Письмо известного актера Александра Калягина
Преступно молчим, мастера культуры
     "Накануне  выборов  в  числе  своих коллег,  доверенных  лиц президента
Ельцина, я на всех встречах говорил: "Вот изберут Бориса Николаевича и война
в Чечне прекратится". Но это безумие, весь этот кошмар продолжается и  конца
ему не видно.
     Я лежу сейчас в больнице с тяжелым недугом  сердца. И от каждого нового
сообщения с этой кровавой бойни сердцу  становится все  больнее. Может  быть
именно поэтому меня так сильно потрясает позиция моих коллег.
     На фоне Чеченской  войны,  на фоне  нищеты вообще  и  нищеты культуры в
частности,  мои  здоровые,  красивые, загорелые  коллеги  с  серьезным видом
обсуждают  актуальную проблему,  какого  пола --  женского или  мужского  --
должен  быть  будущий  министр культуры. А  в это  время  в Чечне продолжают
убивать.  Сколько  горя  сейчас в домах по всей России.  Сколько  мертвых! А
сколько живых лишены права хотя бы выжить?
     На следующий  день  после инаугурации  президента  был  объявлен  некий
стыдливо-анонимный  день  траура,  в который  мы  не  оплакивали  ни  одного
конкретного   человека,   погибшего  на   этой  бессмысленной,   преступной,
коммерческой войне.
     Я потрясен  и изумлен нашей интеллигенцией, которая, как страус, прячет
голову  в песок.  А  выглянет -- начинает  говорить о Боге,  вере,  яблочном
спасе, о Преображении Господнем.
     Глухота и немота овладели нами,  раз мы  не  можем остановить  военных,
которые  публично обсуждают вопрос  бомбить  людей сегодня  или  погодя. При
нашем попустительстве властям мир может содрогнуться от слова "Грозный", как
в годы второй мировой войны мир содрогнулся после Герники.
     Почему мы должны ждать после, ничего не предпринимая сегодня и сейчас?
     Нынешнее  фантастическое  безразличие  интеллигенции  --  преступление,
гражданская  капитуляция  и перед  федеральной  военщиной, и  перед  властью
предержащей.
     Я не стану собирать подписи под этим письмом. Просто я не могу молчать,
когда люди говорят  о  высоком гуманистическом  предназначении искусства, об
одной  слезинке  ребенка,  по  Достоевскому, и  в  то же время  мирятся, что
государство убивает свой народ. Не единицами, а сотнями и тысячами.
     Чем же мы занимаемся, о каком искусстве говорим? В такой  день и час --
это фальшь  и вранье. В свое время  вьетнамскую  бойню остановили люди -- не
сенат  и  конгресс,  а  народ  и  его  интеллигенция.  Страна  родила мощное
антивоенное движение.  Выдающиеся  люди отказывались от "Оскаров", премий  и
наград в  знак протеста против вьетнамской войны.  Как мы  можем  мириться с
государством, для которого ничего не значит жизнь  конкретного человека? Что
может значить такое государство для каждого из нас?
     Очнемся!!
     Александр Калягин
     Народный артист России.

     Странность  этого  документа   относится  к  дате  его  написания  (или
опубликования?).  В  том  же  номере газеты  напечатано  сообщение,  что  22
августа, то есть накануне, Лебедем и Масхадовым  в  селении Новые Атаги было
подписано промежуточное соглашение о прекращении  огня  и вывода федеральных
войск  из  Грозного  и горных  районов юга  республики. Через  неделю  будет
подписано Хасавюртовское соглашение.
     То ли письмо  артиста залежалось в редакции, то  ли он сам, обуреваемый
негодованием,  не  следил за  ходом  событий  в  Чечне,  то  ли с  некоторым
запозданием хотел  оправдаться перед коллегами  за  то,  что  был доверенным
лицом  президента (хотя его предсказание об окончании  войны  после избрания
Ельцина в точности исполнилось)?

     Я уже упоминал,  что отношения интеллигенции  (как  некоего целого, как
определенного  слоя  общества) с  властью  в  нашей стране,  изменившиеся за
рассматриваемый   период   от  горячей  поддержки  до  яростного  осуждения,
закончились, на мой взгляд, с Чеченской  войной. Но  сама  интеллигенция  не
перестала  существовать  -- она замкнула  свои интересы  кругом  собственных
проблем,  поисками  своего места  в  новой системе  общественных  отношений,
размышлениями о  будущем. Значительно реже стали появляться статьи ее видных
представителей на газетных страницах.  Только ее самое касающееся событие --
прощание с Булатом Окуджавой на короткое время вновь объединило на улице и в
многолюдной аудитории одухотворенные лица.



