающую прочь от дома.
     - Погоди, Галинтиада! Да стой же!..
     Старушонка обернулась на бегу - и Амфитрион рванул с шеи золотой диск
с изображением Гелиоса на колеснице.
     Цепь, не выдержав, лопнула, два звена упали в пыль, но  Амфитрион  не
нагнулся за ними.
     - Лови, дочь Пройта! Спасибо тебе!..
     Уверенным движением дискобола Амфитрион послал  украшение  в  воздух,
диск  со  свистом  описал  пологую  дугу,  и   толпа   зевак   разразилась
приветственными криками, когда карлица ловко  извернулась  и,  подпрыгнув,
поймала дорогой подарок на лету.
     Потом старушонка вновь кинулась бежать, и  если  бы  Амфитрион  видел
выражение хищной радости, исказившее ее  мордочку,  то  он  бы,  возможно,
крепко задумался - но он ничего не видел.
     Он попросту  вернулся  во  двор,  запер  за  собой  ворота,  пятерней
взлохматил свои и без того непослушные волосы - и принялся вновь бесцельно
слоняться по двору, но на этот раз улыбаясь и напевая себе под нос.


     ...А Галинтиада, дочь никому  не  известного  Пройта,  все  бежала  и
бежала, прижимая дареный диск к дряблой обнажившейся груди, у самой Кадмеи
круто свернув на северо-запад, к окраине Фив, пока не добежала до одинокой
развалюхи, чьи полусгнившие деревянные опоры были густо  затянуты  зеленым
плющом.
     Старушонка  вбежала  внутрь,  откинув  с  пола  циновку,  с   натугой
приподняла обнаружившуюся под ней крышку люка - и принялась  спускаться  в
открывшийся  черный  провал  по  приставной  лестнице,  которая  угрожающе
скрипела даже под ее легким телом.
     - Свершилось? - нетерпеливо спросили снизу, из темноты.
     - Да, - коротко отозвалась Галинтиада и резко, тоном приказа, так  не
похожим на ее предыдущую манеру речи, добавила:
     - Начинайте! У нас мало времени...
     Ударил  кремень,  полетели  искры,  через  некоторое  время  в   углу
загорелся небольшой очаг, огонь его с трудом  раздвинул  мрак  в  стороны,
высветив  земляные  стены,   огромный   камень,   кое-как   обтесанный   в
традиционной форме жертвенника - и двух людей у этого камня.
     Один из них спешно разворачивал какой-то сверток,  очень  похожий  на
тот, который держала радостная Навсикая.
     - Скорее! - бросила ему спустившаяся Галинтиада.
     Человек молча кивнул, и вскоре на алтаре лежал  голенький  ребенок  -
девочка, живая, но не издававшая ни звука, будто опоенная сонным  настоем.
Галинтиада  склонилась  над  ней  и  ласково  улыбнулась  улыбкой  матери,
нагнувшейся над колыбелью. Ее сверкающие глазки не отрывались от  ребенка,
высохшие руки суетливо рылись  в  лохмотьях  одежды,  словно  дочь  Пройта
страдала чесоткой - и почти неразличимые люди позади карлицы начали  слабо
раскачиваться  из  стороны  в  сторону,  мыча  что-то  невнятное,  что   с
одинаковым успехом могло сойти за колыбельную и за сдавленный вой.
     - Слышу! - вырвалось у одного, того, который  распеленал  девочку.  -
Слышу Тартар... слышу, отцы мои!.. слышу...
     Галинтиада даже не обернулась.
     - Сын у Алкмены родился по воле великого Зевса!  -  забормотала  она,
приплясывая на месте. - Сын богоравный,  могучий,  какой  до  сих  пор  не
рождался!.. Жертву прими, Избавитель, младенец, Герой Безымянный -  жертву
прими, но уже не  по  воле  Зевеса,  а  тех,  кто  древней  Громовержца...
жертвуем искренне новорожденному...
     - Слышу Тартар! - подвывали сзади уже оба помощника. -  Слышим,  отцы
наши... о-о-о... недолго уже... недолго!..
