го  шурина,  короля  Наваррского,
предварительно поубивав всех его друзей, и мою сестру,  королеву  Маргариту,
предварительно поубивав всех ее возлюбленных, в чем я искренне раскаиваюсь.
   - Ах ты, разбойник, - гневно процедил король сквозь плотно сжатые зубы.
   - Государь, не будем оскорблять всевышнего, пытаясь скрыть  от  него  то,
что ему и без нас доподлинно известно.
   - Речь идет не о политике, - сказал голос.
   - Ах, вот мы и пришли, - слезливым тоном отозвался Шико. -  Значит,  речь
идет о моих нравах, не так ли?
   - Продолжай, - прогремел голос.
   - Чистая правда, господи, - каялся Шико от  имени  короля,  -  я  слишком
изнежен, ленив, слабоволен, глуп и лицемерен.
   - Это верно, - глухо подтвердил голос.
   - Я плохо обращаюсь  с  женщинами,  прежде  всего  с  моей  женой,  такой
достойной особой.
   - Подобает возлюбить свою жену, как себя самого, и предпочитать ее  всему
на свете, - наставительно изрек голос.
   - Ах, - с отчаянием вскричал Шико, - тогда я порядком нагрешил.
   - И ты вынуждаешь к греху других, подавая им пример.
   - Это правда, чистая правда.
   - Ты чуть было не погубил бедного Сен-Люка.
   - Ба! - возразил Шико. - А ты уверен, господи, что я еще не  погубил  его
окончательно?
   - Нет, он еще не погиб, но может погибнуть, а вместе с  ним  и  ты,  если
завтра же утром, и никак не позже, ты не отошлешь его домой, к семье.
   - Ага, - прошептал Шико королю, - сдается мне, что голос дружит  с  домом
де Косее.
   - И если ты не сделаешь  Сен-Люка  герцогом,  а  его  жену  герцогиней  в
возмещение за те дни, которые ей пришлось прожить соломенной вдовой...
   - А если я не послушаюсь? - сказал Шико, придав своему голосу  явственную
нотку несогласия.
   - Если ты не послушаешься, - со страшной силой загремел голос,  -  то  ты
будешь всю вечность кипеть в большом котле, в котором уже варятся в ожидании
тебя Сардананал, Навуходоносор и маршал де Рец.
   Генрих III застонал. При этой угрозе его снова обуял дикий страх.
   - Чума на мою голову! - выругался Шико.  -  Заметь,  Генрих,  как  небеса
интересуются господином де Сен-Люком. Черт меня побери, можно подумать,  что
добрый боженька сидит у него в кармане.
   Но Генрих либо не слышал шуток Шико, либо, если он их слышал, они его  не
успокаивали.
   - Я погиб, - растерянно твердил он, -  я  погиб,  этот  глас  свыше  меня
убьет.
   - Глас свыше! - передразнил его Шико. - Ах, на сей раз ты  обманываешься.
Голос сбоку, не более.
   - Как это - голос сбоку? - удивился Генрих.
   - Ну да, разве ты не слышишь, сын  мой?  Голос  выходит  из  этой  стены.
Генрих, господь бог живет в Лувре. Вероятно, он, как император  Карл  Пятый,
решил завернуть во Францию по дороге в ад.
   - Безбожник! Богохульник!
   - Но это большая честь для тебя, Генрих. И я приношу тебе поздравления по
сему случаю. Но, должен тебе сказать, ты весьма прохладно относишься к  этой
чести. Подумать только! Сам господь бог, собственной персоной,  находится  в
Лувре и отделен от тебя всего лишь одной стенкой, а ты не хочешь нанести ему
визит. Что случилось, Валуа? Я тебя узнать не могу, ты стал просто невежлив.
   В эту минуту какая-то хворостинка, затерявшаяся в углу камина, с  треском
вспыхнула и осветила лицо Шико.
   Выражение этого лица было таким веселым,  даже  насмешливым,  что  король
удивился.
