ть?
   - Я не имею времени помочь тебе.
   - Да, вижу, ты в дорожном платье, я этого сперва не заметил.
   - Сегодня ночью я уезжаю в Антверпен по поручению короля.
   - Когда же он тебе дал его?
   - Сегодня вечером.
   - Боже мой!
   - Поедем вместе, умоляю тебя.
   Анри опустил руки.
   - Ты велишь мне это, брат? - спросил он, бледнея при мысли об отъезде.
   Анн сделал движение.
   - Если ты приказываешь, - продолжал Анри, - я подчиняюсь.
   - Я только прошу, дю Бушаж, - больше ничего.
   - Спасибо, брат.
   Жуаез пожал плечами.
   - Пожимай плечами, сколько хочешь, Жуаез. Но пойми, если бы у меня отняли
возможность проводить ночи на этой улице, если бы я не мог смотреть  на  это
окно...
   - Ну?
   - Я бы умер.
   - Безумец несчастный!
   - Пойми, брат, там мое сердце, - сказал Анри, протягивая руку к  дому,  -
там моя жизнь. Как ты можешь требовать,  чтобы  я  остался  в  живых,  когда
вырываешь из груди моей сердце?
   Герцог, покусывая свой тонкий ус, скрестил  руки  с  гневом,  к  которому
примешивалась жалость. Наступило молчание. Подумав немного, он сказал:
   - А если отец попросит тебя, Анри, допустить к себе Мирона - он не просто
врач, он мыслитель...
   - Я отвечу отцу, что вовсе не болен, что голова у меня в полном  порядке,
что Мирон не способен вылечить от любви.
   - Что ж, приходится принять твою точку зрения. Но зачем  я  действительно
тревожусь? Она ведь женщина - всего-навсего женщина, ты настойчив.  Когда  я
возвращусь, ты уже будешь напевать радостнее и веселее, чем когда-либо!
   - Да, да, милый брат, - ответил юноша, пожимая руки своего друга. - Да, я
излечусь, буду счастлив, буду весел. Спасибо тебе за  дружбу,  спасибо!  Это
мое самое драгоценное сокровище.
   - После твоей любви.
   - Но прежде жизни!
   Несмотря на свое кажущееся легкомыслие,  Жуаез  был  глубоко  тронут.  Он
внезапно прервал брата.
   - Пойдем? Факелы погасли, музыканты взвалили инструменты на  спину,  пажи
двинулись в путь...
   - Ступай, ступай, я иду за тобой, - сказал  дю  Бушаж  -  ему  жаль  было
расставаться с этой улицей.
   - Понимаю, - сказал Жуаез, - последнее прости  окну,  правильно.  Ну  так
простись же и со мной, Анри!
   Анри обнял за шею брата, нагнувшегося, чтобы поцеловать его.
   - Нет, - сказал он, - я провожу тебя до городских ворот.
   Анн подъехал к музыкантам и слугам, которые стояли шагах в ста от них.
   - Ладно, ладно, - сказал он, - пока вы нам больше не нужны. Можете идти.
   Факелы исчезли, болтовня музыкантов  и  смех  пажей  замерли.  Замерли  и
последние жалобные  звуки,  исторгнутые  у  лютен  и  виол  рукой,  случайно
задевавшей струны.
   Анри бросил последний взгляд на  дом,  устремил  к  окнам  его  последнюю
мольбу и медленно, все время оборачиваясь, присоединился  к  брату,  который
ехал за своими двумя слугами.
   Увидев, что оба молодых  человека  и  музыканты  удалились,  Робер  Брике
решил, что, если эта сцена должна иметь развязку, развязка теперь наступит.
   Поэтому он, нарочно производя как можно больше шума,  ушел  с  балкона  и
закрыл окно.
   Кое-кто из любопытных, упорствуя, еще стоял на  своих  местах.  Но  минут
через десять исчезли даже они.
   За  это  время  Робер  Брике  успел  вылезти  на  крышу  своего   жилища,
окаймленную каменными зубцами на фламандский манер, и, спрятавшись за  одним
из этих зубцов, принялся обозревать окна противоположного дома.
   Едва на улице прекратился шум, едва затихли  инструменты,  голоса,  шаги,
едва, наконец, все вошло  в  обычную  колею,  одно  из  верхних  окон  этого
странного дома открылось, и чья-то голова осторожно высунулась наружу.
   - Никого и ничего больше нет, - прошептал мужской голос, - значит, всякая
опасность миновала. Это была  какая-нибудь  мистификация  по  адресу  нашего
соседа. Вы можете выйти из своего укрытия, сударыня, и вернуться к себе.
