ие на несколько  психо-
логических противоречий во всей этой истории. Не  многим  известно,  что
итальянская примадонна была женщиной недалекой и поверхностной. Она  ки-
чилась своим родством с гениальным композитором и берегла  его  рукопись
вовсе не из слабости к раритетам, а что называется, на черный день.  Из-
вестно, что еще до 1951 года она по меньшей мере дважды (в 1946  и  1948
годах) пыталась продать нотную тетрадку Верди и, как сама говорила,  ку-
пить себе чудненький домик в Ницце. Она не была выдающейся певицей, мож-
но даже сказать, что пела она достаточно посредственно,  и  в  оперу  ее
брали вовсе не для того, чтобы обогатить ее звучным голосом спектакли, а
скорее затем, чтобы украсить ее звучным именем афиши. По  свидетельствам
бульварной прессы того времени, многочисленные  любовники  Анжелы  Верди
представляли собой контингент весьма среднего пошиба. В основном это бы-
ли представители последнего яруса оперной клаки,  те  оперные  фанатики,
которые, в силу своего положения, вынуждены довольствоваться дружбой  со
статистками.
   Мог ли безумно  влюбленный  в  оперу  нищий  израильский  баритон  не
польститься на это великое для него знакомство,  а  затем  не  разочаро-
ваться в нем до того же безумия, только с другим знаком? И не  произошла
ли здесь совсем другая история, не имеющая отношения к  многострадальной
рукописи?
   Кстати, о рукописи. Один из самых блистательных исследователей  исто-
рии оперного искусства, автор знаменитой монографии "Сила судьбы"  (наз-
ванной, кстати, в честь одноименной оперы Верди, которую композитор  на-
писал в 1861 году специально для петербургского оперного театра)  Макси-
милиан Декамп утверждает, что истории известны все до  одного  автографы
Верди. Они изучены, описаны, классифицированы и хранятся в разных музеях
и частных коллекциях. "В этой области музыковедам уже делать  нечего,  -
пишет Декамп. - Все дороги вымощены фундаментальными исследованиями, все
верстовые столбы расставлены на положенных местах. По этим дорогам могут
сегодня рыскать только любители дурных сенсаций".
   В своей монографии, кстати, Декамп неоднократно ссылается на черновую
тетрадь с Klavierauszug (клавиром) разных арий для оперы "Дон Карлос", а
также на черновую партитуру оперы. Причем, прошу заметить,  и  первый  и
второй черновики, по словам музыковеда, сшиты в одну большую нотную тет-
радь самим композитором или кем-то из его  ближайших  родственников.  Из
соображений дискретности Декамп не упоминает имя владельца этих чернови-
ков. Он скромно называет его своим другом  и  известным  в  определенном
кругу коллекционером. Остается добавить, что монография Декампа вышла  в
свет в Париже в 1968 году.
   Но вернемся к нашим баранам. Следователю Z. удалось частично  восста-
новить обстоятельства смерти старика Кеблера. Главный врач терапевтичес-
кого отделения больницы сказал, что старик умер от острой сердечной  не-
достаточности и другого диагноза быть не может. Z. спросил, возможно  ли
спровоцировать такую смерть. Врач ответил, что в возрасте  Кеблера  воз-
можно спровоцировать любую смерть.
   У старика было относительно здоровое для его  восьмидесяти  пяти  лет
сердце. Время от времени он, правда, задыхался, но виною этому были сла-
бые легкие. Так считает его лечащий врач, который  пользовал  Кеблера  в
последние пятнадцать лет его жизни. Елена Кеблер  свидетельствует,  что,
лежа в больнице, ее отец ежедневно спрашивал, не пришло ли  на  его  имя
письмо, и постоянно предупреждал, чтобы никто не смел это письмо  вскры-
вать, если оно придет. "Когда я говорила ему, что никакого  письма  нет,
он мрачнел и отворачивался к стене. Вздорный старик! Он  даже  не  хотел
поговорить с дочерью перед смертью!.."
   Алекс Кеблер скончался рано утром, как это часто происходит с сердеч-
никами. А на следующий день - и это тоже не ускользнуло от внимания сле-
дователя - из больницы уволилась медицинская сестра, итальянка,  которая
проработала здесь всего три недели по найму. (В Эйлате это не редкость -
в кафе, ресторанах и отелях много сезонных  рабочих  из  Южной  Европы).