     Правая рука Галинтиады  резко  вывернулась  из  лохмотьев,  сжимая  в
кулаке кремневый нож с выщербленным лезвием; почти без замаха она  вонзила
нож в живот даже не вскрикнувшей девочки и косо повела  лезвие  вверх,  со
слабым  хрустом  вспарывая  грудь.  Левую  руку  дочь  Пройта,  не  глядя,
протянула в сторону - и один из помощников,  не  промедлив  ни  мгновения,
вложил в нее дымящуюся головню из очага.
     Нож снова поднялся вверх, с его лезвия сорвалась  капля  крови  -  и,
зашипев, упала  на  подставленную  головню.  Противоестественная  судорога
выгнула тело Галинтиады, она  зажмурилась  и  запрокинула  голову,  вжимая
острый птичий затылок в плечи.
     - Принято, - страстно простонала она. - Свершилось! Дальше...
     ...В это время на руках у Навсикаи истошно закричал маленький Алкид.



                                    2

     Зеваки уже давно разбежались во все стороны, гоня перед собой  мутную
волну слухов, сплетен и пересудов, когда  Амфитриона  наконец  впустили  в
гинекей.
     Он остановился у ложа, где откинулась на подушки  бледная  измученная
Алкмена,  хотел  было...  он  так  и  не  вспомнил,  чего  именно   хотел,
уставившись на два свертка, лежавшие рядом с женой.
     Два.
     Два свертка.
     - Близнецы, - заулыбалась Навсикая, а следом за ней  и  все  женщины,
находившиеся в гинекее. - Близнецы у тебя, герой! Ну ты и мужик - с  самим
Зевсом на равных! Да не мнись - иди, глянь на детей, жену поцелуй...
     Амфитрион, не чуя ног под собой, послушно обошел  ложе,  поцеловал  в
щеку тихую и какую-то чужую Алкмену - и почувствовал, что губы его  помимо
воли расползаются в совершенно дурацкую и безумно счастливую улыбку.
     Два  совершенно  одинаковых  личика  -   сердитых,   безбровых,   еле
выглядывающих из пеленок - одновременно сморщились, и двухголосое хныканье
огласило гинекей.
     - Алкид и... Ификл, - вслух подумал Амфитрион. - Да, так я  и  назову
вас: Алкид и Ификл. А боги... боги пусть разбираются сами. Да, дети? Мы-то
с вами разберемся, а боги пусть сами...
     - Совсем ошалел на радостях, -  с  притворным  раздражением  буркнула
Навсикая. - Городишь невесть что... Лучше вели кому-нибудь бежать в  город
и кричать, что у тебя двойня!
     - Обойдутся, - отрезал Амфитрион. - Нам спешить некуда -  завтра  все
равно узнают, так что не будем пинать судьбу. И вот что...
     Он еще раз посмотрел на близнецов и наугад ткнул пальцем в того,  что
лежал слева от Алкмены.
     - Этот похож на меня, - уверенно заявил Амфитрион. -  Клянусь  небом,
вылитый я!
     - А этот? - спросила Навсикая, указывая на второго.
     - А этот - на Громовержца!
     И еле удержался, чтоб не расхохотаться  при  виде  серьезно  кивающих
нянек.
     Сейчас Амфитрион уже напрочь  забыл  о  странной  Галинтиаде,  дочери
Пройта, словно ее и не существовало вовсе; ничего не знал он и о том,  что
на его родине в златообильных Микенах, откуда Амфитрион был изгнан  родным
дядей Сфенелом за убийство другого родного дяди (а заодно и тестя) ванакта
[ванакт (ванака) - царь: в Микенах правили цари, более высокие по титулу и
общественному положению, чем басилеи] Электриона -  что  у  властолюбивого
Сфенела и Никиппы, дочери коварного Пелопса [Пелопс - сын Тантала,  убитый
отцом (Тантал, приготовив из  Пелопса  еду,  предложил  ее  Олимпийцам)  и
воскрешенный Гермием по приказу Зевса; позднее Пелопс коварно  сбросил  со
скалы Миртила - возничего, сына Гермия - и тем самым навлек  проклятие  на
весь  свой  род;  среди  Пелопидов  начались  кровавые   распри   братьев,
матереубийства и т.п.] и внучки проклятого богами Тантала,  не  далее  как
вчера вечером родился хилый и недоношенный мальчик.