   Говоривший закрыл окно, выбил из кремня искру и зажег лампу. Чья-то  рука
протянулась, чтобы взять ее у него.
   Шико  изо  всех  сил  напрягал  зрение.  Но  едва  он  заметил   бледное,
благородное лицо женщины, принявшей лампу, едва он уловил ласковые, грустные
взгляды, которыми обменялись слуга и госпожа, как тоже побледнел, и  ледяная
дрожь пробежала по его телу.
   Молодая женщина -  ей  было  не  больше  двадцати  четырех  лет  -  стала
спускаться по лестнице, за ней шел слуга.
   - Ах, - прошептал Шико, стирая со лба проступившие на нем  капли  пота  и
словно стараясь в то же время отогнать какое-то страшное видение, - ах, граф
дю Бушаж, смелый, красивый юноша, влюбленный безумец, только  что  обещавший
стать радостным, веселым, петь песни - передай свой девиз брату, ибо никогда
больше не произнесешь ты слова -  Hilariter  1.  <1  Радостно.  Как  мы  уже
упоминала, девизом Анри де Жуаеза было Hilariter. (Примеч,  автора.)>  Потом
Шико, в свою очередь, сошел вниз,  в  свою  комнату.  Лицо  его  омрачилось,
словно он только что погрузилcя  в  какое-то  ужасное  прошлое,  в  какую-то
кровавую бездну. Он сел в темном углу, поддавшись последнему, но зато, может
быть, больше всех прочих, необычному наваждению скорби, исходившему из этого
дома.

Глава 18

КАЗНА ШИКО

   Шико провел всю ночь, грезя в своем кресле.
   Он именно грезил, ибо осаждали его не столько мысли, сколько видения.
   Возвратиться к прошлому, испытать, как чей-то  уловленный  тобою  взгляд,
один-единственный взгляд  внезапно  озарил  целую  эпоху  жизни,  уже  почти
изгладившуюся из памяти, не значит просто думать о чем-то.
   В течение всей ночи Шико жил в мире,  уже  оставленном  далеко  позади  и
населенном тенями знаменитых людей и прелестных  женщин.  Как  бы  озаренные
взором бледной обитательницы таинственного дома, словно верным светильником,
проходили они перед ним одна за другой -  и  за  ними  тянулась  целая  цепь
воспоминаний радостных или ужасных.
   Шико, так сетовавший, возвращаясь из Лувра, что ему не придется  поспать,
теперь и не подумал лечь.
   Когда же рассвет заглянул к нему в окно, он мысленно произнес:
   "Время призраков прошло, пора подумать и о живых".
   Он встал, опоясался своей длинной шпагой, набросил на плечи темно-красный
плащ из такой плотной шерстяной ткани, что его не промочил бы  даже  сильный
ливень, и со стоической твердостью мудреца обследовал свою казну  и  подошвы
своих башмаков.
   Последние показались  Шико  вполне  достойными  начать  путешествие.  Что
касается казны, то ей следовало уделить особое внимание.
   Поэтому в развитии нашего повествования  мы  сделаем  паузу  и  расскажем
читателю о казне Шико.
   Обладавший, как всем известно, изобретательностью  и  воображением,  Шико
выдолбил часть главной балки, проходившей через весь  его  дом  из  конца  в
конец:  балка  эта  содействовала  и  украшению  жилища,  ибо  была   пестро
раскрашена, и его прочности,  ибо  имела  не  менее  восемнадцати  дюймов  в
диаметре.
   Выдолбив эту балку на полтора фута в длину и на шесть дюймов в ширину, он
устроил в ней казнохранилище, содержавшее тысячу золотых экю.
   Вот какой расчет произвел при этом Шико:
   "Я трачу ежедневно, - сказал он себе, - двадцатую часть  одного  из  этих
экю: значит, денег у меня хватит на двадцать тысяч дней. Столько я, конечно,
не проживу, но половину прожить могу. Надо, однако, учесть, что к старости и
потребности и, следовательно, расходы  у  меня  увеличатся,  ибо  недостаток
жизненных сил придется восполнять жизненными удобствами. В  общем,  здесь  у
меня на двадцать пять -  тридцать  лет  жизни,  этого,  слава  богу,  вполне
достаточно!"
   Произведя вместе с Шико этот расчет, мы убедимся, что  он  был  одним  из
состоятельнейших рантье города Парижа. Уверенность в будущем  наполняла  его
некоторой гордостью.
   Шико вовсе не был скуп, долгое время он даже отличался мотовством,  но  к
нищете он испытывал отвращение, ибо знал, что она свинцовой  тяжестью  давит
на плечи и сгибает даже самых сильных.