   - Как, - сказал он, - у тебя хватает наглости смеяться? Ты дерзаешь...
   - Ну да, я дерзаю, - ответил Шико, - и сейчас  ты  и  сам  дерзнешь,  или
пусть чума меня заберет. Подумай хорошенько, сын мой, и сделай  так,  как  я
тебе говорю.
   - Ты хочешь, чтобы я пошел посмотреть...
   - Не приютился ли господь бог в соседней комнате.
   - Ну, а если голос опять заговорит?
   - А разве я не здесь и не смогу  ответить?  Даже  очень  хорошо,  если  я
по-прежнему буду говорить от твоего имени и голос, который принимает меня за
тебя, поверит, что ты остаешься в спальне, ибо он  рыцарски  доверчив,  этот
глас божий, и совсем не  знает  свой  мир.  Подумать  только,  я  уже  целые
четверть часа реву здесь, как осел, а он меня  все  еще  не  распознал.  Это
унизительно для разумного существа.
   Генрих нахмурился. Слова шута поколебали его несокрушимую веру.
   - Я думаю, ты прав, Шико, - произнес он, - и мне очень хочется...
   - Ну, пошел, - напутствовал его Шико, подталкивая к двери.
   Генрих осторожно открыл  дверь  в  переднюю,  соединявшую  опочивальню  с
соседней комнатой, которая, как мы это уже говорили,  раньше  была  комнатой
кормилицы Карла IX, а теперь служила  спальней  Сен-Люку.  Король  не  успел
сделать еще и четырех шагов, а голос уже с удвоенным жаром  возобновил  свои
упреки. Шико отвечал на них в самом жалостливом тоне.
   - Да, - гремел  голос,  -  ты  непостоянен,  как  женщина,  изнежен,  как
сибарит, развращен, как язычник.
   - Увы! - хныкал Шико. - Увы! Увы! Разве я виноват, великий  господь,  что
ты  сотворил  мою  кожу  такой  нежной,  руки  такими  белыми,   нос   таким
чувствительным, дух таким переменчивым. Но отныне с этим покончено, господи,
начиная с нынешнего дня я буду носить рубашки только из  грубого  холста,  я
погребу себя в навозной яме,  как  Иов,  я  буду  есть  коровий  помет,  как
Иезекииль.
   Тем временем Генрих, продолжая идти по передней,  с  удивлением  заметил,
что, по мере того как голос Шико становится все глуше, голос его собеседника
звучит вес громче и что голос этот, по-видимому,  действительно  исходит  из
комнаты Сен-Люка.
   Генрих уже  собирался  постучать  в  дверь,  но  тут  увидел  луч  света,
пробивающийся в широкую замочную скважину.
   Он нагнулся  и  заглянул  в  эту  скважину.  Его  бледное  лицо  внезапно
побагровело от гнева, он выпрямился и начал протирать глаза, словно  не  мог
им поверить и хотел получше рассмотреть то, что увидел.
   - Клянусь смертью Христовой! - пробормотал он. - Мыслимое ли дело,  чтобы
надо мной посмели так надсмеяться?
   Вот что король увидел через замочную скважину. В  углу  комнаты  Сен-Люк,
облаченный в халат и узкие панталоны, выкрикивал в трубку сарбакана  угрозы,
которые Генрих принимал за божье откровение, а рядом, опираясь на его плечо,
стояла молодая женщина  в  белом  прозрачном  одеянии  и  время  от  времени
вырывала сарбакан из рук Сен-Люка и кричала в него все, что ей  приходило  в
голову, - всякую чепуху, которую можно было сначала прочесть  в  ее  лукавых
глазах и на ее улыбающихся устах.  Каждый  раз,  когда  сарбакан  опускался,
раздавались взрывы хохота, ибо было слышно, как Шико плакался и  сокрушался,
с таким совершенством подражая гнусавому голосу своего хозяина, что королю в
передней показалось, будто это он сам причитает и скорбят  душой  по  поводу
своих прегрешений.