     Первый сын после двух дочерей.
     Мальчика назовут Эврисфеем, и он, как это ни странно, выживет  -  что
лишит Амфитриона и его потомков надежды  на  будущее  воцарение  в  родных
Микенах.
     Нет, ничего этого Амфитрион не знал  -  да  и  узнай  он  о  рождении
Эврисфея, все равно не омрачился бы духом, ибо не был в сущности склонен к
правлению городами. Рассмеялся бы, налил бы в кубок черного хиосского вина
и выпил бы до дна во здравие всех детей, родившихся в эти дни.
     И очень удивился бы, если бы какой-нибудь  прорицатель  сообщил  ему,
что через  полвека  с  лишним  его  жене  Алкмене  принесут  седую  голову
нынешнего мальчика по имени Эврисфей - и Алкмена выколет  у  этой  страшно
оскаленной головы мертвые глаза своим ткацким челноком.
     Очень удивился - и не поверил бы.
     А зря.



                                    3

     - Мойры!
     - А я тебе говорю - Илифии!
     - А я говорю - Мойры!
     - Ну и дурак! Станут Мойры сидеть на пороге у какой-то Алкмены!  Тоже
мне...
     - А вот и станут, если по приказу Геры!
     - Станут-сядут... Оба вы олухи! И вовсе не Илифии, и уж тем более  не
Мойры (будут они Геру слушаться!) - а сестры-Фармакиды!
     Третий голос... тридцать третий... триста  тридцать  третий  голос...
Шумят Фивы, ох, шумят...
     - Да какая вам разница, кто сидел? Главное, что роды  задержали...  У
Никиппы в Микенах семимесячный родился - у-у, Танталово племя! - и ничего,
а у Алкмены первенький едва вылез, а второй вообще через неделю...
     - Ой, сестры! Ой, посмотрите на дурищу-то! И деткам  своим  покажите!
Это ж не баба, это ж корыто глупости! Через неделю... Ты  ж  сама  рожала,
толстая, должна понимать, небось!
     - Это я толстая? Это я-то толстая?! Это ты толстая!
     Дерутся   женщины   в   Фивах...   дерутся,   спорят,   друг   дружку
перекрикивают. Откуда им знать, когда у Алкида брат-близнец Ификл родился?
- если про первенца слушок сразу побежал,  чуть  ли  не  с  первым  криком
младенческим, а про второго-то сплетня припоздала, на целый день, почитай,
задержалась... и то -  пока  сказали,  пока  услышали,  пока  поверили  да
проверили...
     Шумят Фивы, ох, шумят... Спят братья-близнецы Алкид с Ификлом,  знать
ничего не знают, ведать не ведают, грудь сосут, пузыри пускают, не слушают
голосов глупых, и того голоса визгливого  не  слышат,  что  и  другими  не
больно-то услышан был!
     - Жаль!
     - Чего жаль, Галинтиада?
     - Жаль, что вторую жертву принести не успели! Кто ж мог знать, что  у
нее двойня... Поздно узнали мы, поздно!
     - Да зачем нам второй, Галинтиада?  Первый  -  герой,  Избавитель;  а
второй? Ификл Амфитриад - невелика слава!
     - Жаль... ах, жаль...
     И снова тихо.
     Да где там тихо - шумят Фивы,  во  всю  глотку  шумят,  месяц  шумят,
другой, третий, полгода шумят...
     Когда угомонятся?



                                    4

     ...Жара взяла семивратные Фивы в осаду.
