знания)  и
Автомедуза на камне, во все глаза глядевшая на это невиданное нашествие.
     Юный  бог  швырнул  в  стонущего  старосту  свою  дубину,  подошел  к
жертвеннику, поднял нож,  оглядел  его  с  кислой  миной,  взмахнул  рукой
(Автомедуза в ужасе зажмурилась) и быстро перерезал  веревки,  стягивавшие
ноги жертвы.
     - Ладно, вставай, чего разлегся? - буркнул юный бог,  как  и  все  до
него,  принявший  Автомедузу  за  мальчишку.  -  И  кляп  выплюнь,  хватит
мусолить-то...
     - Спасибо, - невпопад ответила девушка, сперва все-таки открыв  глаза
и освободив рот от кляпа. - Ты бог?
     - Не-а, - равнодушно мотнул головой спаситель. - Вон бог, - и  указал
через плечо на Гермия, зависшего неподалеку в воздухе. - И  вон  бог.  Ну,
который с рогами...
     Это относилось к Пану.
     - А я - этот... герой я. Вот.
     - Да уж, мы герои! - непослушным языком проговорил позади него другой
юнец, несомый кентавром, и Автомедуза с ужасом поняла,  что  говоривший  в
доску пьян.
     - А как тебя зовут, герой?
     - Ификл, - буркнул Ификл, на этот раз забывший, кем  ему  в  подобных
случаях следует называться.
     - А меня - Алк... ик!.. Алкид!  -  возвестил  второй,  также  начисто
забывший об уговоре. - Я его брат! Или нет, это он - мой брат! Вот, теперь
правильно...
     Автомедуза не удостоила Алкида своим вниманием, намереваясь  засыпать
Ификла вопросами, но тут вмешался Гермий.
     - Шла бы ты, девочка, отсюда, - без лишних церемоний посоветовал  он,
безошибочно угадав пол неудавшейся жертвы. - Вон твои спутники валяются  -
лучше погляди, что с ними! Давай, давай!
     Только тут вспомнив об отце, Автомедуза ойкнула, зажала рот  ладошкой
и припустила ко все еще не пришедшим в себя Алкатою и двум солдатам.
     - Так это девчонка? - удивился Ификл.
     - Придется тебя к бассаридам в обучение отдавать, - вздохнул Лукавый.
- Уж они научат, чем мальчик от девочки отличается...
     Ифит-лучник тем временем соскочил с плеч несших  его  сатиров  (боясь
опоздать, он стрелял прямо с  этого  движущегося  постамента),  проворчал:
"Весь зад рогами  искололи!"  и  с  удивлением  заметил,  что  уже  вполне
освоился в этой шумной околобожественной компании.
     Мрачный Пан подошел к старосте, отломал  наконечник  стрелы  и  одним
рывком выдернул застрявшее в руке древко.
     Староста раскрыл рот, но закричать побоялся.
     - До смерти заживет, - неприветливо  сообщил  Пан,  мельком  осмотрев
рану.
     Потом  лесовик  отошел  к  Гермию,  и  Лукавый  принялся  что-то  ему
втолковывать,  а  Пан  слушал,  изредка  согласно  кивая  тяжелой  рогатой
головой.
     Закончив разговор, Гермий вежливо, но настойчиво потащил всех  прочь.
Действительно, задерживаться дольше не имело смысла, и заново  открывшийся
Дромос радушно принял толпу, пропуская ее обратно на Киферон.
     Всех, кроме Пана.
     Тупо моргающий  староста  и  Автомедуза,  на  время  оторвавшаяся  от
бесчувственного отца, следили, как боги исчезают в мерцающей воронке;  оба
видели, как сидящий на спине кентавра герой по  имени  Ификл  в  последний
момент обернулся, скользнув взглядом... Автомедуза надеялась, что по  ней,
по ее угловатой фигурке, а староста  всерьез  опасался,  что  герой  хочет
получше запомнить его, незадачливого жреца.
