ом.
   - Так где же она жила?
   - Недалеко от Бастилии, на улице  Ледигьер.  Когда  они  дошли  до  дому,
спутник ее обернулся и увидел меня.
   - Тогда ты сделал ему знак, что хотел бы с ним поговорить?
   - Я не осмелился. То, что я тебе скажу, покажется  нелепостью,  но  перед
слугой я робел почти так же, как и перед его госпожой.
   - Все равно, в дом-то ты вошел?
   - Нет, брат мой.
   - Право же, Анри, просто не верится, что ты Жуаез. Но на другой день  ты,
по крайней мере, вернулся туда?
   - Да, но тщетно. Тщетно ходил я и на перекресток Жипесьен,  тщетно  и  на
улицу Ледигьер.
   - Она исчезла?
   - Ускользнула, как тень.
   - Но ты расспрашивал о ней?
   - Улица мало населена, никто не мог мне ничего  сообщить.  Я  подстерегал
того человека, чтобы расспросить его, но он, как и она, больше не появлялся.
Однако свет,  проникавший  по  вечерам  сквозь  щели  ставен,  утешал  меня,
указывая, что она еще здесь. Я испробовал сотни способов проникнуть  в  дом:
письма, цветы, подарки - все было напрасно. Однажды  вечером  даже  свет  не
появился и больше уже не появлялся ни разу:  даме,  наверно,  наскучило  мое
преследование, и она переехала с улицы Ледигьер. И никто не  мог  сказать  -
куда.
   - Однако ты все же разыскал эту прекрасную дикарку?
   - По счастливой  случайности.  Впрочем,  я  несправедлив,  брат,  в  дело
вмешалось провидение, не допускающее, чтобы человек бессмысленно тратил  дни
своей жизни. Послушай, право же, все произошло  очень  странно.  Две  недели
назад, в полночь, я шел по улице  Бюсси.  Ты  знаешь,  брат,  что  приказ  о
тушении огня строжайше соблюдается. Так вот,  окна  одного  дома  не  просто
светились - на  третьем  этаже  был  настоящий  пожар.  Я  принялся  яростно
стучаться в двери, в окне показался человек. "У  вас  пожар!"  -  сказал  я.
"Тише, сжальтесь над нами! - ответил он. - Тише, я  как  раз  тушу  его".  -
"Хотите, я позову ночную стражу?" -  "Нет,  нет,  во  имя  неба,  никого  не
зовите". - "Но, может быть, вам все-таки помочь?" - "А вы не отказались  бы?
Так идите сюда, и вы окажете мне услугу, за которую я  буду  благодарен  вам
всю жизнь". И он бросил мне через окно ключ. Я быстро поднялся по лестнице и
вошел в комнату, где произошел пожар. Горел пол. Я находился  в  лаборатории
химика. Он делал какой-то опыт, горючая жидкость разлилась по полу,  который
и вспыхнул. Когда я вошел, химик уже справился с огнем, благодаря чему я мог
его разглядеть. Это был человек лет двадцати восьми - тридцати.  По  крайней
мере, так мне показалось. Ужасный шрам рассекал ему полщеки, другой  глубоко
врезался в лоб.  Все  остальные  черты  скрывала  густая  борода.  "Спасибо,
сударь, но вы сами видите, что все уже кончено. Если вы, как можно судить по
внешности, человек благородный, будьте добры, удалитесь,  так  как  в  любой
момент может зайти моя госпожа, а она придет в негодование, увидев  в  такой
час чужого человека у меня, вернее же - у себя в доме". Услышав этот  голос,
я оцепенел, повергнутый почти что в ужас. Я открыл рот, чтобы крикнуть:  "Вы
человек с перекрестка Жипесьен, с улицы Ледигьер, слуга  неизвестной  дамы!"
Ты помнишь, брат, он был в капюшоне, лица его я не видел,  а  только  слышал
голос. Я  хотел  сказать  ему  это,  расспросить,  умолять  его,  как  вдруг
открылась дверь, и вошла женщина. "Что  случилось,  Реми?  -  спросила  она,
величественно останавливаясь на пороге. - Почему такой  шум?"  О  брат,  это
была она, еще более прекрасная в затухающем  блеске  пожара,  чем  в  лунном
сиянье. Это была она, женщина,  память  о  которой  непрерывно  терзала  мое
сердце. Услышав мое восклицание, слуга, в свою очередь, пристально посмотрел
на меня. "Благодарю вас, сударь, - сказал он, - еще  раз  благодарю,  но  вы
сами видите - огонь потушен. Удалитесь, молю вас, удалитесь". - "Друг мой, -
ответил я, - вы меня очень уж  нелюбезно  выпроваживаете".  -  "Сударыня,  -
сказал слуга, - это он". - "Да кто же?" - спросила она.  "Молодой  дворянин,
которого мы встретили у перекрестка Жипесьен и который следовал за  нами  до
улицы Ледигьер". Тогда она взглянула на меня, и по взгляду ее я  понял,  что
она видит меня впервые. "Сударь, - молвила она, - умоляю вас, удалитесь!"  Я
колебался, я хотел говорить, просить, но слова не слетали с языка.  Я  стоял
неподвижный, немой и только смотрел на нее. "Остерегитесь, сударь, -  сказал
слуга скорее печально, чем сурово, - вы заставите госпожу бежать  во  второй
раз". - "О, не дай бог, - ответил я  с  поклоном,  -  но  ведь  я  ничем  не
оскорбил  вас,  сударыня".  Она  не  ответила.  Бесчувственная,  безмолвная,
ледяная, она, словно и не слыша меня,  отвернулась,  и  я  увидел,  как  она
постепенно исчезает, словно это двигался призрак.