   И потому, заглянув в это утро в  свое  казнохранилище,  чтобы  произвести
расчеты с самим собою, он подумал:
   "Черти полосатые! Время сейчас суровое и не  располагает  к  щедрости.  С
Генрихом мне стесняться не приходится. Даже эта тысяча экю досталась мне  не
от него, а от одного моего дядюшки, который  обещал  оставить  в  шесть  раз
больше: правда, дядюшка этот был холостяк. Если бы сейчас была еще  ночь,  я
пошел бы к королю и выудил бы у него  из  кармана  сотню  луидоров.  Но  уже
рассвело, и я вынужден рассчитывать только на себя.., и на Горанфло".
   При мысли о том, чтобы выудить деньги у Горанфло, достойный  друг  приора
улыбнулся.
   "Красиво было бы, - продолжал он размышлять, -  если  бы  мэтр  Горанфло,
обязанный  мне  своим  благополучием,  отказал  в  ста  луидорах   приятелю,
уезжающему по делам короля, который ему,  Горанфло,  дал  аббатство  святого
Иакова. Ах, - продолжал он, - Горанфло теперь изменился. Да, но Робер  Брике
- по-прежнему Шико. Однако ведь я еще под покровом ночи должен  был  явиться
за письмом короля, знаменитым письмом,  от  которого  при  Наваррском  дворе
должен вспыхнуть пожар. А сейчас уже рассвело.  Что  ж,  я  придумал,  каким
способом получу его, и при этом смогу даже нанести  мощный  удар  по  черепу
Горанфло, если мозг его окажется чересчур непонятливым. Итак - вперед!"
   Шико положил на место доску, прикрывавшую его тайник, прибил ее  четырьмя
гвоздями и сверху закрыл плитой, засыпав ее пылью, чтобы заполнить пазы. Уже
собираясь уходить, он еще раз оглядел  эту  комнату,  в  которой  уже  много
счастливых дней прожил ни для кого недостижимый, скрытый так же  верно,  как
сердце в человеческой груди.
   Затем он окинул взглядом дом напротив.
   "Впрочем, - подумал он, - эти черти - Жуаезы - способны в одну прекрасную
ночь поджечь мой особнячок, чтобы хоть на мгновение привлечь к окну незримую
даму. Эге! Но если они сожгут дом, то моя тысяча экю превратится  в  золотой
слиток! Кажется, благоразумнее всего было бы зарыть деньги в  землю.  Да  не
стоит: если господа Жуаезы сожгут дом, король возместит мне убытки".
   Успокоенный этими соображениями, Шико запер дверь комнаты, забрав с собой
ключ. Выйдя за порог и направляясь к берегу, он подумал:
   "Между  прочим,  этот  Никола  Пулен  может  заявиться  сюда,  найти  мое
отсутствие подозрительным и... Да что это сегодня утром у меня в голове  все
какие-то заячьи мысли! Вперед! Вперед!"
   Когда Шико запирал входную дверь так же  тщательно,  как  и  дверь  своей
комнаты, он заметил слугу неизвестной дамы, который,  сидя  у  своего  окна,
дышал свежим воздухом; видимо, он рассчитывал, что так рано утром никто  его
не увидит.
   Как мы уже  говорили,  человек  этот  был  совершенно  изуродован  раной,
нанесенной ему в левый висок и захватившей также часть щеки.
   Кроме того, одна бровь, сместившаяся благодаря силе удара,  почти  совсем
скрывала левый глаз, ушедший глубоко в  орбиту.  Но  странная  вещь!  -  при
облысевшем лбе и седеющей бороде у него был очень живой  взгляд,  а  другая,
неповрежденная щека казалась юношески гладкой.
   При виде Робера Брике, спускавшегося  со  ступенек  крыльца,  он  прикрыл
голову капюшоном.
   Он собрался было отойти от окна, но Шико знаком попросил его остаться.
   - Сосед! - крикнул Шико. - Из-за  вчерашнего  шума  мой  дом  мне  просто
опротивел. Я на несколько недель еду на свою  мызу.  Не  будете  ли  вы  так
любезны время от времени поглядывать в эту сторону?
   - Хорошо, сударь, - ответил незнакомец, - охотно это сделаю.
   - А если  обнаружите  каких-нибудь  жуликов...  -  У  меня  есть  хороший
аркебуз, сударь, будьте покойны.
   - Благодарю, сосед. Однако я хотел бы попросить еще об одной услуге.
   - Я вас слушаю.
   Шико сделал вид, что измеряет  взглядом  расстояние,  отделяющее  его  от
собеседника.