Именно эта сестра дежурила в отделении в ту ночь,  когда  старик  Кеблер
отдал Богу (или дьяволу) свою душу.
   - Как ее звали? - спросил Z.
   - Она оформилась, как Хелена Варди, - сказал врач, и для пущей убеди-
тельности добавил: - Вав, рейш, далет, йуд...
 
 
   ...многочисленные последователи Сократа пошли в разных  направлениях:
одни сосредоточились только на этике, пренебрегая логическими импликаци-
ями;
 
   другие развивали логику и онтологию; третьих увлекал эвристический
   потенциал
   в диалектическом дискурсе.
   Джованни Реале и Дарио Антисери.
   Западная философия от истоков до наших дней
 
   Реувен Киттерман занял высокое положение в обществе ровно через два с
половиной года после того, как его покойный папаша выиграл в лотерею два
миллиона шестьсот двадцать три тысячи шекелей.
   Папаша, а именно так Реувен именовал своего предка, еще  до  выигрыша
был невозможный скаред. Он, бывший директор одного  из  крупных  банков,
получал персональную пенсию, превышавшую зарплату сына в несколько  раз,
имел собственный дом в Герцлии и  увесистый  пакет  акций  преуспевающей
американской компании "G & W".
   Мать Реувена умерла очень давно, когда сыну было всего  четыре  года.
Он ее совсем не помнил, тем более что папаша, с которым  Реувен  виделся
по расписанию - каждую третью субботу месяца, - не разнообразил беседы с
сыном воспоминаниями.
   Братьев и сестер у Реувена не было. Жениться он не хотел из принципа,
который основывался на известном изречении  женатого  Сократа:  "Мужчина
должен быть свободен в первые 70 лет своей жизни". При этом Реувен  бла-
гополучно забывал, что именно в  семидесятилетнем  возрасте  Сократ  был
казнен за богохульство, презрение к высшим силам и  растление  молодежи.
Господство рациональности над витальностью и есть свобода. Этого  сокра-
товского начала Реувен придерживался, как ему казалось, неукоснительно.
   Стало быть, их было всего двое родственников: папаша и сынок. Выиграв
в лотерею, папаша распорядился отписать сынку ровно двадцать три  тысячи
шекелей и ни копейки больше. "Для круглого счета", - заявил он в одну из
третьих суббот. Этот жест был настолько ожидаемым, что  Реувен  даже  не
расстроился. Да и жизнь его была вполне устроена, он имел хороший  зара-
боток в одной из компьютерных фирм, снимал большую квартиру в  Тель-Ави-
ве, жил в свое удовольствие и был бы, наверное, абсолютно счастлив, если
бы его удовольствию не мешало удовольствие отца. Он, как и любой  психи-
чески здоровый человек, конечно, имел какие-то смутные виды на  папашины
миллионы, но совершенно не представлял себе, что с ними будет делать.
   Папаша Киттерман старался жить на широкую ногу. Два-три раза  в  году
он торжественно отъезжал за рубеж на отдых. Причем отъезжал с таким  ви-
дом, будто отдал много времени и энергии большому делу и теперь наступил
долгожданный час потехи. Наблюдать его отъезд было очень забавно. Папаша
изо всех сил пытался показать, что сильно устал, хотя  дома  он  положи-
тельно ничем не занимался, кроме тех ежедневных пустяков, которые  рабо-
той в любом смысле этого слова никак не назовешь.
   В эти поездки отец брал с собой только две вещи ("Где  мои  вещи?"  -
время от времени хохотал он в лицо провожающему его сыну) - свою прислу-
гу - молодую филиппинку Терезу - и чековую книжку. Он старался выглядеть
расточительным, как это часто бывает со скупцами, и даже не заботился  о
смене белья, заявляя, что приобретет все необходимое на месте.
   С филиппинкой Терезой отец сожительствовал почти открыто.  Во  всяком
случае, об этом знали все соседи, все друзья отца и, конечно же, Реувен.
Увы, это сожительство в конечном итоге стоило  старику  жизни.  Он  умер
ровно через два года и пять месяцев после  своего  выигрыша  в  лотерею,
умер от синдрома приобретенного от Терезы иммунодефицита. (Благоприобре-
тенного, как говаривал впоследствии  Реувен.)  Эта  неизлечимая  болезнь
наркоманов, гомосексуалистов и проституток свела пышущего здоровьем  се-
мидесятилетнего Шрагу Киттермана в могилу за каких-нибудь два месяца.
