етало утрированные формы. В  поли-
тике, например, он принципиально держал сторону самого бездарного и  со-
циально опасного лидера. И когда тот проигрывал на выборах, Виктор  хва-
тался за ребро.
   - Еще одна неудача! - сетовал он. - Значит, конец света опять  откла-
дывается...
   Виктор ненавидел по-крупному. Он не опускался до  частных  подлостей,
не вынашивал планы уничижения отдельного человека. Он ненавидел совокуп-
ность. Поэтому максимальный ущерб, который он наносил  Ойкумене,  заклю-
чался в ежедневном формировании полчищ черных  ангелов.  Они  заполоняли
собою пространство, тучами поднимались в небо,  хлопали  крыльями,  выли
далеко не ангельскими голосами, но никто, кроме Виктора, их не  замечал.
Так что в социальном плане этот мизантроп был опасен не более, чем хоро-
шо отлаженный ядерный реактор.
   "Я понимаю, почему мой прадед стал астрономом. Он просто не мог отка-
заться от удовольствия сознавать, что ни на одной из доступных нашим те-
лескопам звезд нет никаких признаков жизни. В предисловии к своей моног-
рафии прадед Лилиан так и писал: "Вычисляя новую планету на карте звезд-
ного неба, я стремлюсь только к одному - указать человечеству  еще  один
благополучно необитаемый уголок Вселенной".
 
   В возрасте сорока двух с половиной лет Виктор Грауб  женился.  В  это
было трудно поверить всем, кто хоть немного знал Виктора. Но  его  почти
никто не знал. А сестра Далия лишь посчитала, что ее увещевания достигли
цели.
   На самом же деле Виктор женился по  любви.  Грубой  ошибкой  было  бы
предполагать, что мизантропам это чувство недоступно.  Единственное  су-
щество, до конца последовательное в своей ненависти к человечеству,  че-
ловеком не является. Оно - ангел. И зовут его Люцифер.
   Впервые Виктор встретил Лилиану на пляже. Это было  глубокой  осенью.
Мизантроп, по старой своей привычке, гулял по мокрому песку вдоль  моря.
Девушка шла ему навстречу, и когда они  поравнялись  и  посмотрели  друг
другу в лицо, Виктор впервые за многие годы не вспомнил о своем  сломан-
ном ребре. Они разошлись, не обмолвившись  ни  словом,  а  через  неделю
встретились снова.
 
   В выражении ее глаз было какое-то странное удовлетворение -  удовлет-
ворение серостью. Она, казалось, была во власти долгожданного отдохнове-
ния, которое испытывает стайер, пробежав, наконец,  свои  двадцать  пять
кругов по стадиону и отлежавшись на футбольном газоне.
   Пляж являл собою картину покинутого наспех жилья. Песок  был  смят  и
замусорен. Но непреходящая для Виктора прелесть этой картины была в том,
что вокруг не было ни души.
   Поравнявшись с Виктором, Лилиана произнесла:
   - Никак не могу надышаться... А вы?
   - И я тоже, - сказал Виктор и удивился своему спокойному тону. С это-
го удивления и началась его первая и последняя любовь.
   Они поженились через месяц после этого разговора. Лилиане было  двад-
цать шесть лет. Она уже успела дважды побывать замужем, успела устать от
жизни и во многом разочароваться. Она обладала сильной  тягой  к  одино-
честву, но предпочитала одиночество вдвоем.
   - Чтобы можно было кому-нибудь рассказать о том, как тебе хорошо  од-
ной, - поясняла она.
   Виктор поначалу пытался остановиться, прекрасно понимая,  что  делает
что-то не то. Перед свадьбой он записал в своей  летописи:  "Я,  подобно
дрессировщику, кладу свою голову в пасть тигра,  в  гуманности  которого
совершенно не уверен. Наверное, я поступаю опрометчиво.  Но  меня  несет
течение, и я не могу сопротивляться. Будь что будет!"
   Первый год Виктор и Лилиана прожили в мире и согласии. Ранней  весной
они отправились в Новую  Зеландию,  где  провели  целый  месяц  в  Южных
Альпах. Жили дикарями в маленькой избушке, и им  никто  не  мешал.  Этой
весною Виктор на редкость легко справился со своей традиционной хандрой.
   Через год у них родился сын. Его назвали Дрором.  А  через  пять  лет
случилось то, что должно было рано или поздно случиться.