   - Кричать отсюда о подобных вещах мне не хотелось бы,  дорогой  сосед,  -
сказал он.
   - Тогда я спущусь вниз, - ответил неизвестный.
   Действительно, он исчез из поля зрения Шико. Тот подошел поближе  к  дому
напротив и услышал за дверью приближающиеся шаги, потом дверь  открылась,  и
Шико очутился лицом к лицу со своим соседом.
   На этот раз тот совсем закрыл лицо капюшоном.
   - Сегодня утром что-то очень холодно, -  заметил  он,  желая  скрыть  или
как-то объяснить принятую им предосторожность.
   - Ледяной ветер, сосед, - ответил Шико, нарочно стараясь  не  глядеть  на
своего собеседника, чтобы не смущать его.
   - Я вас слушаю, сударь.
   - Так вот, - сказал Шико, - я уезжаю.
   - Вы уже изволили мне это сообщить.
   - Я помню, помню. Но дома я оставил деньги.
   - Напрасно, сударь, напрасно. Возьмите их с собой.
   - Ни в коем случае. Человеку недостает  легкости  и  решимости,  когда  в
дороге он пытается спасти не только свою жизнь,  но  и  кошелек.  Поэтому  я
оставил в доме деньги. Правда, они хорошо спрятаны, так хорошо, что  за  них
можно опасаться только в случае пожара. Если бы это  произошло,  прошу  вас,
как своего соседа, проследить, когда загорится одна толстая  балка:  видите,
там, справа, конец ее выступает наружу в виде  головы  дракона.  Проследите,
прошу вас, и пошарьте в пепле.
   - Право же, сударь, - с явным неудовольствием ответил незнакомец, - это -
просьба довольно  стеснительная.  Делать  такие  признания  больше  подобает
близкому другу, чем человеку, вам  незнакомому,  которого  вы  и  не  можете
знать.
   Произнося эти слова, он пристально вглядывался в лицо Шико,  расплывшееся
в приторно-любезной улыбке.
   - Что правда, то правда, - ответил тот, - я  вас  не  знаю,  но  я  очень
доверяюсь впечатлению, которое на меня производят лица, а у  вас,  по-моему,
лицо честного человека.
   -  Однако  же,   сударь,   поймите,   какую   вы   возлагаете   на   меня
ответственность. Ведь вполне возможно,  что  вся  эта  музыка,  которой  нас
угощали, надоест моей госпоже, как  она  надоела  вам,  и  тогда  мы  отсюда
выедем.
   - Ну что ж, - ответил Шико, - тогда ничего уж не поделаешь, и не с вас  я
стану спрашивать, сосед.
   - Спасибо за доверие, проявленное к незнакомому вам бедняку, -  сказал  с
поклоном слуга. - Постараюсь оправдать его.
   И, попрощавшись с Шико, он возвратился к себе.
   Шико, со своей стороны, любезно раскланялся. Когда дверь  за  незнакомцем
закрылась, он прошептал ему вслед:
   - Бедный молодой человек! Он-то по-настоящему призрак. А ведь я видел его
таким веселым, жизнерадостным, красивым!

Глава 19

АББАТСТВО СВЯТОГО ИАКОВА

   Аббатство, которое король отдал Горанфло в награду за его верную службу и
в  особенности  за  его   блестящее   красноречие,   расположено   было   за
Сент-Антуанскими воротами, на расстоянии около двух мушкетных  выстрелов  от
них.
   В  те  времена  часть  города,  примыкающая  к  Сент-Антуанским  воротам,
усиленно посещалась знатью, ибо король часто ездил в Венсенский замок, тогда
еще называвшийся Венсенским лесом.
   Вдоль дороги в Венсен многие вельможи построили себе небольшие особняки с
прелестными садиками и великолепными дворами, являвшиеся как бы пристройками
к  королевскому  замку;  в  этих  домиках  часто  происходили  свидания,  но
осмелимся утверждать, - несмотря на то что в то время даже  любой  буржуа  с
увлечением  вмешивался  в  дела  государства,  на  этих  свиданиях   никаких
политических разговоров не велось.
   Благодаря тому что по этой дороге вечно сновали туда и  сюда  придворные,
можно считать, что она до известной  степени  соответствовала  тому,  чем  в
настоящее время являются Елисейские поля.
   Согласитесь, что аббатство, гордо возвышавшееся справа  от  дороги,  было
отлично расположено.
   Оно  состояло  из  четырехугольного  строения,   окаймлявшего   огромный,
обсаженный  деревьями  двор,  сада  с  огородом  позади,   жилых   домов   и
значительного  количества  служебных  построек,  придававших  монастырю  вид
небольшого селения.