   - Жанна де Косее в комнате Сен-Люка! Дыра в стене! Меня провели! -  глухо
прорычал Генрих. - О! Негодяи! Они мне дорого заплатят!
   И после одной особенно оскорбительной фразы, котирую госпожа  де  Сен-Люк
прокричала в сарбакан, Генрих отступил на шаг и с силой, неожиданной в столь
женственном  создании,  одним  ударом  ноги  высадил  дверь:  дверные  петли
оторвались, замок сломался.
   Полуодетая Жанна со страшным криком бросилась под  балдахин  и  закрылась
шелковыми занавесками.
   Сен-Люк, бледный от ужаса, с сарбаканом в руке, упал на оба колена  перед
королем, белым от ярости.
   - Ax! - вопил Шико из глубин королевской опочивальни.  -  О!  Милосердия!
Милосердия! Спаси меня, дева Мария, спасите меня, все  святые..,  я  слабею,
я...
   Но в соседней комнате все действующие  лица  только  что  описанной  нами
бурлескной сцены, мгновенно превратившейся в трагедию, застыли, не  в  силах
произнести ни звука.
   Генрих нарушил молчание одним словом, а оцепенение - одним жестом.
   -  Убирайтесь,  -  сказал  он,  указывая  на  дверь.  И,  уступив  порыву
бешенства, недостойному короля, вырвал сарбакан из рук Сен-Люка и замахнулся
им на своего бывшего любимца. Но  Сен-Люк  резко  вскочил  на  ноги,  словно
подброшенный стальной пружиной.
   - Государь, - предупредил он, - вы имеете право  ударить  пеня  только  в
голову, я дворянин.
   Генрих со  всего  размаха  швырнул  сарбакан  на  пол.  Какой-то  человек
наклонился и подобрал игрушку. То был Шико. Услышав грохот выломанной  двери
и рассудив, что присутствие посредника будет нелишним, он поспешил в комнату
Сен-Люка.
   Предоставив Генриху и Сен-Люку без помех выяснять  свои  отношения,  Шико
бросился прямо к балдахину, за которым явно кто-то прятался, и извлек оттуда
бедную женщину, дрожавшую от страха всем телом.
   - Вот так штука! - сказал Шико. - Адам и Ева после грехопадения! И ты  их
изгоняешь, Генрих? - спросил он, обращаясь к королю.
   - Да, - ответил Генрих.
   - Тогда подожди, я буду за ангела с пламенным мечом.
   И, встав между Сен-Люком и королем,  Шико  протянул  над  головами  обоих
провинившихся сарбакан вместо пламенного меча и сказал:
   - Это мой рай, вы  потеряли  его  из-за  своего  непослушания.  Отныне  я
запрещаю вам вход в него.
   И потом, склонившись к Сен-Люку, который обнял свою жену, чтобы в  случае
надобности защитить ее от королевского гнева, шепнул:
   - Если у вас есть добрый конь, загоните его, но к утру будьте в  двадцати
лье отсюда.

Глава 10

О ТОМ, КАК БЮССИ ОТПРАВИЛСЯ НА ПОИСКИ СВОЕГО СНА, ВСЕ БОЛЕЕ И БОЛЕЕ УБЕЖДАЯСЬ, ЧТО ЭТОТ СОН БЫЛ ЯВЬЮ

   Бюсси и герцог Анжуйский возвратились из Лувра в  глубокой  задумчивости:
герцог опасался последствий дерзкого разговора с  королем,  на  который  его
подбил Бюсси, а мысли Бюсси по-прежнему витали вокруг событий прошлой ночи.