   После знакомства с Лилианой Виктор как-то незаметно для  самого  себя
охладел к своему дневнику. Пять толстых тетрадей лежали в ящике письмен-
ного стола. Этот ящик он запирал на ключ по привычке, привитой  ему  от-
цом. Кроме "Летописи юродства", там хранились семейные реликвии  -  пос-
ледняя записка прадеда, кортик, фотографии и вырезка из  журнала  "Коми-
тет".
   Маленький Дрор внешне был больше похож на  отца,  чем  на  мать.  Его
нельзя было назвать очень уж симпатичным ребенком, если бы не  выражения
его чрезвычайно живого лица, сменявшие друг друга с неимоверной  быстро-
той. В первые два-три года жизни сына Виктор не обращал на него  особен-
ного внимания. Он был занят собой, пытаясь  дать  правильную  и  оконча-
тельную оценку своему счастью. В этой связи его интересовал единственный
вопрос: "За что?!"
   Виктор действительно сильно изменился. Он стал терпимей и мягче.  Пе-
рестал злословить про себя. Его уже не раздражала толкотня на  тротуарах
и рев отходящих от остановок автобусов, а когда он наблюдал, как соседс-
кий пудель писает на клумбу возле дома, он даже  испытывал  нечто  вроде
умиления.
 
   "Лучшие годы моей жизни... - думал Виктор. - Я перестал замечать  лю-
дей, будто они вовсе не существуют. Как это приятно  -  ослепнуть  после
сорока! Кто бы мог подумать, что мне будет приятен этот  толстый  лавоч-
ник, торгующий сигаретами, эта крикливая соседка, этот несносный  верто-
лет, кружащий над летним пляжем! Вот метаморфоза!.."
   Поздней осенью они с Лилианой каждую  субботу  ездили  на  тот  самый
пляж, где в свое время познакомились, и гуляли там часами, не  произнося
ни единого слова. Лилиана была на редкость сдержанной и тактичной женой.
Трудно сказать, любила ли она Виктора. Но она очень  тонко  чувствовала,
когда нужно помолчать, а когда сказать слово. И Виктор с  благодарностью
это замечал.
   Однажды - Дрору уже шел пятый год - Виктор вернулся  с  работы  рано.
Мальчик, как всегда, бросился встречать отца и обхватил его  за  колени.
Виктор давно привык к таким бурным встречам и относился к ним, как к не-
коему обязательному ритуалу, вроде вытирания подошв перед входом в квар-
тиру. Но на этот раз, вместо того чтобы отделаться дежурным  шлепком  по
попе и отвернуться, он заглянул сыну в лицо и остолбенел. Ребро,  о  су-
ществовании которого он давно уже забыл, буквально взвыло  пронизывающей
болью.
   Лицо ребенка источало бесконечную, безоглядную, преданную, трепетную,
первобытную любовь. Оно светилось непомерным счастьем. Оно сияло  благо-
дарностью к этому нескладному сорокасемилетнему мужчине, подарившему ему
самое дорогое, что может подарить человек человеку, - право на существо-
вание. Оно обещало жизнь, оно верило в жизнь, оно продолжало жизнь.  Это
лицо - лицо четырехлетнего Дрора Грауба - было слепым лицом юного  чело-
вечества, лицом Гомера, которое Виктор так старательно и  удовлетворенно
забывал в последние годы.
   Он начал приглядываться к сыну. И чем внимательнее он это делал,  тем
острее ощущал свою неполноценность, свое  природное  убожество.  Сначала
ему казалось, что Дрор чрезмерно любвеобилен. В нем проснулась  подозри-
тельность, всколыхнулись черные ангелы, дремавшие в самых  темных  нишах
его души. Вскоре он с обреченностью калеки понял, что бесконечно завиду-
ет своему сыну и что эта зависть гораздо сильнее всех остальных  отцовс-
ких чувств.
   - Ах ты, мой миленький цветочек! - говорил Дрор, целуя лепестки розы.
   - Не бей комарика! Лучше прогони его на улицу! - кричал  он  Виктору,
когда тот скатывал в трубку газету перед ежевечерним карательным обходом
квартиры.
   В один из пасмурных весенних дней Виктор открыл ящик письменного сто-
ла и достал оттуда свою осиротевшую было летопись. В  последней  тетради
оставалось еще несколько чистых страниц.
   "Уж эти-то страницы я допишу", - злорадно подумал он и ощутил  болез-
ненный толчок под ребром.