     19 июня 1997 г.

     Похороны Булата Окуджавы

     Сегодня схоронили Окуджаву. Он давно болел, перенес операцию на сердце,
плохо выглядел, почти безвыездно жил на даче в Переделкино. Но  все же был с
нами,  где-то неподалеку,  и это  было  очень важно. Жила  наша совесть, наш
нравственный  эталон  что  ли. Самый  дорогой и  близкий человек, хотя  я, к
примеру,  не  был  с  ним  даже  знаком.  Высший  судия   --  невидимый,  но
непререкаемый. И он же -- утешитель и опора в любую трудную минуту жизни.
     Узнав  о его смерти, я плакал, что со мной случается крайне редко. Умер
внезапно и  нелепо. В Париже. Осложнение  после гриппа. И не смогли спасти!?
Здесь бы его выходили, как в свое время вырвали у смерти Ландау.
     Почему  он был  нам  так дорог?  Трудно объяснить. Я не  сумею и потому
опишу только похороны. Но все же одна мысль приходит и мне в голову. До него
мы  не  были  людьми  в  полном  смысле  этого  слова.  Мы  были  советскими
гражданами,  сформированными  десятилетиями государственной пропаганды.  Нас
непрестанно  призывали  к подвигам,  к  самоотвержению, к  преданности  делу
партии, мировой  революции и  прочая. Конечно, были книги, пьесы  и песни  о
любви, ревности, дружбе... Но, если  это были  не старинные пьесы и  романсы
(не о нас), не классики русской и зарубежной литературы (опять же не о нас),
то персонажи в этих книгах,  пьесах и  песнях были тоже  советские  люди, то
есть манекены, роботы без души.
     С первых же песен Окуджавы  к нам обратился человек как к просто  людям
-- близкий,  понимающий, сочувствующий... Никогда, наверное, не  забуду, как
меня  поразила,  тронула,   взволновала   первая  услышанная  его  песня  --
впоследствии знаменитый и нередко  (в компаниях, за столом)  звучащий до сих
пор "Синий троллейбус":

     "Когда мне невмочь пересилить беду,
     Когда подступает отчаяние,
     Я в синий троллейбус сажусь на ходу,
     Последний, случайный.

     Последний троллейбус, мне дверь отвори.
     Я знаю, как в зябкую полночь
     Твои пассажиры, матросы твои
     Приходят на помощь.

     Я с ними не раз уходил от беды,
     Я к ним прижимался плечами.
     Как много, представьте себе, доброты
     В молчаньи... В молчаньи.

