поэт...".
   "И - не табакерку Ватто он топчет..." - у Б. Пастернака "Как жизнь, как
жемчужную шутку Ватто // Умеют обнять табакеркою" (из стихотворения "Любимая
-  жуть!  Когда любит  поэт...").  Ватто  Антуан  (1684-1721)  - французский
художник.
   "И  всем,  чем дышалось  оврагам века..." -  из  того же  стихотворения
"Свисток милиционера."  - у Б. Пастернака  стихотворение называется "Свистки
милиционеров". Стихотворение Керенскому.  -  Очевидно, из-за строк: "Это  не
ночь, не дождь и не хором // Рвущееся: "Керенский, ура!"" ("Весенний дождь",
1917).
   "Сестра  моя  Жизнь  -  и  сегодня  в разливе..."  -  начальные  строки
стихотворения без названия.
   "У капель - тяжесть запонок..." - из стихотворения "Ты  в ветре, веткой
пробующем...".
   Сен-Готард - перевал в Альпах.
   "На  чашечку с чашечки скатываясь." - из стихотворения "Душистою веткою
машучи...".
   "Дождь  пробьет крыло дробинкой..." - из  стихотворения  "Меin Liеbсhеn
was du willst nосh mеhr?"
   "За ними в бегстве слепли следом..." - из стихотворения "Душная ночь".
   "Дождик кутал... " - из стихотворения "Елене".
   "Накрапывало.  Налегке..."   -  из   стихотворения  "Еще  более  душный
рассвет".
   "Грянул ливень всем плетнем..." - из стихотворения "Гроза  моментальная
навек".
   "Мареной и лимоном..." - из стихотворения "Давай ронять слова".
   "Дождь в мозгу..." - из стихотворения "Имелось"
   ". .в дождь  каждый лист... " - из  стихотворения "Конец". ". .во мрак,
за калитку." - из стихотворения "Зеркало".
   "И через дорогу за тын перейти..." - из стихотворения "Степь".
   "...Кому ничто  не  мелко" и  "...  Ты  спросишь, кто велит  ..  ."- из
стихотворения "Давай ронять слова...".
   "...Кому  ничто не  мелко"  и  ".. Ты  спросишь,  кто  велит..."  -  из
стихотворения "Давай ронять слова...".
   ".. Но мы умрем со спертостью..." - из стихотворения "Образец"
   "И  сады,  и  пруды,  и  ограды..."  -  из  стихотворения  "Определение
творчества".
   "Куда мне радость деть свою?..." - из стихотворения "Наша гроза "
   "...Будто в  этот  час пора..."  -  из  стихотворения "Мухи  Мучкапской
чайной".
   "Как  в неге  прояснялась мысль!..."  - из стихотворения  "Попытка душу
разлучить...".
   "Как   усыпительна  жизнь..."   -  из  стихотворения  "Как  усыпительна
жизнь!..".
   ". И только ветру связать..." - из стихотворения "Зеркало "
   ".. И вдруг пахнуло выпиской..." - из стихотворения " Дождь"



    Марина Цветаева.
    Нездешний вечер


   Цветаева М.И. Избранные сочинения в  2-х томах. т.2. автобиографическая
проза. Воспоминания.  Дневниковая проза.  Статьи. Эссе.  -М.:  "Литература";
СПб: "Кристалл",1999.
   OCR: Петрик Лариса


   Над Петербургом стояла вьюга. Именно - стояла: как  кружащийся волчок -
или кружащийся ребенок - или пожар. Белая сила - уносила.
   Унесла  она  из  памяти  и  улицу и дом,  а  меня донесла - поставила и
оставила  - прямо посреди  залы - размеров  вокзальных,  бальных,  музейных,
сновиденных.
   Так, из вьюги в залу, из  белой пустыни вьюги -  в желтую пустыню залы,
без промежуточных инстанций подъездов и вводных предложений слуг.
   И вот, с конца залы, далекой - как в обратную сторону бинокля, огромные
- как в настоящую его сторону - во весь глаз воображаемого бинокля - глаза.
   Над  Петербургом стояла  вьюга и в  этой вьюге  -  неподвижно  как  две
планеты - стояли глаза.
   _______________________