   - В конце концов, - рассуждал он, направляясь к своему дворцу после того,
как  распрощался  с  герцогом,  превознеся  до  небес  его  мужественное   и
решительное поведение, - в конце концов, вот что не  подлежит  сомнению:  на
меня напали, я защищался, меня ранили; ведь рана в правом боку все еще  дает
себя знать и побаливает довольно сильно. Итак, схватившись  с  миньонами,  я
видел стену Турнельского дворца и зубчатые башни Бастилии так же хорошо, как
сейчас вижу там вдали крест на церкви Пти-Шан; это на  площади  Бастилии  на
меня  напали,  немного  не  доходя  до  Турнельского  дворца,  между  улицей
Сент-Катрин и улицей Сен-Поль, а я  ехал  в  Сент-Антуанское  предместье  за
письмом королевы Наваррской. На меня напали там, возле  двери  с  окошечком,
через которое, после того как дверь за мной закрылась, я смотрел на  Келюса,
а у того щеки были белые-белые, а глаза горели. Я  оказался  в  прихожей;  в
конце прихожей была лестница. Я почувствовал первую ступеньку этой лестницы,
потому что споткнулся о нее. Тогда я упал без чувств. Потом начался мой сон.
Потом меня привел в сознание холодный ветер: я лежал на откосе рва у Тампля,
возле меня стояли монах, мясник и еще - старуха.
   Теперь, почему же обычно я начисто и очень быстро забываю сны, а этот все
ярче вспыхивает в памяти, хотя время идет и та ночь все дальше и  дальше  от
меня? Ах, - сказал Бюсси, - вот в этом загадка...
   Тут он подошел к дверям своего дворца, остановился, прислонился к стене и
закрыл глаза.
   - Смерть Христова! - сказал он. - Невозможно, чтобы сон  оставил  в  душе
такой отчетливый след. Я вижу комнату, фигуры на гобеленах, я вижу расписной
потолок, вижу кровать из резного дуба с  занавесками  из  белого  с  золотом
шелка, вижу портрет, вижу белокурую даму, хотя, может быть, она и не сошла с
портрета, тут у меня полной ясности нет. Наконец, я вижу  доброе  и  веселое
лицо молодого лекаря, которого привели  ко  мне  с  завязанными  глазами;  в
общем, в моей голове полным-полно всяких образов и подробностей.  Перечислим
еще раз: гобелены, потолок, резная кровать, занавески из  белого  с  золотом
шелка, портрет, женщина, лекарь. Ну-ка. Ну-ка! Я обязательно  отправлюсь  на
поиски всего этого и буду последней скотиной, если не разыщу.
   - А прежде всего, - закончил Бюсси, - чтобы правильно  взяться  за  дело,
наденем-ка мы костюм, более подходящий для ночного гуляки, и - к Бастилии.
   Это решение вряд ли можно было назвать разумным. Ибо какой рассудительный
человек, подвергнувшийся нападению в  глухом  закоулке  и  чудом  избежавший
смерти, отправился бы на следующий день, примерно в тот же поздний  час,  на
поиски места происшествия? Однако Бюсси именно так и собирался поступить. Не
раздумывая больше, он поднялся в свои комнаты, приказал слуге,  сведущему  в
искусстве врачевания, которого он на всякий случай держал при  себе,  потуже
перевязать рану, натянул  высокие  сапоги,  доходившие  до  половины  бедер,
выбрал самую надежную шпагу, завернулся в плащ, сел в носилки, остановил  их
в конце улицы Руа-де-Сисиль, вылез из носилок, наказал своим  людям  ожидать
его возвращения и зашагал по улице Сент-Антуан к площади Бастилии.
   Было около девяти часов вечера. Уже пробили сигнал гасить огни. Парижские
улицы пустели. Днем изредка выглядывало солнце и дул теплый  ветер,  поэтому
все оттаяло, лужи ледяной воды  и  ямы,  полные  грязи,  превратили  площадь
Бастилии в почти непроходимую местность, усеянную  озерами  и  обрывами,  ее
огибала та прижавшаяся к стене крепости дорога, о которой мы уже говорили.