     Но, как бы то ни было, Дромос  принял  в  себя  героя  вместе  с  его
пьяницей-братом и гнедым кентавром; и луг опустел.
     - О  Великий  Пан!  -  заголосил  староста,  опомнившись  и  преданно
вылупившись на козлоногое и козлорогое божество. -  Мор  у  нас!..  жертву
тебе хотели...
     - Мор у вас! - угрюмо передразнило божество. - Морды у вас - никакого
мора не нужно! Ладно уж, ради овец... овцы-то в чем виноваты?
     - И свиньи, - поспешно вставил староста.
     - Точно, что свиньи, - непонятно отозвался Пан. -  Значит,  так:  мор
уберу, жертву приносите, только  не  человеческую!  Такая  жертва  мне  не
угодна. Понял?
     - Понял! - радостно закивал староста. - Овцы  угодны,  свиньи  угодны
("Плоды угодны", - добавил Пан), а люди не угодны! Как не понять?! Любимую
свинью - на алтарь Великому Пану!..
     - Молодец... а про то, что видел сегодня - забудь. Ничего не было.  И
своим объясни. Знамение было, и все. А станет кто языком болтать  -  одним
мором не отделаетесь! Еще и этого натравлю, который дубиной вас гонял...
     - Не надо, милостивый! - запричитал староста, и  обильные  старческие
слезы потекли по его щекам. - Молчать будем,  молиться  будем,  только  не
надо этого... с дубиной!
     - То-то же... так своим и передай. А мор завтра прекратится.
     Пан хмыкнул и побрел прочь.



                                    10

     - ...Папа, папа! Хвала... ой, хвала кому-нибудь - ты  очнулся,  папа!
Ой, папочка, тут такое было! - боги, герои, кентавры,  сатиры,  нимфы  еще
какие-то... сам Аполлон был, и Гермес,  и  Дионис,  и  Пан,  и...  и  даже
Громовержец с ними!
     Громовержца  Автомедуза  решила  помянуть  на  всякий   случай,   для
солидности.
     - Доча... с тобой все в порядке? - пробормотал Алкатой, с  недоверием
глядя на возбужденную дочь и пытаясь сесть. - Они тебя тоже... по голове?
     Сесть получалось плохо.
     - Ой, да ты же ничегошеньки не видел! Боги, прямо с Олимпа - и  давай
меня спасать!  А  с  ними  герой,  Ификлом  зовут!  Он  тут  меня  дубиной
освобождал - все прямо разбежались!..
     При напоминании о дубине Алкатой невольно тронул плешь  и  скривился.
Потом глянул на сияющую дочь -  нет,  увы,  не  Андромеда,  чтоб  ее  всем
Олимпом спасать! - на пустой жертвенник,  на  луг,  перепаханный  вдоль  и
поперек...
     - Ладно, пусть, - протянул он, - мало ли... а  как,  говоришь,  героя
звали?
     - Ификлом, папа! Он такой герой, такой герой!..
     - Ификл? - Алкатой решил оставить богов в покое и зацепиться за более
земную  тему,  тем  более,  что  после  полученного  удара  голова  терета
соображала не лучшим образом. - Ификл, значит... нет, не слыхал о таком!
     - Как это не слыхал?! - Автомедуза чуть не расплакалась от  обиды  за
себя и за своего спасителя. - Почему не слыхал?!  Ну,  Ификл,  герой...  у
него еще брат есть, Алкид!
     - Алкид? - изумился Алкатой. - Алкид из Фив?! Сын  Зевса  и  Алкмены,
будущий Истребитель Чудовищ?!
     - Да ну его!  -  девушка  презрительно  дернула  острым  плечиком.  -
Истребитель вина, вот  он  кто,  твой  Алкид!  Ерунду  еще  всякую  порол,
пьяница!.. а Ификл - тот действительно...
     И глаза девушки мечтательно затуманились.