   Стояли? Нет, шли. Завороженная,  не замечаю, что  сопутствующее им тело
тронулось,  и  осознаю  это только по безумной  рези в  глазах, точно мне  в
глазницы вогнали весь бинокль, краем в край.
   С того конца залы - неподвижно как две планеты - на меня шли глаза.
   Глаза были - здесь.
   Передо мной стоял - Кузмин.
   _________________________

   Глаза - и больше ничего. Глаза - и все остальное. Этого остального было
мало: почти ничего.
   __________________________

   Но голос не был здесь. Голос  точно не поспел за глазами, голос шел еще
с того конца залы  - и жизни, -  а, может быть,  я,  поглощенная глазами, не
поспевала? - первое чувство от этого голоса: со мной говорит человек - через
реку,  а я, как во сне, все-таки слышу, как во сне - потому что это  нужно -
все-таки слышу.

   ...Мы все  читали  ваши  стихи  в "Северных Записках". Это  была  такая
радость. Когда  видишь новое имя, думаешь: еще  стихи, вообще стихи,  устное
изложение чувств. И большею частью - чужих. Или  слова - чужие. А тут сразу,
с  первой строки - свое, сила. "Я знаю правду! Все прежние правды - прочь!".
И это мы почувствовали - все.
   - А я пятнадцати лет  читала  ваше  "Зарыта шпагой - не лопатой - Манон
Леско!". Даже не  читала, мне это говорил наизусть  мой  вроде как жених, за
которого я  потом не  вышла замуж, именно  потому,  что  он был - лопата:  и
борода лопатой, и вообще...
   Кузмин, испуганно:
   - Бо-ро-да? Бородатый жених?
   Я, сознавая, что пугаю:
   -  Лопатный квадрат,  оклад, а  из  оклада бессовестно-честные  голубые
глаза. Да. И  когда я от него же узнала, что  есть  такие,  которых зарывают
шпагой, такие, которые зарывают  шпагой. -  "А меня лопатой - ну нет!"...  И
какой в этом восхитительный, всего  старого мира - вызов, всего того  века -
формула: "Зарыта Шпагой -  не лопатой  - Манон Леско!".  Ведь все  ради этой
строки написано?
   - Как всякие стихи - ради последней строки.
   - Которая приходит первой.
   - О, вы и это знаете!
   _______________________________

   О Кузмине в Москве шли легенды. О каждом  поэте идут легенды, и слагают
их все  та же  зависть  и злостность.  Припев  к слову Кузмин был "жеманный,
мазаный".
   Жеманности не  было:  было  природное  изящество  чужой  особи,  особое
изящество костяка  (ведь  и  скелет  неравен скелету, не  только души!), был
отлетающий мизинец  чаепития  - так в  XVIII  веке держал  шоколадную  чашку
освободитель Америки Лафайет, так в  Консьержерии из  оловянной  кружки  пил
наимужественнейший поэт Андрей Шенье - были, кроме личного изящества костяка
- физическая традиция, физический пережиток, "манерность" - рожденная.
   Была - севрская чашка
   Был в Петербурге XX века - француз с Мартиники - XVIII-го.