     Гелиос в раскаленном добела венце - полководец умелый и беспощадный -
обложил город пылающим воинством своих лучей, и тщетны  были  все  попытки
владыки ветров Эола прорваться в изнемогающие Фивы и освежить их  дыханием
хотя бы Зефира - потому что неистовый северный  Борей-воитель  умчался  на
косматых крыльях в Гиперборею, нимало не заботясь судьбой злосчастных Фив.
     Дом Амфитриона также не был обойден вниманием раздраженного Гелиоса -
что совершенно неудивительно, ибо даже  великие  герои  страдают  от  жары
подобно последним рабам, и это наводит на неутешительные мысли о  всеобщем
равенстве. Тишина царила во всех  покоях,  взмокшая,  разомлевшая  тишина;
рабы, слуги и члены семейства хозяина дома искали прибежища  в  ненадежной
тени - и лишь из западных покоев доносился веселый шум детской возни.
     Один угол этих покоев был надежно огорожен  четырьмя  боевыми  щитами
Амфитриона  -  хотя  нет,  центральный  щит  был  парадным,   с   искусным
барельефом, изображавшим Зевса, глотающего  свою  первую  жену  Метиду;  в
реальном бою такое украшение скорее мешало, чем помогало - и там, за этими
щитами ползали восьмимесячные близнецы Алкид  и  Ификл,  галдя,  агукая  и
выясняя свои нелегкие отношения.
     Дети великого Амфитриона и целомудренной Алкмены.
     Или,  вернее,  дети  божественного  Зевса,  великого   Амфитриона   и
целомудренной Алкмены.
     Повод для сплетен и пересудов по всей Элладе.
     Напротив, сидя на низком ложе, клевала носом дряхлая нянька  Эвритея.
Впрочем, голова почтенной Эвритеи, чья иссохшая  ныне  грудь  выкормила  в
свое время немало достойных фиванцев, в последние пять лет  стала  слишком
тяжелой для тощей старушечьей шеи и тряслась практически всегда - так  что
лишь из-за этого не стоит упрекать Эвритею в излишней сонливости.
     Тем более что трое нянек помоложе спали уже  давно,  развалившись  на
циновках у стены, и их крепкий здоровый  сон  не  вызывал  у  постороннего
наблюдателя никаких сомнений в его подлинности.
     - Дай! - донеслось из-за щитов, и в  щели  мелькнула  сперва  розовая
младенческая спина, а после и то замечательное место,  по  которому  любят
шлепать мамы не только в семивратных Фивах. - Да-а-а-ай!..
     Звук оплеухи, возня, протестующие вопли... тишина.
     Тишина.
     Кто обвинит спящих,  если  в  жаркий  воздух  летнего  дня  исподволь
вкралось дыхание Сна-Гипноса, божества темного и неотвратимого, как и  его
старший брат, не знающий жалости Танат-Смерть?!
     Поэтому раскачивающаяся в полудреме Эвритея  была  единственной,  кто
заметил некое движение на полу, и старуха отнюдь не сразу поняла, что  оно
означает.
     - Да-а-а-ай! - еще раз послышалось из огороженного угла.
     Тишина.
     Две маслянисто-отсвечивающие  ленты  лениво  скользили  от  порога  к
щитам, изредка задерживаясь и приподнимая узкие треугольные  головки;  они
текли беззвучно, они были невинны и ужасны, и дряхлая  нянька  следила  за
ними сперва равнодушно, потом, когда понимание забрезжило  в  ее  мозгу  -
испуганно; а родившийся в горле крик распух и застрял, мешая дышать и лишь
слабым хрипением пробиваясь наружу.
     С перепугу Эвритее показалось, что змеи гораздо больше, чем они  были
на самом деле, что они  -  порождения  Ахерона,  реки  подземного  царства
мертвых, что чешуя их отливает  грозным  огнем  Бездны  Вихрей;  и  голова
старухи впервые за последние годы перестала трястись, застыв в оцепенении.
"Зевс Всеблагий, - Эвритее казалось, что она кричит, но на самом деле губы
ее лишь беззвучно шевелились, - матушка наша Афина-Тритогенейя...  дети!..