     - А ты не путаешь? - с надеждой осведомился Алкатой,  оглядываясь  на
начавших приходить в себя воинов. - Спас тебя Алкид, будущий герой  -  уже
герой! - а брат его был пьян и порол ерунду. Вспомни!
     Взрыв негодования был ему ответом.
     - И ничего я не путаю! Ну какой же ты глупый, папа! Ификл меня  спас,
Ификл, Ификл, а вовсе не Алкид этот противный! Ты вот валялся и ничего  не
видел, а я...
     - И она ничего не  видела,  -  раздался  рядом  чей-то  подозрительно
знакомый голос.
     Отец и дочь разом обернулись -  и  обнаружили  незаметно  подошедшего
старосту, правая рука которого была перевязана в меру грязной тряпицей.
     - Ах ты, паскуда немытая! - Алкатой аж задохнулся  от  негодования  и
зашарил сперва по своему поясу, а потом по траве вокруг.
     - Вот он, господин мой, - староста  смиренно,  с  поклоном,  протянул
терету его меч. - А вот и копья твоих воинов.
     Двое смущенных деревенских парней  неловко  приблизились  и  положили
копья рядом с воинами, после чего поспешили отойти назад.
     Алкатой  растерянно  вертел  в  руках  оружие.  Рубить  старосту  при
сложившихся обстоятельствах было как-то неловко.
     - Знамение  нам  было,  господин  мой,  -  многозначительно  произнес
староста. - Что неугодны  богам  человеческие  жертвы.  Так  что  прощенья
просим - вразумили нас боги!
     - Еще как вразумили, - ехидно хихикнула Автомедуза. -  То-то  у  тебя
рука перевязана... а у твоих парней все рожи разбиты!
     Алкатою не  надо  было  долго  вглядываться,  чтобы  увидеть  правоту
дочери.
     - Ну и кто ж это вас? - уже более миролюбиво спросил он у старосты  и
жавшихся за его спиной друг к другу парней.
     - Знамение, однако! - туманно сообщил староста.
     - А луг кто копытами напрочь перепахал?
     - Знамение, - тяжело вздохнул  старик.  -  Все  оно,  проклятое...  в
смысле, благословенное!


     Запивая жесткую и  подгоревшую  баранину  тепловатым  вином,  Алкатой
решил не касаться больше знамений и богов, тем  более,  что  инцидент  был
исчерпан. Закупить скот - а именно  за  этим  он  и  ехал  из  Мегар,  где
прожорливая армия  каменщиков  возводила  новые  стены  -  после  мора  не
удалось. Зато у словоохотливого старосты удалось выяснить, что до северных
пастбищ мор не дошел, так что...
     - Зря ты со мной увязалась, - бросил он дочери. - Ох, зря...  вернусь
в Мегары - спущу три шкуры с гадателя Эмпедокла! Врал, подлец, что  дорога
удачной будет - а она вон какая... Хай, мохноногие, трогай!
     Неудачная дорога уносила колесницу мегарского терета  все  дальше  от
Мегар и все ближе к северным склонам Киферона, где обосновались  изгнанные
из Фив беспокойные братья-Амфитриады.



                                    11

     Взбалмошная и упрямая Автомедуза, дочь мегарца Алкатоя,  ворвалась  в
жизнь близнецов стремительно, но,  увы,  ненадолго  -  всего  на  каких-то
четыре года. В конце этого срока она умерла родами, принеся Ификлу сына, а
Алкиду - племянника. Мальчика  назвали  Иолаем  и  при  первой  же  оказии
отправили в Фивы, к бабушке Алкмене.
     Так родился Иолай, сын Ификла и  Автомедузы,  чья  дальнейшая  судьба
сложится, пожалуй, еще извилистей и своеобразней, чем судьбы  его  отца  и
дяди, потому что именно Иолай в свое  время  завещает  похоронить  себя  в
могиле покойного деда Амфитриона (чем немало  шокирует  половину  Эллады),
именно  Иолай  будет  верным  другом  и  защитником  дряхлой   Алкмены   и
многочисленных Гераклидов, а спустя годы и годы от руки  великого  Гектора
падет некто Протесилай, сын Ификла... Протесилай, что  значит  "Первый  из
народа", но что также значит "Иолай Первый".