   О  "мази" же. Мазь - была.  Ровная, прочная, темно-коричневая, маврова,
мулатова, Господо-Богова. Только  не "намазан"  был, а  -  вымазан, и даже -
выварен: в адовом ли кофе лирической  бессонницы, в  ореховом ли настое всех
сказок,  в наследственной ли чужеземной прикрови - не знаю. Знаю только, что
ровнее и коричневое, коричневое - и ровнее - и роднее  - я краски на лице не
видела. Разве на лице нашего шоколадного дома в Трехпрудном.
   Но из  этого кофейного цыганского навара,  загара,  идет на меня другое
родное    сияние:    серебро.     Костюм    был    серебряный,     окружение
сновиденно-невесомых и  сновиденно-свободных  движений  было  -  серебряное,
рукав, из которого цыганская рука - серебряный. А может, и серебряным-то был
(простой  серый скучный)  рукав  - от  цыганства  руки? А  может  быть  - от
серебряного Петербурга - серебро? Так или иначе - в два цвета,  в две краски
- ореховую и серебряную - и третьей не было. Но что было - кольца. Не ручные
(наперстные), если и  были - не помню и не о них говорю, и не ушные - хотя к
этому лицу пристали бы как припаянные, были - волосяные. С гладкой небольшой
драгоценной головы, от уха к виску, два волосяных начеса, дававших на висках
по полукольцу, почти кольцу - как у Кармен или у Тучкова IV, или у человека,
застигнутого бурей.
   Вот он закурил папиросу, и ореховое лицо его с малиновой змейкой улыбки
- как сквозь голубую завесу... (А где-то завеса - дымовая. Январь 1916 года.
Война.)
   Занеся голову на низкую спинку дивана и природно, как лань, красуясь...
Но вдруг красованию конец:
   - Вы, вы меня простите... Я все время здесь  кого-то видел - и я его не
вижу - уже не вижу - он только что был - я его видел - а теперь...
   Исчезновение видения.
   _________________________

   - Как вам понравился Михаил  Алексеевич? - мне - молодой хозяин, верней
- один из  молодых хозяев, потому что их - двое: Сережа и Леня. Леня - поэт,
Сережа - путешественник, и дружу я с Сережей. Леня - поэтичен, Сережа - нет,
и  дружу  я с  Сережей.  Сереже  я  рассказываю  про  свою  маленькую  дочь,
оставшуюся в Москве (первое расставание) и которой  я, как купец  в  сказке,
обещала  привезти  красные башмаки, а он мне - про верблюдов своих  пустынь.
Леня  для  меня слишком хрупок,  нежен... цветок.  Старинный томик  "Медного
всадника"  держит в руке  - как  цветок,  слегка отставив руку  -  саму, как
цветок. Что можно сделать такими руками?
   Кроме того,  я Лене  явно должна не нравиться -  он все  время  равняет
меня,  мою простоту  и  прямоту, по ахматовскому (тогда!) излому - и все  не
сходится, а Сережа меня  ни по чему  не равняет - и  все  сходится, то  есть
сошлись - он и я  - с первой минуты: на его пустыне и  моей дочери, на самом
любимом.
   Леню чисто  физически должен раздражать мои московский говор: - спасибо
- ладно - такое, которое он неизменно отмечает: "Настоящая москвичка!" - что
меня уже начинает злить и уже заставляет  эту  московскость - усиливать, так
что с Леней, гладкоголовым, точным, точеным - я, вьющаяся в скобку, со своим
"пуще"  и "гуще"  -  немножко вроде московского ямщика.  Сейчас мы с Сережей
ушли в кабинет его отца и там беседуем.
   - Как вам нравится Кузмин?
   - Лучше нельзя: проще нельзя.
   - Ну, это для Кузмина - редкий комплимент...
   Сижу на шкуре белого медведя, он стоит.
   -  А,  так вот вы  где? -  важный пожилой  голос. Отец  Сережи и  Лени,
известный  строитель  знаменитого броненосца - высокий, важный, иронический,
ласковый, неотразимый - которого про себя зову - лорд.
   -  Почему поэты и поэтессы всегда садятся на пол? Разве это удобно? Мне
кажется, в кресле гораздо приятнее...
   - Так ближе к огню. И к медведю.
   - Но медведь - белый, а платье - темное: вы вся будете в волосах.
   - Если вам неприятно, что я сижу на полу, то я могу сесть на стул! - я,
уже  жестким  голосом и с  уже  жаркими  от  близких слез  глазами  (Сережа,
укоризненно: "Ах, папа!..").
   - Что вы! Что вы! Я очень рад, если вам так  - приятно... (Пауза.) И по
этой шкуре же все ходят...
   -Crime de lese-Majeste! То же самое, что ходить по лилиям.
   -  Когда  вы  достаточно изъявите  ему свое  сочувствие, мы  пройдем  в
гостиную и  вы нам почитаете. Вас очень хочет видеть Есенин  - он только что
приехал. А вы знаете, что сейчас произошло?  Но это несколько... вольно.  Вы
не рассердитесь?
   Испуганно молчу.
   - Не бойтесь, это просто - смешной случай. Я только что вернулся домой,
вхожу  в  гостиную  и вижу  на банкетке -  посреди  комнаты  -  вы  с Леней,
обнявшись.
   Я:
   - Что-о-о?!
   Он, невозмутимо:
   - Да, обняв друг друга  за плечи и сдвинув головы: Ленин черный затылок
и  ваш  светлый,  кудрявый. Много  я  видел поэтов - и поэтесс - но все  же,
признаться, удивился...