   Бюсси, уяснив себе, где он находится, начал искать  место,  где  под  ним
свалили коня, и, как ему показалось,  нашел  его.  Затем  он  восстановил  в
памяти свои отступления и атаки и воспроизвел их.  Он  отступил  к  домам  и
обследовал каждый фасад, надеясь найти  ту  дверь  с  нишей,  к  которой  он
прислонился, и с окошечком, через которое  смотрел  па  Келюса.  Но  у  всех
дверей были пиши, и почти в каждой из них было прорезано окошечко, а за  ним
виднелась узкая темная прихожая. По воле судьбы, три четверти  всех  входных
дверей открывались в такие прихожие, и эта предосторожность но покажется нам
такой уж нелепой, если мы вспомним, что в те  времена  парижские  буржуа  не
знали, что такое консьерж.
   - Черт побери! - с глубокой досадой сказал Бюсси. -  Пусть  мне  придется
постучать в каждую из этих дверей и расспросить всех хозяев, пусть я истрачу
тысячу экю, чтобы развязать языки всем лакеям и всем старухам,  но  я  узнаю
все, что хочу узнать.  Здесь  пятьдесят  домов,  по  десять  домов  в  вечер
составит пять вечеров, и я пожертвую ими. Только  придется  подождать,  пока
земля не подсохнет.
   Бюсси уже заканчивал этот  монолог,  когда  заметил  вдали  колеблющийся,
бледный огонек, который, отражаясь в лужах, как свет маяка в море,  двигался
в его сторону.
   Огонек приближался медленно  и  неравномерно;  временами  останавливался,
порой отклонялся  -  то  влево,  то  вправо,  иногда  вдруг,  остановившись,
внезапно принимался  что-то  вытанцовывать,  уподобляясь  блуждающему  огню,
затем спокойно двигался вперед, но вскоре сноса брался за свои выкрутасы.
   - Решительно, площадь Бастилии - необычное место, - сказал  Бюсси.  -  Но
будь что будет, подождем.
   И с этими словами он устроился поудобнее: завернулся в плащ и спрятался в
нишу какой-то двери. Стояла темная-претемная ночь,  и  за  четыре  шага  уже
ничего нельзя было различить.
   Огонек продолжал приближаться,  описывая  самые  причудливые  круги.  Но,
поскольку Бюсси не был суеверен, он оставался в убеждении, что этот свет  не
принадлежит к таинственным блуждающим огням,  которые  внушали  такой  страх
путникам в средние века, а исходит всего-навсего от фонаря,  подвешенного  к
пальцам какой-то руки, а рука, в  свою  очередь,  должна  быть  соединена  с
каким-то туловищем.
   Действительно,  после  нескольких  секунд  ожидания   это   предположение
подтвердилось. Шагах в тридцати от себя Бюсси заметил черный силуэт, длинный
и тонкий, как столб, постепенно силуэт принял очертания человеческой фигуры;
человек этот держал в левой руке фонарь и то вытягивал руку с фонарем  перед
собой, то отводил ее в сторону, то опускал к ноге.  Сначала  Бюсси  подумал,
что незнакомец принадлежит к почтенному  братству  пьяниц,  так  как  только
опьянением можно было объяснить его странные телодвижения и  то  философское
спокойствие, с которым он проваливался в грязные ямы и шлепал по лужам.
   Один раз он даже поскользнулся па подтаявшем льду: Бюсси  услышал  глухой
звук, увидел, как фонарь стремительно полетел вниз, и  подумал,  что  ночной
гуляка, которого ноги плохо держат, тщетно пытается сохранить равновесие.
   Бюсси уже ощущал к этому "служителю Бахуса",  как  назвал  бы  незнакомца
мэтр Ропсар, тот род сочувствия, который  благородные  сердца  испытывают  к
пьяницам, оказавшимся поздно ночью на улице, и чуть было не бросился ему  на
выручку, но тут фонарь взмыл вверх с быстротой, свидетельствующей,  что  его
владелец  обладает  гораздо  большей  устойчивостью,  чем  это  можно   было
предположить на первый взгляд.