дети, дети, де..."
     И было  совершенно  непонятно,  молится  ли  старая  нянька,  и  если
молится, то кому - Зевсу, Афине или каким-то  странным  детям...  Впрочем,
все мы дети, чьи-то дети - и Зевс, сын  Крона,  и  Афина,  дочь  Зевса,  и
нянька Эвритея, дочь вольноотпущенника Миния Лопоухого.
     Возня за щитами на миг прекратилась.
     Две змеи  сплелись  в  один  клубок,  и  две  головки,  растревоженно
постреливая жалами, неуловимым движением просунулись в щель между парадным
щитом и обычным,  боевым,  с  изображением  пылающего  солнца;  и  тут  же
вынырнули обратно.
     - Да-а-ай!..
     Две пухлые ручки показались в щели. Они  возбужденно  хватали  воздух
растопыренными пальцами, ссорясь, отталкивая друг  друга,  норовя  догнать
убежавшую игрушку... Позднее, когда Эвритея будет в сотый раз рассказывать
о случившемся ахающим рабам и  слугам,  она  выставит  перед  собой  руки,
задумается, пожует запавшими губами, отрицательно покачает головой и левой
рукой возьмет за локоть стоящую рядом рабыню. Так и будет показывать: рука
Эвритеи и рука рабыни. Только никто не поймет, что же хотела этим  сказать
выжившая из ума старуха, никто не поймет, а зря.
     Обе руки были правые.
     ...Дрогнул  парадный  щит,  раскачиваемый   изнутри,   детские   руки
втянулись за ограду, следом за ними шмыгнули змеиные головы - и  тут  одна
из  подпорок  не  выдержала.  Что-то  заскрипело,  треснуло,  поплыл  вбок
барельеф, изображавший заглатывание несчастной Метиды, края двух  щитов  -
тяжелого парадного и более  легкого,  боевого  -  резко  сошлись,  подобно
гигантским  ножницам,  клубок  на  полу  завязался   немыслимыми   узлами,
наливаясь упругой силой...
     И обмяк.
     Когда центральный щит с грохотом рухнул - к счастью, наружу - Эвритея
нашла в себе силы закричать.
     Пока молодые няньки-засони продирали глаза да соображали, что к чему,
в покои уже ворвалась испуганная Алкмена. Не останавливаясь, она  кинулась
к детям, с разгона упала на колени и принялась ощупывать малышей.
     Мало-помалу до нее дошло, что ничего страшного не случилось, что дети
живы-здоровы, и можно спокойно повернуться и  отвести  душу  на  нерадивых
няньках. Она глубоко вздохнула, набрав воздуха, отчего  прекрасная  полная
грудь Алкмены стала еще прекрасней и полнее, бросила  на  детей  последний
взгляд - и увидела, что держит в руках торжествующий Алкид.
     Весь  набранный  воздух  пропал  втуне,  вылетев  ужасным  воплем,  к
которому немедленно присоединились няньки. Женщины кричали, старая Эвритея
силилась приподняться с ложа, юный Алкид вертел в руках двух дохлых  змей,
держа их за перебитые шеи и силясь засунуть одну из голов в рот, а  вокруг
него ползал красный от возмущения Ификл и орал не своим голосом:
     - Дай! А-а-а... да-а-ай!..
     Вдруг он успокоился, вытащил из-под рухнувшего щита змеиный  хвост  и
принялся деловито обматывать им ногу брата.
     Как раз к этому времени в покоях объявился  всклокоченный  Амфитрион,
совершенно голый, зато с мечом в  руке;  следом  за  ним  вбежало  человек
пять-шесть челяди, и не прошло и часа, как все Фивы знали  о  случившемся,
причем у каждого фиванца было свое мнение на этот счет.
     А к  вечеру  в  дом  Амфитриона  прибыл  самый  знаменитый  в  Элладе
прорицатель, женоподобный слепец Тиресий.
     Его проводили  в  печально  известные  покои,  дали  потрогать  змей,
лежавших на полу у стены, после чего по