   Когда нотариус вскрывал завещание, Реувен вспомнил, что каждую третью
субботу месяца папаша дразнил его угрозами о том, что не оставит ему  ни
гроша. "Деньги отправлю в Земельный фонд, а дом отпишу Терезке! А?!" - и
он, кривляясь и гримасничая, ждал от сына положенной  реакции.  И,  надо
сказать, всегда дожидался.
   Нотариус вскрыл завещание, и через четыре недели после похорон  отца,
уладив все формальности со вступлением в  наследство,  Реувен  Киттерман
занял высокое положение в обществе.
   Кому-то эта фраза покажется некорректной. И вполне справедливо. В из-
раильском обществе понятие "положение" вычисляется  арифметически  -  по
количеству нулей, следующих за первой цифрой в банковском  счете.  Этому
обществу неведома алгебра аристократизма,  неведомы  темные  мистические
коридоры густолиственных родословных. Максимум, чем может кичиться мест-
ный "дворянин", - это отдаленным родством с Теодором Герцлем или с одним
из основателей ПАЛЬМАХа. Но такое родство пока еще никого не избавило от
бедности и никого не облекло априорным правом на  "высокое  положение  в
обществе". Среди потомков великих сионистов немало простых обывателей  и
даже откровенно нищих людей.
   Впрочем, Реувен Киттерман об этом не задумывался. Он уверенно  шагнул
в круг относительно новых знакомств, уверенно бросил свою работу и  уве-
ренно решил жить в благополучной праздности, тем более что дивиденды  от
акций компании "G & W" давали ему такую возможность.
   Теперь, наверное, следует сказать о  главном.  Реувен  Киттерман  был
снобом. Причем снобом, каких мало. В свое время  он  окончил  сразу  два
университетских курса - компьютерный и филологический, был плотно  начи-
тан и кругло образован. Его характер формировался в медленном движении к
гордому высокомерному одиночеству. И только отец - единственный,  навер-
ное, человек, который не замечал снобизма Реувена, - оставался  досадной
помехой этому поступательному движению.
   Вокруг Реувена все чахло. Женщины не выдерживали у него больше  одной
ночи. Некоторые даже вызывали такси, не дожидаясь утра,  и  уезжали,  не
попрощавшись. Дружбы, если таковыми можно считать его школьные и универ-
ситетские привязанности, постепенно сошли на нет.  Незадолго  до  смерти
отца Реувен расплевался с последним своим приятелем по университету, Ай-
зеком Кугелем, который жил в Торонто. Айзек передал Реувену по электрон-
ной почте сообщение о том, что продает свой компьютер по причине нехват-
ки денег, и предлагал переписываться обычным  путем.  Реувен  отказался.
Кугель, не имеющий доступа к электронной почте, утратил  в  его  системе
приоритетов всякую ценность.
   Любимым писателем Реувена был аристократ Пруст, любимым романом -  "У
Германтов". Реувен ценил остроумие Орианы, презрительно относился к Сва-
ну, а главного героя не любил за то, что тот назвал герцога Германтского
идиотом.
   Сны Реувена населяли чудовища. Это можно сказать без всяких преувели-
чений, потому что люди ему не снились. И в то же время во сне он  посто-
янно общался с какими-то существами, похожими на манекенов.  Они  двига-
лись чуть ли не на механическом приводе и разговаривали ржавыми  голоса-
ми, что заставляло Реувена - единственного живого персонажа этих снов  -
с одной стороны, испытывать к собеседникам  глубочайшую  симпатию,  а  с
другой - ужасаться ее непонятной природе.
   Примерно раз в месяц он бывал пьян. Набирался  виски  в  каком-нибудь
шикарном баре, ехал домой на такси, раздевался догола и, не обращая вни-
мания на прислугу, часами расхаживал по комнатам среди ваз  и  зеркал  с
телефонной трубкой у уха. В эти ночи он звонил кому ни попадя и во время
нелепых пьяных разговоров строил перед зеркалом рожи,  пытаясь  выразить
свое абсолютное презрение к человеческой глупости.