   Первая после длительного перерыва запись  гласила:  "Этого  следовало
ожидать. Я снова ненавижу. Ненавижу с еще большей отвагой,  чем  прежде,
поскольку ненавижу собственное дитя, плоть от плоти. Я уже знаю  опреде-
ленно, что меня надолго не хватит. И, может статься, я стану первым  че-
ловеком на земле, который пожертвует собственной жизнью не во имя  любви
к ближнему, а во имя ненависти к нему.  Жить  осталось  несколько  стра-
ниц..."
   С этой записи началось разрушение семейной жизни Виктора. Чуткая  Ли-
лиана очень быстро прозрела. Ей не надо было ничего  объяснять.  Как-то,
вернувшись с работы, Виктор обнаружил, что она ушла.
   На его письменном столе лежала обычная в таких случаях записка:  "Мне
кажется, - писала жена, - нам с ребенком стоит пожить отдельно от  тебя.
С тобой что-то происходит. Что-то нехорошее. Я не знаю, что  именно,  но
чувствую обреченность. С тобою мне было очень  одиноко  и  счастливо.  Я
благодарна тебе за эти замечательные несколько лет".
 
   В начале марта 198... года Виктор Грауб дописал  последнюю  страничку
своей летописи. Дописал какими-то  бессмысленными,  несвязными  фразами,
дописал - лишь бы дописать.
   Это был довольно пасмурный будний вечер. Солнце еще не зашло,  но  за
окном было сумеречно. Никто не шаркал тапочками  в  подъезде,  никто  не
кружил на вертолете над городом. Но всю эту  замечательную  обреченность
портили запахи. После дождя воздух был насквозь пропитан ароматом травы,
листьев, цветов. Эти запахи вновь, как и в прошлую, и в позапрошлую вес-
ну, обещали всему живому новое цветение,  новый  круг  беспечной  слепой
жизни.
   Виктор разложил перед собою все пять  томов  своей  летописи,  достал
плоскогубцы, вытащил скобы, скрепляющие тетради, а затем стал  методично
мять густо исписанные цифрами и буквами листы. Вскоре перед ним  образо-
вался эверест бесформенной бумаги. Виктор принес большой  жестяной  таз,
смахнул туда бумажную гору, вынес на балкон и поджег.
   Вернувшись в комнату, он выдвинул ящик стола и вытащил оттуда все се-
мейные реликвии. Просмотрел желтые фотографии, перечитал статью про пра-
деда Лилиана, затем собрал все это в кучу, смял, вынес на балкон и  бро-
сил в догорающий костер.
   На столе остались только записка и кортик. Виктор взял ножницы и  об-
резал записку прадеда так, чтобы она начиналась словами "Я не любил  лю-
дей" и заканчивалась фразой "Засим ухожу глубоко разочарованным в  чело-
вечестве". Ниже этой фразы вместо слов "Лилиан Грауб,  астроном"  Виктор
нацарапал своим непонятным шифром: "Виктор Грауб, психиатр".
   Он пристроил записку в центре стола, придавил ее стаканом с  каранда-
шами, окинул взглядом утопающую во мраке комнату, затем  положил  ладонь
левой руки на больное ребро, слегка  раздвинул  средний  и  указательный
пальцы и свободной правой рукой потянулся за кортиком...
 
 
   Рон Мор называл свою жену Ио, хотя ее настоящее имя с именем древнег-
реческой богини ничего общего не имело.
   Ее звали Шошана. И в этом Рон находил жуткое несоответствие. Она  ни-
чем не напоминала хрупкую лилию. Внешностью  она  вообще  не  напоминала
растение, характером же (до своего драматического преображения) была по-
хожа на спелый подсолнух.
   Это была крупная сильная женщина. Красивая  той  природной  красотой,
которую славяне безбожно определяют некашерной фразой "кровь с молоком".
   Кожа ее была на удивление белой. Не  бледной,  а  именно  белой,  что
крайне редко встречается в наших южных краях. Родители Шошаны  репатрии-
ровались в Израиль в пятидесятых годах из Польши. Ей тогда было пять или
шесть лет. В Израиле она закончила школу и -  непонятно  каким  чудом  -
университет.
   Шошана была женщиной. В том смысле, в каком женщиной мы называем  Да-
наю, Мону Лизу или Кармен. Казалось, что женщиной она  родилась.  В  ней
было что-то от Евы, что-то совершенно первородное и недоступное  понима-
нию современного человека. Ее руки нельзя было назвать  изящными  -  они
были достаточно пухлы. Впрочем, нельзя было говорить  о  ее  руках  или,
скажем, плечах отдельно. Ее тело можно было представлять только в  целом
- столько органичности и гармонии оно источало.