     Впрочем, обо всем - в положенный срок.




                             СТАСИМ ЧЕТВЕРТЫЙ

     - Радуйся, Мать.
     Голос мужчины гибок и упруг, подобно кожаной праще, готовой  в  любой
момент свистнуть, выпуская на волю беспощадный ребристый камень.
     - Радуйся, Сын. Ты знал о моем визите заранее?
     Голос женщины спокоен  и  уверен,  полон  сдержанной  властности,  не
привыкшей ни к шепоту, ни к крику.
     Впрочем, Владыка Аид мог бы засвидетельствовать, что  это  не  всегда
так.
     - Конечно, Мать. Кто еще из Семьи,  кроме  тебя,  мог  посетить  Арея
Эниалия, Арея-Кровопийцу, Арея Неукротимого?!
     Горькая ирония переполняет сказанное.
     - Это так, Сын мой. И всякий раз я замечаю, как красиво здесь у тебя.
- Мать спешит сменить тон и тему разговора. - Красиво и... страшно.
     Розовым  младенческим  светом  мерцает  полированный  мрамор   колонн
портика, под сенью которого встретились Мать и Сын. Вплотную к  балюстраде
скала, служащая основанием, почти отвесно обрывается вниз, и там, внизу, в
долине, заносимой голубоватым, стеклянисто отсвечивающим песком, виднеются
развалины каких-то крепостей, простерших по равнине резкие  точеные  тени.
Ветер меланхолично посвистывает в руинах, перекидывая из ладони  в  ладонь
горсти песчинок, обтачивая древние плиты  с  зубчатыми  краями,  сглаживая
углы,  понемногу  изменяя  очертания  того,   что   казалось   делом   рук
человеческих, но никогда им не являлось на самом деле.
     Вдалеке, выгибая утомленный горизонт, полыхает закат цвета запекшейся
крови, липкими отсветами ложась на  молчащую  долину,  на  розовый  мрамор
колонн, на лица и одеяния Сына и Матери.
     Мать знает, что этот закат полыхает здесь всегда, не уступая место ни
ночи, ни восходу, вот уже которую сотню лет, если считать  время  смертным
счетом. Один и тот же закат, одни и те же руины,  один  и  тот  же  ветер,
засыпающий их бледно-голубым песком; и бронзово-каменная скала, возносящая
ввысь жилище Сына  -  вот  сейчас  он  откинет  тяжелый  бархат  занавеси,
бордовой, с бахромой из золоченых нитей...
     Он откинул тяжелый бархат занавеси, бордовой, с бахромой из золоченых
нитей, он сделал приглашающий жест,  и  Мать  послушно  вошла  в  покои  с
угольно-черными  стенами,  испещренными  россыпями   драгоценных   камней,
которые переливались в отблесках пламени  факелов  тысячей  глаз-созвездий
древнего титана Аргуса, бывшего слуги Матери.
     Блики света от камней и развешанного на стенах  оружия  на  мгновение
ослепили вошедшую.
     - Что-то случилось, Мать?
     Сын указал ей на крайнее гиацинтовое кресло - как всегда.
     Сам же уселся напротив в дубовое - тоже как всегда.
     - Ничего не случилось, Сын. Пока ничего. Но может случиться.
     - Рассказывай.
     - А что, тебе нужно напоминать о Мусорщике-Одиночке?
     - А-а-а... да, нужно. Я давно успел забыть про скандал,  связанный  с
последней игрушкой Отца.
     - Зря, Сын. Вы все забыли про него. Даже Средний...
     - Ты говорила об этом с Энносигеем? Перед приходом ко мне?