   Новый круг знакомств распался так же быстро, как и все прежние. Спра-
ведливости ради надо сказать, что в этом  кругу  нашлись  люди,  которые
достаточно высоко оценили знания и ум Киттермана, его действительно глу-
бокую интуицию и завидную способность к независимому мышлению. Среди его
новых знакомых были не только туповатые толстосумы, ограниченные бизнес-
мены и пошлые высокопоставленные чиновники. В этом кругу  вращались  из-
вестные  писатели  и  киноактеры,  прелестные  фотомодели  и  знаменитые
спортсмены. Были в этой яркой толпе  и  большие  интеллектуалы,  глубоко
чувствующие и все понимающие скептики и даже редкие в любом обществе по-
рядочные и нравственные люди, подобно жемчужинам украшающие  своим  при-
сутствием любую кучу навоза. В этом кругу не только было с  кем  погово-
рить, но и было у кого поучиться.
   Но, увы, Реувен Киттерман зашел в своем снобизме уже слишком  далеко.
В любом разговоре он улавливал душок банальности, любую остроту  воспри-
нимал с высокомерной ухмылкой, любой вежливый взгляд оценивал как прояв-
ление легкомыслия и поверхностности, а в нежном  рукопожатии  усматривал
признак животной распущенности. Каждый его жест уведомлял собеседника  о
его навязчивости, каждый взгляд, брошенный на женщину,  напоминал  ей  о
нравственном падении праматери, каждая пора его  лица  источала  презри-
тельное высокомерие. Он уже не различал в людях людей, и не различил  бы
Бога в Боге, если бы ему представилась такая возможность.
   В общем, новый круг его знакомств распался, оставив ему в  наследство
несколько мелких и ни к чему не обязывающих приятельств.  Реувен,  впро-
чем, этого не заметил. Он продолжал жить поступательно, читая Сократа  и
Пруста, мучая компьютер, напиваясь раз в месяц и два-три раза в год  пу-
тешествуя по свету налегке, то есть без вещей. Такая жизнь его устраива-
ла вполне, и он предполагал господствовать над витальностью  по  меньшей
мере до семидесяти лет. В конце концов, он считал себя сократиком  и  не
усматривал ничего опасного в том, что к зрелому возрасту не только отре-
шился от людей, но и утратил бесценный для нормального человека опыт об-
щения. Со временем он стал относиться к окружающим как к туристам из да-
лекой дикой страны, их личностные качества поблекли и стерлись, и посте-
пенно он перестал выискивать в многообразной юной толпе современных  га-
латей и аяксов.
   Впервые неоднозначность своего существования он ощутил через семь лет
после смерти отца. Реувен попал тогда в больницу с  сильным  воспалением
желчного пузыря. Подробностями своей болезни он не интересовался и  даже
не знал, по какой именно причине ему сделали операцию и что удалили.  Но
две недели на больничной койке внесли в размеренную одинокую жизнь соро-
кашестилетнего сноба какое-то смутное беспокойство. Виною этому стал тот
факт, что за все время пребывания Реувена в клинике его не  навестил  ни
один человек.
   О нет, он вовсе не тяготился своим одиночеством, отсутствием  друзей,
родственников, семьи и т. п. Он презирал подобные человеческие  слабости
и за время болезни еще больше укрепился в этом презрении.
   Дело совсем в другом. Как это ни удивительно,  Реувен  Киттерман  по-
чувствовал тягу к учительству. Не в педагогическом смысле, конечно, а  в
метафизическом. Ему захотелось воспитать подобное себе существо,  краси-
вое и гордое в своем интеллектуальном и духовном одиночестве.  Он  вдруг
вспомнил, что давно ни с кем не разговаривал. И  ему  захотелось  выска-
заться. Не исповедаться, не излить душу - все эти  мещанские  проявления
он считал мерзостью, - а только высказаться на тему  воссоздания  живого
из мертвого. (Киттерман, естественно, не отдавал  себе  отчета  в  своем
снобизме и искренне полагал, что живым является именно  он,  а  все  ос-
тальные - лишь мимикрирующие под живых мертвецы.)
   Выйдя из больницы, он с несвойственной ему энергией бросился на поис-
ки достойного ученика. И сразу обнаружил, что ни один  из  знакомых  ему
людей не годится на эту роль. Писатель К. ответил Реувену  тем  же,  чем
тот в свое время отвечал ему, то есть высокомерным презрением, актер  Д.