     И так в каждой песне на протяжении 30-ти лет.  Мы впервые почувствовали
себя людьми, просто людьми, достойными  уважения, понимания, сочувствия. Это
была незаметная, но великая перемена. Мы освободились от непреходящего гнета
государства,  идеологии.   Впервые  задышали  свободно.  Потом  эта  свобода
множилась   в  песнях  бесчисленных  бардов  --  учеников  и  последователей
Окуджавы.  Потом  росла   и   крепла  в  движении   диссидентов.   Потом   в
полумиллионных  митингах  на  Манежной  площади грозно  звучала  единодушным
"Долой КПСС!" и "Ельцин, Ельцин!"
     Среди учеников были  и яркие звезды: Галич, Высоцкий, Ким. Появились  и
острые политические сюжеты -- свобода заговорила открыто и дерзко. Но начало
было положено Окуджавой. Чтобы стать свободным человеком, надо было осознать
себя просто человеком, а  не "винтиком", как цинично назвал своих  подданных
Сталин. Этому  научил  нас Булат.  Конечно, и  многому другому: достоинству,
чести, верности ("А иначе зачем на земле этой грешной живу"), любви ("И тени
их  качались на пороге"), надежде...  Нет.  Не буду  больше --  выразить это
словами  невозможно.  Скорее --  безмолвным действием. Так  мы и постарались
сделать вчера...
     Вчера  было объявлено по радио, что в  театре Вахтангова, на его родном
Арбате будет панихида  и доступ  граждан для прощания с Булатом. Начало было
указано  в 10 часов, а  конец доступа упорно не  называли (и,  как видно  из
дальнейшего,  правильно  сделали). Мне  к  12-ти  надо  было в  больницу  на
ультрафиолетовое обследование сосудов мозга. Я понимал, что с  10-ти могу не
успеть  пройти и  поехал после больницы. К  часу  дня приехал  на  Арбатскую
площадь.  Пошел  по  старому Арбату к театру Вахтангова,  удивляясь, что  не
видно людей, идущих туда же. Перед театром -- заслон милиции. Объяснили, что
доступ со  стороны  Смоленской площади.  Со  мной  одновременно  шло человек
тридцать. Переулками и задами мы обошли театр и снова вышли на Арбат. Тут  я
и увидел очередь.  По 2--3 человека в ряд, по большей части из людей пожилых
и среднего  возраста, молчаливую, хочется написать скорбную, но точнее будет
-- грустную. Почти все  с  цветами.  Пошел вдоль нее к  Смоленской.  Очередь
протянулась  до  станции  метро,  завернула  в  переулок,  потом  на  улицу,
параллельную Арбату. Шел вдоль нее минут пятнадцать. Встал в хвост, за  мной
непрерывно,  с  частотой примерно  20  человек  в  минуту,  подходили  люди.
Характерно,  что ни  на этом моем  пути,  ни в  течение последующих  трех  с
половиной часов, что я простоял в очереди,  никто не  пытался вклиниться или
пристроиться  сбоку. И  понятно почему --  мы  же люди!  Окуджава  нас  учил
уважать  друг друга.  Очередь  двигалась очень  медленно,  часто  и  надолго
останавливалась. Никто не возмущался, не  протестовал.  Причину остановок  я
потом  понял. Панихиды, как  отдельного  (от народа) действа не было. Только
время  от времени  кто-нибудь из близких и очень  уважаемых  людей,  которые
сидели в зале, поднимался к микрофону и говорил. На это время движение людей
в зал  приостанавливалось -- те, кто случайно  в  это  время оказывался близ
гроба, как бы представляли всю очередь, народ.
     Люди входили в зал через боковую дверь, поднимались  на сцену, обходили
гроб, затем  снова спускались  в зал и выходили через другую боковую  дверь.
Как  всегда, сменялся почетный караул.  В  нем утром стояли Чубайс,  Немцов,
Уринсон и  другие молодые  члены нашего  нового  правительства.  Все  они --
питомцы Окуджавы. Музыки  не было,  но непрерывно  и негромко звучали  песни
Булата  в его исполнении.  На занавеси фона,  над  гробом -- его портрет,  с
гитарой -- поющего. Гроб стоял высоко. К  моему приходу гора цветов  под ним
была  такой огромной, что  кто-то время от времени переносил часть цветов  и
клал  во много слоев в  ряд по всей длине  рампы, чтобы освободить  место  у
гроба.
     Сам  гроб был  необычного  вида  -- наверное, французский.  Коричневый,
полированного дерева  с выпуклой  крышкой, которая на петлях откидывалась  в
сторону. Крышка по длине состояла из двух половин. Откинута была только одна
из них  --  так,  что  можно было видеть  лицо  и грудь  Окуджавы.  Впрочем,
половину  полукруга,  который  проходившие  описывали  на  сцене,  они  лица
умершего  не видели -- его заслоняла не полностью  откинутая крышка. Смерть,
видимо, была скорой -- лицо Булата, насколько можно было судить с расстояния
примерно в пять шагов, не изменилось...
     Но это все потом. А  сначала было стояние в  очереди  в  течение трех с
половиной  часов. Это и было настоящее  прощание. В наш  торопливый век люди
терпеливо,  я  бы  даже сказал  благоговейно, ждали  этой  последней  минуты
свидания с  любимым человеком. А какие лица! Слава Богу,  в этом городе есть
еще добрая сотня тысяч (по  моим  подсчетам)  интеллигентных  людей. Боялись
только  одного  -- успеем  ли  пройти. Но  к чести властей, воля народа была
уважена. Сначала вдоль всей очереди прошел милицейский чин с "матюгальником"
и объявил, что доступ в театр будет  прекращен в три часа. (А было уже два и
я еще не  дошел до метро).  Минут через 15 он же прошел снова и объявил, что
доступ продлен до четырех, еще через полчаса было объявлено,  что до пяти. Я
прошел как раз в пять, а конца очереди насколько хватало глаз видно не было.
Уже  в 8 вечера я  слушал дома  "Вести".  Дикторша  сообщила,  что  прощанье
продолжается, спектакль в театре  отменили. Когда  оно  закончилось,  --  не
знаю. Вот так мы прощались с нашим Булатом. Да будет земля ему пухом!