     - Конечно. И выяснила, что Средний тоже давно выбросил все из головы.
Он сам занялся тем же, что и Младший, мой Супруг  и  твой  Отец  -  плодит
Полулюдей. Хотя, похоже, его больше интересует не результат, как Младшего,
а...
     - Понятно. Посейдон всегда в глубине души оставался жеребцом. Не  зря
лилейнобедрая Амфитрита, его супруга, держится недотрогой - видно, у  мужа
вполне хватает сил и на нее. Что, Мать, не до интриг Черногривому?!
     -  Разумеется.  И  никого  больше  не  интересует  Мусорщик-Одиночка;
никого, кроме глупой ревнивой Геры! Даже тебя, мой Сын и союзник!
     - А почему он должен интересовать меня, если хваленый  герой  еще  ни
разу не воевал?
     - Вот именно, Арей! "Величайший герой, равный Семье, которого в конце
его  жизни  ждет  Олимп"  до  сих  пор  еще  ничем  не  подтвердил   слова
Громовержца! Ему уже восемнадцать - другие в его годы...
     - Ты считаешь, что попытка Отца провалилась?
     - Не обязательно. Просто мой Супруг и твой Отец мог оказаться гораздо
умнее и искушенней в интригах, чем все мы считали. Возможно, он никогда  и
не  собирался  порождать  Мусорщика-Одиночку,  равного  Семье!  -   просто
Младшему зачем-то понадобилось,  чтобы  Семья  поверила  в  это.  И  Семья
действительно  поверила!  А  потом  у  будущего  героя  и  надежды  Олимпа
начинаются эти странные припадки. Кто  виноват?  -  я  виновата,  коварная
Гера; и в это тоже верят все!
     - Не все, мама, - тихо сказал Сын.
     Мать вздрогнула и на некоторое  время  умолкла.  Уж  очень  редко  ее
первенец, шлемоблещущий Арей, бог войны, называл ее так: мама...
     - Потом приступы безумия у героя вроде бы проходят,  -  собравшись  с
мыслями, снова заговорила она, -  Мусорщик  преспокойно  растет  на  своем
Кифероне под опекой клевретов Младшего, вырастает -  и  что?  Ничего!  Где
обещанные  подвиги,  где  убитые  чудовища,  где  поверженные  великаны  и
сраженные враги?! Их нет! Не потому  ли,  что  он  вовсе  не  герой,  этот
Получеловек?! Не потому ли, что он нужен Младшему совсем для другого?!
     - К чему ты клонишь, мама?
     - Не притворяйся глупцом,  Арей!  Вся  Семья  знает,  что  только  я,
Средний и ты осмеливаемся возвысить голос в  присутствии  Громовержца!  Ну
почему, почему из моего потомства лишь ты способен принимать  решения?!  -
Хромца-Гефеста интересуют лишь его дурацкие поделки, а  вертихвостка  Геба
годится лишь для того, чтобы подносить гостям нектар!
     - Короче, мама, - опасно прозвенел голос Арея.
     - Короче? Хорошо. Итак, Младший не любит возражений; я, Посейдон и ты
не любим  Мусорщика-Одиночку,  а  сам  Мусорщик  в  порыве  безумия  ("Кто
наслал?" - конечно, Гера!) вполне способен,  к  примеру,  осквернить  храм
Младшего или его любимчика Аполлона, убив при этом с десяток  жрецов!  Что
тогда? Да, конечно, мой Супруг и твой Отец покарает богохульника -  а  что
ему останется, кроме молний?! - вы с  Посейдоном  уйдете  в  тень,  и  вот
тут-то придет моя очередь! Кто строил козни? Кто  насылал  безумие?  Из-за
кого погиб великий герой и надежда Олимпа? Ату ее!
     - Великая интрига, мама... не менее великая, чем обещанный  герой.  И
Отец продумал все это заранее?