пожал плечами и отвернулся. Единственная женщина, до разговора с которой
Реувен позволял себе снисходить прежде, дочь министра в отставке,  после
утомительной беседы и двух стаканов крепкого коктейля предложила ему пе-
реместиться из салона в спальню. Золотая молодежь, детки богатых  пап  и
мам, мельтешившие под ногами, слишком пугали Киттермана своими бездумны-
ми играми и отталкивающей непохожестью на людей. В общем, в поисках уче-
ника Реувен потерпел полное фиаско.
   Однажды, бесцельно гуляя по старому Тель-Авиву, он увидел  в  витрине
одной  из  мелких  одежных  лавок  девушку-манекен.  На  ее   грудь   из
papier-mache была накинута яркая майка, интимные места прикрывали корот-
кие джинсовые шорты, а ноги, обутые в модные спортивные shoes, от колен-
ных чашечек до щиколоток были сплошь испещрены мелкими  трещинами.  Сло-
вом, это был обычный высохший от многолетнего стояния в витрине манекен,
каких немало в небогатых магазинчиках, торгующих ширпотребом.
   К самым заметным особенностям этой фигуры  следовало  отнести  полное
отсутствие носа. Все было на месте - водянисто-голубые акварельные  гла-
за, ресницы из черной лески, выцветшие бледные  губы  и  даже  пикантная
ямочка на подбородке. Все лицо было, так сказать,  налицо.  Отсутствовал
только нос. На его месте зияла черная дыра, доказывавшая тот непреложный
факт, что в голове у манекена гомерически пусто.
   Реувен остановился и долго всматривался в холодные черты. Вокруг  ца-
рила обычная толкотня и суета, шум, крики, рев автобусов,  гомон  много-
численных посетителей кафе. И среди всего этого многообразия движения  и
жизни стоял хорошо одетый человек средних лет, стоял, упершись  взглядом
в витрину худой одежной лавчонки, не слыша шума и не видя вокруг ничего,
кроме темного провала на мертвом лице. Город жил своей жизнью, Реувен  -
своей. Реувен вошел в лавку, а город остался снаружи.
   В лавке было пусто и темно, как в голове у манекена. Реувен не  сразу
заметил пожилого, низенького, расплывшегося и, судя по  выражению  лица,
беспричинно веселого марокканца, сидевшего за прилавком на табурете.
   - Почему у вас девушка без носа? - спросил Киттерман напрямик.
   - Какая девушка? - марокканец опешил и на всякий случай оглянулся, не
присутствует ли действительно в пустой лавке какая-нибудь девушка.
   - Эта, - Киттерман кивнул в сторону манекена.
   - Ах, эта, - расплылся в улыбке марокканец. Он понял, что с  ним  шу-
тят, и решил подыграть веселому господину. - Это моя бабушка.  Ее  зовут
Джульетта. Она старше меня на пятьдесят три года...
   Марокканец с трудом сдерживал смех и был похож на  гигантский  спелый
баклажан.
   - Это меня не интересует, - отрезал Киттерман. - Почему она без носа?
   - Ах, простите! - и баклажан захохотал, тряся фиолетовыми щеками. - Я
совсем забыл вас предупредить... Она... У нее... Вы не поверите... У мо-
ей бабушки застарелый сифилис, и она никак не может его вылечить...
   И он залился одновременно и смехом, и слезами, сквозь которые  еще  в
течение пяти минут советовал богатому господину быть крайне осторожным с
его бабушкой Джульеттой.
   Но веселью торговца скоро пришел конец.  Ему,  простоявшему  за  этим
прилавком сорок лет и повидавшему  немало  удивительного,  пришлось-таки
удивиться. Да так, что его потрясенный безудержным смехом организм  вне-
запно одолела жестокая икота.
   Богатый господин оказался сумасшедшим. Он потребовал немедленно  про-
дать ему эту ветхую куклу, причем выложил на прилавок сразу тысячу шеке-
лей - пять купюр по двести.
   - Этого, надеюсь, хватит? - хмуро спросил он и, не дожидаясь  ответа,
сунул икающему торговцу визитную карточку. - Доставьте завтра  по  этому
адресу.
   С тех пор жизнь Реувена Киттермана переменилась. Изменился и он  сам.
Его приятели нача