   - И все? - спросил Жуаез.
   - Все. Слуга проводил меня до дверей, приговаривая:  "Забудьте  обо  всем
этом, ради господа Иисуса и девы Марии, умоляю  вас,  забудьте!"  Я  убежал,
охватив голову руками, растерянный, ошалевший, недоумевающий - уж  не  сошел
ли я действительно с ума? С той поры я каждый вечер хожу на эту улицу, и вот
почему, когда мы вышли из ратуши, меня естественным образом  повлекло  в  ту
сторону. Каждый вечер, повторяю, хожу  я  туда  и  прячусь  за  углом  дома,
стоящего как раз напротив  ее  жилища,  под  какой-то  балкончик,  где  меня
невозможно увидеть. И, может быть, один раз из десяти  мне  удается  уловить
мерцание света в ее комнате: в этом вся моя жизнь, все мое счастье.
   - Хорошее счастье! - вскричал Жуаез.
   - Увы! Стремясь к другому, я потеряю и это.
   - А если ты погубишь себя такой покорностью судьбе?
   - Брат, - сказал Анри с  грустной  улыбкой,  -  чего  ты  хочешь?  Так  я
чувствую себя счастливым.
   - Это невозможно!
   - Что поделаешь? Счастье - вещь относительная. Я знаю, что она  там,  что
она там существует, дышит. Я вижу ее сквозь стены, то есть мне кажется,  что
вижу. Если бы она покинула этот дом, если бы мне пришлось провести  еще  две
недели таких же, как тогда, когда я ее потерял, брат мой, я бы сошел  с  ума
или же стал монахом.
   - Нет, клянусь богом! Достаточно у нас в семье одного  безумца  и  одного
монаха. Удовлетворимся этим, милый мой друг.
   - Не уговаривай меня, Анн, и  не  насмехайся  надо  мной!  Уговоры  будут
бесполезны, насмешками ты ничего не добьешься.
   - А кто тебе говорит об уговорах и насмешках?
   - Тем лучше... Но...
   - Позволь мне сказать одну вещь.
   - Что именно?
   - Что ты попался, как простой школьник.
   - Я не строил никаких замыслов, ничего не рассчитывал, я отдался  чему-то
более сильному, чем я. Когда тебя уносит течение, лучше плыть по  нему,  чем
бороться с ним.
   - А если оно увлекает в пучину?
   - Надо погрузиться в нее, брат.
   - Ты так полагаешь?
   - Да.
   - Я с тобой не согласен, и на твоем месте...
   - Что бы ты сделал, Анн?
   - Во всяком случае, я бы выведал ее имя, возраст. На твоем месте...
   - Анн, Анн, ты ее не знаешь.
   - Но тебя-то я знаю. Как так, Анри, у  тебя  было  пятьдесят  тысяч  экю,
которые я вручил тебе, когда король подарил мне в день  моего  рождения  сто
тысяч...
   - Они до сих пор лежат у меня в сундуке, Анн: ни одно не истрачено.
   - Тем хуже, клянусь богом. Если бы они не лежали у тебя  в  сундуке,  эта
женщина лежала бы у тебя в алькове.
   - О, брат!
   - Никаких там "о, брат": обыкновенного слугу  подкупают  за  десять  экю,
хорошего за сто, отличного за тысячу, самого расчудесного за три тысячи. Ну,
представим себе феникса среди слуг, возмечтаем о  божестве  верности,  и  за
двадцать тысяч экю - клянусь папой - он будет твоим. Таким образом,  у  тебя
остается сто тридцать тысяч ливров, чтобы  оплатить  феникса  среди  женщин,
которого тебе поставит феникс среди слуг. Анри, друг мой, ты просто дурак.
   - Анн, - со вздохом произнес Анри, - есть  люди,  которые  не  продаются,
есть сердца, которых не купить и королю.
   Жуаез успокоился.
   - Хорошо, согласен, - сказал он. - Но нет таких, которые бы  не  отдались
кому-нибудь.