Я:
   - Это был Есенин!
   - Да,  это  был  Есенин,  что  я и  выяснил, обогнув  банкетку.  У  вас
совершенно одинаковые затылки.
   - Да, но Есенин в голубой рубашке, а я...
   -  Этого,  признаться, я  не разглядел, да  из-за волос и  рук ничего и
видно не было. ______________________

   Леня. Есенин. Неразрывные,  неразливные  друзья.  В их  лице,  в  столь
разительно-разных лицах их сошлись, слились две расы, два класса,  два мира.
Сошлись - через все и вся - поэты.
   Леня ездил к Есенину в деревню, Есенин в Петербурге от Лени не выходил.
Так  и  вижу  их  две  сдвинутые  головы  - на гостиной банкетке,  в хорошую
мальчишескую  обнимку,   сразу  превращавшую   банкетку  в  школьную  парту.
(Мысленно и медленно обхожу  ее)  Ленина  черная головная  гладь. Есенинская
сплошная кудря, курча. Есенинские васильки, Ленины карие миндалины. Приятно,
когда обратно - и так близко. Удовлетворение, как от редкой и полной рифмы
   После Лени осталась книжечка  стихов - таких простых, что у меня сердце
сжалось,  как  я  ничего  не  поняла в  этом эстете, как  этой  внешности  -
поверила. _______________________

   Сижу  в  той  желтой зальной  -  может быть, от  Сережиных  верблюдов -
пустыне и  читаю стихи, не читаю -  говорю  наизусть.  Читать по  тетрадке я
стала только, когда перестала их  знать  наизусть,  а знать перестала, когда
говорить  перестала,  а говорить перестала  -  когда  просить  перестали,  а
просить  перестали с  1922 года - моего отъезда из России. Из  мира, где мои
стихи  кому-то нужны были, как  хлеб, я попала  в мир, где стихи - никому не
нужны,  ни мои  стихи, ни вообще  стихи, нужны  - как  десерт:  если  десерт
кому-нибудь - нужен... _________________________

   Читаю в первую голову свою боевую Германию:

   Ты миру отдана на травлю,  И счета нет твоим врагам. Ну,  как же я тебя
оставлю? Ну, как же я тебя предам?

   И где  возьму благоразумье "За  око - око, кровь - за кровь"? Германия,
мое безумье! Германия, моя любовь!

   Ну как же я тебя отвергну, Мой столь гонимый  Vaterland, Где все еще по
Кенигсбергу Проходит узколицый Кант

   Где Фауста нового лелея В  другом забытом городке - Geheimrat Goete  по
аллее Проходит с веточкой в руке.

   Ну как же я тебя отрину, Моя германская звезда, Когда любить наполовину
Я не научена, когда

   От песенок твоих в восторге Не слышу лейтенантских шпор, Когда мне свят
Святой Георгий Во Фрейбурге, на Schwabentor,

   Когда  меня  не  душит  злоба  На  Кайзера  взлетевший   ус,-  Когда  в
влюбленности до гроба Тебе, Германия, клянусь!