   Иногда по утрам Рон смотрел на спящую  жену  и  испытывал  непонятное
чувство нежности и страха,  чувство,  похожее  на  молоко,  смешанное  с
кровью. С одной стороны, он прекрасно понимал, что это  его  женщина.  С
другой - ему было совершенно ясно, что она чужая. Чужая  не  ему  лично,
чужая  всем  и  всему  -  людям,  разуму,  миропорядку,  цивилизованному
чувству.
   Когда Шошана спала, она принадлежала только сну. Когда она пела (слу-
ха, кстати, у нее не было), она принадлежала песне. И даже когда  они  с
Роном занимались любовью, она принадлежала самому процессу любви, а вов-
се не конкретному мужу по имени Рон.
   Это его бесило. Временами он порывался развестись  с  женой.  Но  чем
дольше они жили вместе, тем больше он понимал, насколько прочно прикован
к этому странному существу, прикован тяжелыми стальными кандалами  -  ее
равнодушием и чуждостью.
   Шошана являла собою некую смесь между женою  Жан-Жака  Руссо  Терезой
(как написал ее Фейхтвангер) и Кармен. Она никогда не была озабочена со-
бою. Она жила так, как жила. В меру вольно, в меру скованно,  -  короче,
так, как позволяла ей окружающая ее природа (если город Рамат-Ган  можно
хотя бы отдаленно сравнить с природой).
   Рон работал секретарем в адвокатской конторе. В свое время он  закон-
чил юридический факультет Тель-Авивского университета, но ни прокурором,
ни адвокатом, ни судьей так и не стал. Он стал писателем. Три его романа
вышли в свет в семидесятые годы. Они не имели громкого успеха, но,  судя
по реакции критики, это все-таки была хорошая литература.
   Четвертым романом Рона стал роман с Шошаной. Впервые он  встретил  ее
на каком-то сабантуе в мастерской художника Мартина Лесса. Сабантуй  был
достаточно шумным, народу было много. Шошана сидела в  углу  и  молчала.
Даже в этой огромной студии с высокими потолками  и  гигантскими  окнами
она умудрялась заполнять свои телом большую часть пространства.  Все  до
одного мужчины, присутствовавшие на празднестве, время от времени броса-
ли на нее странные взгляды - тягучие, задумчивые, гипнотически-вожделею-
щие. Бросал такие взгляды и Рон.
   - А ты разве не знаком с нею? - толкнул его в бок  художник-стеклодув
Ян Рош. - О, это уникальная женщина. Она позирует Мартину уже второй ме-
сяц, и он никак не может закончить картину. Вернее,  не  хочет  заканчи-
вать.
   - Кто она? - спросил Рон.
   - Не знаю, - ответил Рош и пожал плечами. - Натурщица...
   К ним подошел подвыпивший Мартин Лесс.
   - Ну что, Рон, нравится тебе Шошана? - Он привык сразу брать быка  за
рога. - Классная телка. Ты не представляешь себе, какие спектакли устра-
ивает она на сеансах!.. Как она раздевается!.. Это просто  потрясающе!..
Мне порою кажется, что я никогда не напишу свою  картину,  -  столько  в
этой Шошане всего намешано. Хочешь, приходи как-нибудь посмотреть! Тако-
го ты никогда и нигде не увидишь...
   Через несколько дней Мартин позвал Рона "на сеанс". Рон  шел  в  мас-
терскую друга со смутным чувством. Он стеснялся увидеть там нечто непри-
личное, что-то такое, за что ему будет стыдно,  и  Мартин  это  заметит.
Толкнув высокую деревянную дверь на чердак восьмиэтажного дома в  Север-
ном Тель-Авиве, Рон обнаружил, что в мастерской, кроме Мартина, находит-
ся еще несколько человек. Кое-кого он  знал,  некоторых  видел  впервые.
Позднее Рон понял, что все они, так же как и он, были приглашены  худож-
ником "на спектакль".
   Публика сидела на стульях позади мольберта и  беззаботно  болтала.  В
центре зала - на расстоянии примерно десяти шагов от мольберта  -  стоял
старый деревянный табурет. В студии было светло и просторно. До тех пор,
пока в нее не вошла Шошана.