   - Это другое дело!
   - Ну, так что же ты сделал для того, чтобы эта  бесчувственная  красавица
отдала тебе свое сердце?
   - Я убежден, Анн, что сделал все для меня возможное.
   - Послушайте, граф дю Бушаж, да вы просто спятили!  Перед  вами  женщина,
которая скорбит, сидит взаперти, плачет, а  вы  становитесь  еще  печальнее,
замкнутее, проливаете еще больше слез, то есть оказываетесь еще скучнее, чем
она! Право же, вы распространялись тут насчет пошлых способов ухаживания,  а
сами ведете себя не лучше обыкновенного квартального. Она одинока, бывайте с
нею почаще; она печальна, будьте веселы; она кого-то оплакивает, утешьте  ее
и замените покойного.
   - Невозможно, брат.
   - А ты пробовал?
   - Для чего?
   - Да хотя бы просто чтобы попробовать. Ты же говоришь, что влюблен?
   - Нет слов, чтобы выразить мою любовь.
   - Ну так через две недели она станет твоей любовницей.
   - Брат!
   - Даю тебе слово Жуаеза. Ты, надеюсь, не отчаялся?
   - Нет, ибо никогда не надеялся.
   - В котором часу ты с ней видишься?
   - В котором часу я с ней вижусь?
   - Ну да.
   - Но я же говорил тебе, брат, что никогда не вижу ее.
   - Никогда?
   - Никогда.
   - Даже в окне?
   - Даже там ее не вижу, говорю тебе.
   - Это должно прекратиться. Есть у нее любовник?
   - Я не видел, чтобы порог  ее  дома  когда-либо  переступал  мужчина,  за
исключением этого Реми, о котором я рассказывал тебе.
   - Что представляет собой ее дом?
   - Три этажа, крыльцо с  одной  ступенькой,  над  окном  второго  этажа  -
терраса.
   - Можно проникнуть в дом через эту террасу?
   - Она не соприкасается с другими домами.
   - А что напротив дома?
   - Другой, довольно похожий дом, только, кажется, повыше.
   - Кто в нем живет?
   - Какой-то буржуа.
   - Добродушный или злыдня?
   - Добродушный, иногда я слышу, как он смеется своим мыслям.
   - Купи у него дом.
   - А кто тебе сказал, что он продается?
   - Предложи ему двойную цену.
   - А если дама увидит меня там?
   - Ну так что же?
   - Она опять исчезнет. Если же я не буду  показываться,  то  надеюсь,  что
рано или поздно опять увижу ее...
   - Ты увидишь ее сегодня же вечером.
   - Я?
   - Пойди и стань под ее балконом в восемь часов.
   - Я и буду там, как бываю ежедневно, но, как и в другие дни, безо  всякой
надежды.
   - Кстати, скажи мне точный адрес.
   -  Между  воротами  Бюсси  и  дворцом  Сен-Дени,  почти  на  углу   улицы
Августинцев, шагах в двадцати от большой гостиницы под вывеской "Меч гордого
рыцаря".
   - Отлично, так в восемь увидимся.
   - Что ты собираешься делать?
   - Увидишь, услышишь. А пока возвращайся домой, нарядись как можно  лучше,
надень самые дорогие украшения, надуши волосы самыми тонкими  духами:  нынче
же вечером ты вступишь в эту крепость.
   - Бог да услышит тебя, брат!
   - Анри, когда бог не слышит, дьявол навострит ухо. Я покидаю  тебя,  меня
ждет моя любовница, то есть я хочу сказать - любовница господина де  Майена.
Клянусь папой! Ее-то уж нельзя назвать недотрогой.
   - Брат!
   - Прости, ты ведь полон возвышенных чувств. Я не сравниваю этих двух дам,
будь уверен, хотя, судя по твоим рассказам, я предпочитаю свою или,  вернее,
нашу с Майеном. Но она меня ждет, а я не хочу заставлять ее  ждать.  Прощай,
Анри, до вечера!
   - До вечера, Анн.
   Братья пожали друг другу руки.
   Один, пройдя шагов двести, подошел к красивому  дому  готического  стиля,
неподалеку от паперти Нотр-Дам, смело  поднял  и  с  шумом  опустил  дверной
молоток.
   Другой молча углубился в одну из  извилистых  улочек,  ведущих  к  зданию
суда.

Глава 7

КАК "МЕЧ ГОРДОГО РЫЦАРЯ" ВОЗОБЛАДАЛ НАД "РОЗОВЫМ КУСТОМ ЛЮБВИ"

   Во время беседы, которую мы  только  что  пересказали,  спустилась  ночь,
окутывая влажной туманной пеленой город, столь шумный еще два часа назад.