     - Никогда не недооценивай своего Отца, мальчик мой!  Ты  -  воин,  ты
должен знать, что бывает, когда недооцениваешь противника. А  я  не  хочу,
чтобы меня постигла участь первых двух жен Младшего - Метиды и  Латоны!  Я
не хочу превратиться в мелкое божество трех захудалых деревушек где-нибудь
на окраине Пелопонесса! И уж тем более не хочу оказаться в  Тартаре...  Не
забывай, Сын: разделавшись со мной, Зевс сразу примется за  тебя!  Сколько
раз Младший говорил, что, не будь ты его сыном, быть бы  тебе  преисподнее
всех Уранидов?! Так что встретимся внизу, сынок, у Павших  -  сам  знаешь,
как Отец к тебе относится, в отличие от меня...
     - Знаю, - глухо отозвался Арей.
     Да, он знал.
     С детства Мать внушала ему, что он, первенец Зевса  и  Геры  -  самый
лучший, самый смелый, самый-самый... И, главное  -  единственный  законный
наследник Громовержца  (ведь  нельзя  же  считать  соперником  колченогого
замухрышку Гефеста?!), чистокровный Олимпиец, поскольку его Отец и Мать  -
родные брат и сестра из первого поколения детей Крона и Реи.
     И это было правдой.
     Но когда он вырос, и ему понадобился свой источник пищи и силы, когда
его  "Я"  возжаждало  утверждения  -  выяснилось,  что  более  расторопные
родственнички уже успели прибрать к рукам все хоть сколько-нибудь стоящее,
и самому-самому законному наследнику не осталось ничего. А Мать - Мать  не
умела помогать или советовать, она умела только бороться, и еще она  умела
убеждать Сына в его врожденной исключительности. Ах, мама, мама, зачем  ты
это сделала?!
     Он нашел новую, незанятую территорию. Он нашел ее сам - то, что  было
не  замечено  или  с  презрением  отвергнуто  другими.  Он  все-таки   был
исключительным! - да и особого выбора у молодого Арея не оставалось.
     Он выбрал войну.
     Войну смертных, дикость и разрушение, боевое безумие воинов, гордость
юнцов и проклятия ветеранов, готовность погибнуть от  вражеского  копья  и
радость от гибели врага, боль и кровь, души, толпой бредущие в Аид,  страх
и ужас; Фобос и Деймос, его сыновья.
     Горящий факел, копье и хищный коршун стали его атрибутами.
     Его "Я" впитало в себя все это, сделав силой - ЕГО Силой! - но  Семья
молча отвернулась от Арея. Он стал изгоем, выродком, с которым  вынужденно
приходилось считаться. В глаза, правда, никто не смел сказать ему этого  -
ему вообще избегали смотреть в глаза.
     Увы, Арей-Эниалий был далеко не так глуп, как полагали Гермий или тот
же Мом-насмешник. Он видел брезгливость на лицах родни, и  ожесточился,  с
головой уйдя в  войну,  в  омут  уничтожения;  он  стал  находить  в  этом
своеобразное мрачное удовольствие. Однажды злой на язык Мом сравнил его  с
хищным зверем, который жадно лакает кровь  из  лужи,  не  замечая,  что  к
противоположному краю той же лужи припал другой зверь.
     Мом думал, что Арей не слышит.
     Он слышал. Он  понимал,  что  война  -  это  в  некотором  роде  тоже
человеческое  жертвоприношение,  что  другим  зверем  у  его   лужи   были
низвергнутые в Тартар Павшие. Только  Павшие  вкушали  гибель  частиц  "Я"
Семьи, входящих в сознание умирающих; Павшим  доставались  побежденные,  а
ему, Арею - победители.
     Впрочем, для Семьи эта разница выглядела несущественной.
     Лужа-то общая.
     Арей был одинок. Он  был  настолько  одинок,  что  временами  начинал
ненавидеть свою Мать (Отца он ненавидел уже давно), ненавидеть самого себя
- изгоя, неудачника,