     30 октября 1997 г.

     На  днях в концертном  зале "Россия" был вечер памяти Булата  Окуджавы,
который транслировали по телевидению.  Попасть на концерт не удалось  -- все
билеты были распроданы заранее. Замечательно, что их  продавали не  в кассах
этого шикарного зала, где они стоят от  50 до 400 тысяч рублей за билет, а в
"Центре авторской песни", скромном  помещении --  по цене 30--40  тысяч. Это
для  того,  чтобы на  концерт  могли пойти не  нынешние  богачи, а те,  кому
Окуджава был действительно близок и  дорог. Мы, конечно, смотрели весь вечер
по ТВ.
     Он  был очень хорош  искренностью  и теплотой  не только выступлений на
сцене,  но и настроением  всего огромного зала.  Когда камера  проходила  по
рядам, было чертовски приятно  видеть сплошь  интеллигентные и умные лица. У
многих  на глазах --  слезы. Исполнители на сцене ( Никитины, Ким и  другие)
чередовались с кадрами  хроники на большом экране в глубине сцены, когда пел
сам  Булат. Девизом  вечера  была песня "Пока Земля еще вертится..." Ее  пел
Окуджава с экрана  и  весь зал, стоя, пел  вместе с ним.  Пели и мы  у  себя
дома...
     За   такие   минуты  единения  тысяч  людей  можно  многое  отдать.  На
рок-концертах  молодежи тоже  бывает  общий  восторг  зала.  Но  здесь  было
значительно  больше,  чем поклонение данной музыке и любовь  к  исполнителю.
Здесь  было  единение  жизненных  позиций,  общая  вера,  надежда. ("Надежды
маленький  оркестрик  под  управлением  любви...").  Нет-нет!  Не умерла, не
стушевалась, не  развратилась материальным соблазном  истинная интеллигенция
России. Она лишь временно отошла в тень.
     С этого вечера кто-то  из коллег Лины принес  специальный выпуск газеты
(он вышел вскоре после смерти Булата), где на 32-х  страницах  были  собраны
различные  материалы  и  воспоминания  о нем.  В  частности  там  напечатаны
фрагменты  из  шести интервью, которые Окуджава  в разные  годы давал  своей
приятельнице журналистке Ирине Ришиной.
     Интервью замечательные! Как завещание -- с  самыми сокровенными мыслями
о жизни и о будущем России. Ко мне эта газета попала на один только день, но
я успел переписать все эти интервью, хотя это заняло 60 страниц моего самого
мелкого шрифта (тетрадка в клеточку).
     В конце октября  по давно устоявшемуся обычаю у меня собрались на  свою
ежегодную встречу мои ученики  выпуска 1954 года.  Я им  прочитал кое-что из
интервью  Окуджавы  (об  интеллигентности).  Произвело большое  впечатление.
Потом  у  Галины  Николаевны  Петровой на очередном  собрании нашего  "клуба
оптимистов" я  за  полтора часа прочел  весь текст. Впечатление  было  очень
сильное.  Наше собрание было  целиком посвящено памяти Окуджавы. Галя читала
некоторые его гражданские стихи, Володя и Ариша Сперантовы под аккомпанемент
пианино пели его песни.
     Еще раз (каллиграфически, не наспех) переписал все интервью -- пошлю их
в США Оле в подарок по случаю рождения внучки Машеньки. Ксерокопию  отправлю
в Канаду -- Наде Майзель, большой поклоннице Окуджавы и человеку родственных
взглядов.
     Очень  хотелось бы переписать  все эти интервью сюда, в эту  книжку, но
объем  ее этого  не  позволяет  сделать.  Заинтересованный  читатель,  я  не
сомневаюсь,  сможет найти  эти интервью  хотя бы  в  доме-музее  Окуджавы  в
подмосковном "Мичуринце".  Я  же  ограничусь  тем  самым  его  суждением  об
интеллигентности (из интервью от  5  февраля 1992 г.), которое я читал своим
уже взрослым ученикам.
     "Интеллигентность, я  думаю,  -- говорит  Булат,  --  это прежде  всего
способность   мыслить  самостоятельно  и  независимо,  это  жажда  знаний  и
потребность  приносить свои знания,  как говорится, на алтарь отечества. Вот
уже что-то вырисовывается, но  этого,  конечно, мало. Ведь интеллигентность,
кроме  того, в моем  понимании,  --  это состояние души. Важны  нравственные
критерии: уважение  к  личности, больная совесть,  терпимость к инакомыслию,
способность  сомневаться  в  собственной  правоте  и   отсюда  склонность  к
самоиронии и, наконец,  что крайне важно, неприятие насилия. Что-то, видимо,
я упустил и не сомневаюсь, что  кому-то эти качества покажутся и не полными,
и не достаточными, а кого-то мое мнение, может быть, и покоробит. Я вовсе не
претендую на окончательное определение, просто размышляю...
     Я никогда не утверждал, что я  интеллигент. Но мне всегда хотелось быть
интеллигентом. Хотя у меня  масса недостатков,  пороков,  но освобождение от
них и есть приближение к интеллигентности".