   Двести монахов ордена святого Иакова проживали в кельях, расположенных  в
глубине двора, параллельно дороге.
   Со стороны фасада четыре больших окна, выходивших на  широкий  и  длинный
балкон с железными перилами, давали доступ во внутренние помещения аббатства
воздуху, свету, веяньям внешней жизни.
   Подобно городу, который мог подвергнуться осаде, оно обеспечивалось  всем
необходимым с приписанных к нему земель и  угодий  в  Шаронне,  Монтрейле  и
Сен-Манде.
   Там, на пастбищах, находило обильный корм стадо, неизменно  состоящее  из
пятидесяти быков и девяноста девяти баранов:  монашеские  ордена  то  ли  по
традиции, то ли по писаному канону не  могли  иметь  никакой  собственности,
исчисляющейся ровными сотнями.
   В особом строении, целом  дворце,  помещалось  девяносто  девять  свиней,
которых с  любовным  и  -  в  особенности  -  самолюбивым  рвением  пестовал
колбасник, выбранный самим домом Модестом.
   Этим почетным назначением колбасник обязан был превосходнейшим  сосискам,
фаршированным  свиными  ушами,  и  колбасам  с  луком,  которые  он  некогда
поставлял в гостиницу "Рог изобилия".
   Дом Модест, благодарный за трапезы, которые он  вкушал  в  свое  время  у
мэтра Бономэ, расплачивался таким образом за долги брата Горанфло.
   О кухнях и погребе нечего даже и говорить.
   Фруктовый сад аббатства, выходящий на восток и на юг, давал  несравненные
персики, абрикосы и виноград, кроме  того,  из  этих  плодов  вырабатывались
консервы и сухое варенье неким братом Эузебом, творцом знаменитой  скалы  из
засахаренных  фруктов,  поднесенной  обеим  королевам  Парижским   городским
управлением во время последнего парадного банкета.
   Что касается винного погреба, то Горанфло сам наполнил его, опустошив для
этого все погреба Бургони. Ибо  он  обладал  вкусом  подлинного  знатока,  а
знатоки  вообще  утверждают,  что  единственное   настоящее   вино   -   это
бургундское.
   В  этом-то  аббатстве,  истинном  раю  тунеядцев  и  обжор,  в  роскошных
апартаментах второго этажа с балконом, выходившим на большую дорогу, обретем
мы вновь Горанфло,  украшенного  теперь  вторым  подбородком  и  облеченного
достопочтенной важностью, которую привычка к покою и  благоденствию  придает
даже самым заурядным лицам.
   В своей белоснежной рясе, в черной накидке, согревающей его мощные плечи,
Горанфло не так подвижен, как был в серой  рясе  простого  монаха,  но  зато
более величествен.
   Ладонь его, широкая, словно баранья лопатка, покоится на томе in  quarto,
совершенно исчезнувшем под  нею;  две  толстых  ноги,  упершиеся  в  грелку,
вот-вот раздавят ее, а руки теперь уже недостаточно длинны, чтобы сойтись на
животе.
   Утро. Только что пробило половину восьмого. Настоятель  встал  последним,
воспользовавшись правилом, по которому начальник может спать на  час  больше
других монахов. Но он продолжает дремать в глубоком покойном кресле, мягком,
словно перина.
   Обстановка  комнаты,  где  отдыхает  достойный  аббат,  более  напоминает
обиталище богатого мирянина, чем духовного лица. Стол с изогнутыми  ножками,
покрытый богатой скатертью; картины на сюжеты религиозные,  но  с  несколько
эротическим привкусом, -  странное  смешение,  которое  мы  находим  лишь  в
искусстве этой эпохи; на полках - драгоценные сосуды  для  богослужения  или
для стола;  на  окнах  пышные  занавески  венецианской  парчи,  несмотря  на
некоторую ветхость свою - более великолепные, чем  самые  дорогие  из  новых
тканей. Вот некоторые  подробности  той  роскоши,  обладателем  которой  дом
Модест Горанфло сделался милостью бога, короля и в особенности Шико.
   Итак, настоятель дремал в своем кресле, и в солнечном свете, проникшем  к
нему, как обычно, отливали серебристым сиянием алые и  перламутровые  краски
на лице спящего.
   Дверь комнаты потихоньку отворилась. Не разбудив  настоятеля,  вошли  два
монаха.
   Первый был человек тридцати - тридцати  пяти  лет,  худой,  бледный,  все
мускулы его были нервно напряжены под одеянием монаха ордена святого Иак