   Скрипучая дверь отворилась совершенно  беззвучно.  Но  все  почему-то
мгновенно замолкли и, как по команде "равняйсь!", повернули головы. Рон,
стоявший спиной к двери, оглянулся. Впоследствии он  долго  пытался  по-
нять, что же тогда произошло, пытался восстановить свои  чувства  в  тот
момент и никак не мог вспомнить, что толкнуло его обернуться. Он  помнил
только, что внезапно ощутил какое-то сладкое удушье.  Так  перехватывает
дыхание, когда опускаешь лицо в благоухающий букет свежих  полевых  цве-
тов.
   Шошана была в легком цветастом платье, какие, в общем, давно  уже  не
носят. Разве что в отдаленных польских деревеньках. Но ей это платье шло
самым чудесным образом. Этот легчайший радужный лоскут нежно обнимал те-
ло Шошаны и местами казался почти прозрачным. "Буколическая девушка",  -
подумал тогда Рон.
   Ее лицо не выражало ничего. И вместе с тем источало какой-то непонят-
ный свет, какое-то ароматное благодушие.
   Присутствующим она сказала "здрасьте!" и сразу прошла к табурету. Рон
понял, что публичный сеанс Мартин устраивает уже не первый раз и про се-
бя посетовал на безнравственную затею друга. Позже, когда  он  попытался
высказать свои претензии к Мартину, тот резко оборвал его.
   - Ты плохо обо мне думаешь, - сказал он. - Это было  впервые.  И  ты,
как человек творящий, поступил бы на моем месте точно так  же.  Это  был
эксперимент. Поверь, ни с какой другой непрофессиональной  натурщицей  я
бы так не поступил. Но мне хотелось проверить, как она  поведет  себя  в
присутствии такого количества мужчин. Ты же видел - никакой реакции. Она
телка! Самая натуральная телка! Я, кажется, женюсь на ней...
   Но женился на ней Рон. Впрочем, об этом после.
   Шошана подошла к табурету, бросила на пол свою сумочку, села и  стала
снимать туфли. Выражение ее лица при этом не менялось. Полные руки  дви-
гались в задумчивой истоме. Истому источало все ее тело. Это была  плас-
тика Афродиты, вышедшей на песчаный пляж  из  средиземноморской  пены  и
повредившей своей божественной наготой рассудки загорающих киприотов.
   Сняв туфли, она отбросила их в сторону плавным и вместе с тем пренеб-
режительным движением ноги. Рону хватило бы и этого. Он  уже  готов  был
броситься к ней и поцеловать ее белую ступню. Ему  казалось,  что  такое
желание испытывают все присутствующие. Все, кроме Мартина, который, оче-
видно, эти ноги уже неоднократно целовал.
   Под платьем у Шошаны не оказалось ничего, кроме  ослепительно  белого
тела. Она смахнула с себя цветастый кусок материи, как нечто чуждое, на-
зойливое, навязчивое. Смахнула одним плавным взмахом и  предстала  перед
изумленной публикой абсолютно - как бы это поточнее выразить! - освобож-
денной. Дыханье Рона вновь на мгновение прервалось. Нет, он вовсе не был
потрясен красотой этой женщины, прелестями нагого тела,  как  сказал  бы
пошляк. Он был ослеплен космическим бесстыдством и в то же  время  цело-
мудренной грациозностью, с какой эта женщина снимала с себя одежду.
   Цветастое платье Шошаны было, очевидно, сшито из очень  легкой  мате-
рии. Подброшенное вверх, оно медленно, будто раскрашенное радугой  обла-
ко, опускалось на пол за спиною богини. Сама же богиня стояла,  освещен-
ная светом из окон, и смотрела на Рона (так ему казалось) полным  добро-
сердечного равнодушия (иначе не  определить)  взглядом.  Она  стояла,  а
платье летело. Струился свет, ленивое  время  еле-еле  передвигало  свои
стрелки. А платье летело, создавая фигуре небожительницы контрастный ин-
фернальный фон. Это длилось целую вечность. Если бы Рон мог  тогда  хотя
бы пошевелиться! Если бы он мог сбросить с себя эти вязкие чары!
   В мастерской царила белая тишина. Слышно было, как в умывальнике  па-
дают в раковину долгие капли. Извне лился тяжелый золотой свет,  обдавая
своими волнами высокую обнаженную девушку, стоявшую посреди зала.
   Полная грудь Шошаны, ее покатый крепкий живот, сильные  бедра,  длин-
ные, быстрые голени - все это грозило катастрофой каждому из присутству-
ющих.
   Проклятое платье, наконец-то, уступило силам гравитации  и  с  легким
плеском растеклось позади табуретки маленькой цветной лужей. Шошана сце-
пила кисти р