   - Ну вот, - пробормотал Бюсси, - кажется, впереди еще одно приключение.
   И так как  фонарь  возобновил  поступательное  движение  и,  по-видимому,
направлялся прямо к тому мосту, где  стоял  Бюсси,  молодой  человек  плотно
прижался к стене.
   Фонарь приблизился еще на десять шагов, и в отбрасываемом  им  свете  наш
герой заметил удивительную вещь - у человека, который нес фонарь, на  глазах
была повязка.
   - Ей-богу! - сказал Бюсси. - Что за дикая затея играть в "холодно-горячо"
с фонарем в руке, особенно в такое время и  в  такую  распутицу?  Неужели  я
опять сплю и вижу сон?
   Бюсси выжидал. Человек с завязанными глазами сделал еще  пять  или  шесть
шагов.
   - Господи помилуй, - прошептал Бюсси, - по-моему, он разговаривает сам  с
собой. Нет, он не пьяница и не сумасшедший. Он математик и  пытается  решить
какую-то задачу.
   Эту последнюю мысль нашему наблюдателю навеяли  слова,  которые  бормотал
человек с фонарем.
   - Четыреста восемьдесят восемь, четыреста восемьдесят  девять,  четыреста
девяносто, - тихо отсчитывал он. - Должно быть, где-то здесь.
   И таинственный незнакомец, приподняв повязку, подошел к двери дома, возле
которого он оказался, и тщательно ее обследовал.
   - Нет, - сказал он, - дверь явно не та. Затем опустил повязку на глаза  и
снова зашагал, отсчитывая на ходу:
   - Четыреста девяносто один, четыреста девяносто два, четыреста  девяносто
три, четыреста девяносто четыре... Здесь должно быть "горячо".
   Он опять приподнял повязку и, подойдя к  двери,  соседней  с  той,  возле
которой спрятался Бюсси, осмотрел ее с не меньшим вниманием, чем первую.
   - Гм! Гм! - произнес он. - Вот эта  вполне  подходит.  Нет..,  да,  да..,
нет.., чертовы двери, они похожи друг на друга, как две капли воды.
   "К такому выводу пришел и я,  -  сказал  себе  Бюсси,  -  этот  математик
начинает внушать мне уважение".
   Математик надвинул повязку на глаза и продолжал свой путь.
   -  Четыреста  девяносто  пять,  четыреста  девяносто   шесть,   четыреста
девяносто семь, четыреста девяносто восемь,  четыреста  девяносто  девять...
Если напротив меня есть дверь, - сказал он,  -  то  это  и  должна  быть  та
самая...
   Дверь тут действительно имелась, и это была как  раз  та  самая,  в  нише
которой прятался Бюсси, в результате чего, приподняв повязку, предполагаемый
математик оказался лицом к лицу с нашим героем.
   - Ну как? - поинтересовался Бюсси.
   - Ой! - удивился любитель ночных прогулок, отступая па шаг.
   - Вот тебе раз! - сказал Бюсси.
   - Но это невозможно! - воскликнул неизвестный.
   - Как видите, возможно, но случай и в самом деле необычный. Так,  значит,
вы тот самый лекарь?
   - А вы тот самый дворянин?
   - Тот самый.
   - Иисус! Какая удача!
   - Тот самый лекарь, - продолжал Бюсси, - который вчера вечером  перевязал
дворянина, получившего удар шпагой в бок?
   - Верно.
   - Все так, я вас тотчас же узнал. Должен сказать, что рука у вас  нежная,
легкая и в то же время очень умелая.
   - Ах, сударь, я не ожидал встретить вас здесь.
   - А что вы ищете?
   - Дом.
   - А-а, вы ищете дом? - протянул Бюсси.
   - Да.
   - Стало быть, вы знает