   Нет ни волшебней,  ни  премудрей  Тебя,  благоуханный  край, Где  чешет
золотые кудри Над вечным Рейном - Лорелей.

   Эти  стихи Германии - мой  первый ответ  на войну.  В  Москве эти стихи
успеха  не  имеют, имеют обратный успех. Но  здесь, - чувствую  - попадают в
точку, в  единственную  цель  всех  стихов - сердце.  Вот самое серьезное из
возражений:
   -  Волшебный, премудрый -  да,  я  бы только не сказал  - благоуханный:
благоуханны - Италия, Сицилия...
   - А - липы? А - елки Шварцвальда? О Tannenbaum, о Tannenbaum! * А целая
область  -Harz, потому  что Harz - смола.  А слово Harz, в котором уже треск
сосны под солнцем... _______________________

   * О ель! (нем.)

   - Браво, браво, М. И., это называется - защита!
   Читаю еще:

   Я  знаю правду! Все  прежние правды - прочь! Не надо людям с  людьми на
земле  бороться!  Смотрите  вечер'  Смотрите уж скоро  ночь!  О чем - поэты,
любовники, полководцы?


   Уж ветер  стелется, уже земля в росе, Уж скоро звездная в небе застынет
вьюга, И под землею скоро уснем  мы все, Кто на земле не  давали уснуть друг
другу.

   Читаю весь свой стихотворный 1915 год -  а все мало, а все - еще хотят.
Ясно чувствую,  что  читаю  от  лица  Москвы и  что этим лицом в грязь -  не
ударяю, что возношу его  на уровень  лица - ахматовского. Ахматова! -  Слово
сказано. Всем своим существом чую напряженное - неизбежное - при каждой моей
строке  - сравнивание нас (а в ком и - стравливание):  не только Ахматовой и
меня, а петербургской поэзии и  московской,  Петербурга  и Москвы. Но,  если
некоторые  ахматовские ревнители меня против меня слушают, то я-то  читаю не
против  Ахматовой,  а  - к Ахматовой. Читаю, -  как если бы  в  комнате была
Ахматова,  одна Ахматова. Читаю для  отсутствующей Ахматовой. Мне  мой успех
нужен, как прямой  провод к Ахматовой. И  если я в данную минуту  хочу явить
собой Москву  - лучше нельзя, то не для того, чтобы  Петербург - победить, а
для того, чтобы  эту  Москву - Петербургу - подарить, Ахматовой эту Москву в
себе, в  своей любви, подарить, перед Ахматовой - преклонить. Поклониться ей
самой Поклонной Горой с самой непоклонной из голов на вершине.
   Что я и сделала, в июне 1916 года, простыми словами:

   В  певучем граде  моем купола горят,  И  Спаса  Светлого славит  слепец
бродячий, И я дарю тебе свой колокольный град - Ахматова! - и сердце свое  в
придачу.

   Чтобы  все  сказать:  последовавшими  за  моим  петербургским  приездом
стихами о Москве я обязана  Ахматовой, своей любви  к ней, своему желанию ей
подарить что-то вечнее любви, то  подарить -  что  вечнее любви.  Если бы  я
могла просто подарить  ей - Кремль, я  бы наверное этих  стихов не написала.
Так что соревнование,  в каком-то  смысле, у меня с Ахматовой - было,  но не
"сделать  лучше  нее", а -  лучше  нельзя,  и это лучше нельзя -  положить к
ногам. Соревнование? Рвение. Знаю, что Ахматова потом в 1916-17 году с моими
рукописными  стихами к ней не расставалась и до того доносила  их в сумочке,
что одни складки и трещины остались. Этот рассказ Осипа Мандельштама -  одна
из самых моих больших радостей за жизнь.
   Потом - читают  все. Есенин  читает Марфу Посадницу, принятую Горьким в
"Летопись"  и  запрещенную  цензурой.  Помню сизые  тучи голубей и черную  -
народного гнева.  -  "Как Московский царь - на кровавой гульбе - продал душу
свою - Антихристу"... Слушаю всеми корнями  волос. Неужели этот херувим, это
Milchgesicht*,  это  оперное "Отоприте!  Отоприте!"  этот - это  написал?  -
почувствовал? (С  Есениным я  никогда  не перестала этому  дивиться.)  Потом
частушки под гармонику,  с точно из  короба,  точно из  ее кузова сыплющимся
горохом говорка -