     Пользуясь разрешением Окуджавы, я бы рискнул  добавить еще один признак
интеллигентного человека,  очень существенный в наши дни. Это -- бескорыстие
и  даже  некоторое презрение  к деньгам. Его диктует чувство самосохранения,
поскольку деньги всегда угрожают  поработить человека. Конечно, речь не идет
о средствах, необходимых для обеспечения  умеренных, но  достаточных условий
существования. Но  о тех деньгах, которые обещают завидные  на первый взгляд
излишества,  нередко  оплачиваемые   бесчестием,  коррупцией,  а  иногда   и
преступлением. Для интеллигента такая плата абсолютно неприемлема. Да и сами
излишества (их нередко  стыдливо называют  комфортом) представляются чуждыми
его духовной природе.


В порядке послесловия

     Хотя описание прощания с Окуджавой логически завершает тему этой книги,
я  рискну предложить читателю  в  порядке  послесловия  фрагменты  еще  трех
статей,  которые,  как  мне  кажется,  имеют некоторое отношение  к будущему
развитию той  же темы  -- отношений  интеллигенции и власти. Первая  из  них
опубликована еще в разгар Чеченской войны, две другие -- недавние:


     Известия   29   сентября  1995  г.   (за   2,5  месяца   до  выборов  в
Государственную Думу)
     Даниил Гранин. "Мастера культуры у порога Думы" (интервью)
     --  Даниил  Александрович,  что изменилось в отношениях интеллигенции и
власти?
     -- Думаю, что нет ни власти, ни интеллигенции.
     -- Как понимать ваш парадокс?
     --  Власть  слаба.  Интеллигенция  тает на  глазах. Она  расслаивается,
рассредоточивается.  Талантливая научная молодежь уезжает за границу, прежде
всего ради условий для работы. Кто  не уезжает, подается в коммерцию. Меняют
профессии,  уходят  из сферы интеллектуального труда, чтобы  выжить. Поэтому
научная  элита постарела.  У меня много  знакомых  среди  ученых,  вузовских
профессоров.  Недавно  говорил  с академиком  Раушенбахом. Ученый  с мировым
именем  и огромными  заслугами  перед страной. Взять  такси  не  может  себе
позволить. Даже таким величинам стало жить намного  хуже. А учительство? Его
ставки уже опустились  ниже  прожиточного минимума. В Петербурге  не хватило
перед началом учебного года двух тысяч учителей. И дело не только в деньгах.
Они  для  интеллигента  никогда не  были  самоцелью.  Интеллигенцию угнетает
пренебрежение к ее труду. Невостребованность.
     -- Вы сами с этим сталкивались?
     -- Повсеместно. Сгорел Дом писателей в  Петербурге. При тушении  пожара
от воды пострадали книги. Всего две библиотекарши их сушили, перетаскивали в
жутких условиях. У одной зарплата -- 200 тысяч, у  другой -- 180 тысяч.  Так
еще одну  из  ставок сократили.  Они  продолжали  работать  вдвоем. Им  жаль
уникальную библиотеку. Рядовые работники, но истинные интеллигенты по своему
нравственному  сознанию.  Библиотека  --  культурное  достояние  города,  но
никаким властям нет до нее дела.
     --  Не  вымрет ли у  нас  племя  бескорыстных идеалистов,  на которых в
России многое держалось?
     --  Я  не  знаю,  сохранится  ли  интеллигенция как  особенное  русское
явление. С  обостренным  чувством  справедливости, совестливостью. На Западе
ес