   Играй, играй, гармонь моя'  Сегодня тихая заря, Сегодня  тихая  заря, -
Услышит милая моя. __________________________ * Мальчишка, молокосос (нем.)

   Осип Мандельштам, полузакрыв верблюжьи глаза, вещает.

   Поедем  в Ца-арское  Се-ело,  Свободны, веселы и пьяны,  Там  улыбаются
уланы, Вскочив на крепкое седло.

   Пьяны ему цензура переменила на рьяны, ибо в Царском Селе пьяных уланов
не бывает - только рьяные!
   Критик Григорий Ландау  читает  свои  афоризмы. И  еще  другой  критик,
которого зовут  Луарсаб Николаевич. Помню из читавших еще Константина Ландау
из-за его категорического обо  мне,  потом,  отзыва  - Ахматовой.  Ахматова:
"Какая она?" - "О, замечательная!"  Ахматова, нетерпеливо: "Но  можно  в нее
влюбиться??" -  "Нельзя не влюбиться". (Понимающие мою  любовь к Ахматовой -
поймут.)
   Читают  Леня,  Иванов,  Оцуп, Ивнев,  кажется  -  Городецкий.  Многих -
забыла. Но знаю, что читал  весь Петербург, кроме Ахматовой,  которая была в
Крыму, и Гумилева - на войне.
   Читал весь Петербург и одна Москва.
   ...А вьюга  за огромными окнами недвижно  бушует. А время летит. А мне,
кажется,  пора  домой, потому  что  больна моя милейшая  хозяйка, редакторша
"Северных  Записок", которая и выводит меня в свет: сначала на  свет страниц
журналов (первого, в котором я  печатаюсь), а сейчас - на свет этих люстр  и
лиц.
   Софья Исааковна Чайкина и Яков Львович Сакер, так полюбившие мои стихи,
полюбившие   и  принявшие  меня   как  родную,  подарившие   мне   три  тома
Афанасьевских сказок и двух  рыжих лисиц (одну - лежачую круговую,  другую -
стоячую: гонораров  я не  хотела) -  и духи Jasmin de  Corse  -  почтить мою
любовь  к  Корсиканцу,- возившие  меня в  Петербурге на острова, в Москве  к
цыганам, все минуты нашей совместности меня праздновавшие.
   Софья Исааковна Чайкина и Яков  Львович  Сакер, спасибо за праздник - у
меня его было мало.
   Дом  был дивный дом - сплошной нездешний вечер. Стены
книг, с  только по  верхам приметными темно-  синими дорожками  обоев, точно
вырезанными из  ночного  неба, белые медведи на полу, день  и ночь  камин, и
день и ночь стихи, особенно - "ночь". Два часа. Звонок  по  телефону: "К вам
не поздно?" - "Конечно, нет! Мы как раз читаем стихи".- Это "как раз" было -
всегда.

   Так  к  ней  тороплюсь,   к  Софье   Исааковне,  которая,  наверное,  с
нетерпением ждет меня - услышать про мой (а этим и свой) успех.
   - Михаил Алексеевич! Умоляю - почитайте сейчас! А то мне - уходить.
   Певуче:
   - Куда-а?
   Объясняю.
   Он, не слушая:
   - За-че-ем? Здесь  хорошо. Здесь очень  хорошо. Нам  всем -  давно пора
уходить.
   (О