   К тому же Сальсед умер, и зрители решили разойтись по  домам.  На  улицах
видны были лишь небольшие,  разбросанные  там  и  сям  кучки  людей,  вместо
непрерывной цепи любопытных, которые днем сходились в одно и то же место.
   До самых отдаленных  от  Гревской  площади  кварталов  еще  доходили  эти
отдельные всплески человеческих волн:  недаром  в  самом  центре  так  долго
царило бурное волненье.
   Так, например, обстояло  дело  у  ворот  Бюсси,  куда  мы  должны  сейчас
перенестись, чтобы не терять  из  виду  кое-кого  из  действующих  лиц,  уже
выведенных нами в  начале  этого  повествования,  и  чтобы  познакомиться  с
новыми: в этом конце города шумел, словно улей на закате солнца, некий  дом,
выкрашенный в розовую краску и вдобавок расписанный  белой  с  голубой.  Дом
именовался  "Меч  гордого  рыцаря",  но  представлял   собой   всего-навсего
гостиницу, -  правда,  огромных  размеров,  -  недавно  выстроенную  в  этом
квартале. В те времена в Париже не было ни одной более или  менее  приличной
гостиницы, на которой не красовалась бы пышная вывеска. Вывеска "Меч гордого
рыцаря" и являлась тем дивным фасадным украшением, призванным  удовлетворить
все вкусы и привлечь к себе все симпатии.
   На карнизе была  изображена  битва  какого-то  архангела  или  святого  с
драконом, извергающим, подобно чудовищу Ипполита,  целые  потоки  пламени  и
дыма. Художник, воодушевленный и героическими и в то же время благочестивыми
чувствами, дал в руки своему вооруженному до зубов гордому рыцарю не меч,  а
громадный крест, которым тот лучше,  чем  самым  острым  кинжалом,  разрубал
несчастного дракона на две кровоточащие половины.
   На заднем плане  этой  вывески  или,  вернее,  картины,  ибо  она  вполне
заслуживала такого наименования,  видны  были  многочисленные  зрители  боя,
воздевавшие руки к небу, с  которого  ангелы  осеняли  шлем  гордого  рыцаря
лавровыми и пальмовыми ветвями.
   Наконец на самом переднем плане художник, стремясь доказать, что ни  один
жанр ему не чужд, изобразил груды тыкв, гроздья  винограда,  майских  жуков,
ящериц, улитку на розе и даже  двух  кроликов,  белого  и  серого,  которые,
несмотря на различие в цвете (что могло указывать на различие в убеждениях),
оба чесали себе носы, вероятно,  выражая  этим  радость  по  случаю  славной
победы, одержанной гордым рыцарем над сказочным драконом, являвшимся не  кем
иным, как самим Сатаной.
   Во  всяком  случае,  если  хозяин   гостиницы   не   оказался   чрезмерно
требовательным, он должен был  быть  вполне  удовлетворен  добросовестностью
художника.   Тот   действительно   использовал   все   предоставленное   ему
пространство: если бы потребовалось пририсовать какого-нибудь жалкого клеща,
места на картине уже не хватило бы.
   Теперь мы должны сделать одно признание: как оно для нас ни огорчительно,
вынуждает к нему добросовестность историка. Эта роскошная вывеска отнюдь  не
доказывала, что кабачок,  подобно  ей,  был  в  хорошие  дни  полон  народу.
Напротив, по причинам, которые мы сейчас изложим и которые, надеемся, поняты
будут читателями, в гостинице "Гордого рыцаря" не только временами, но почти
всегда было много свободных мест.
   Между тем заведение, как  сказали  бы  в  наши  дни,  было  просторное  и
комфортабельное: над четырехугольным строением, прочно сидевшим  на  широком
фундаменте, поверх вывески горделиво высились четыре башенки,  в  каждой  из
которых имелась восьмиугольная комната. Правда, все это  было  сооружено  из
досок,  однако  имело  вид  кокетливый  и  несколько  таинственный,  как   и
полагается каждому дому, который должен прийтись по вкусу и  мужчинам  и,  в
особенности, женщинам. Но в том-то и коренилось зло.
   Всем понравиться невозможно.
   Однако же этого мнения  не  разделяла  г-жа  Фурнишон,  хозяйка  "Гордого
рыцаря". И соответственно своим взглядам на вещи она убедила своего  супруга
оставить банное заведение на улице  Сент-Оноре,  где  они  до  того  времени
прозябали, и заняться верчением вертелов и откупориванием бутылок  на  благо
влюбленным  парочкам  перекрестка  Бюсси  и  даже  многих  других  парижских
кварталов.  К  несчастью  для  притязаний  г-жи   Фурнишон,   ее   гостиница
расположена была слишком близко  от  Пре-о-Клер,  так  что  в  "Меч  гордого
рыцаря"  являлись  привлеченные  близким  соседством   и   пышной   вывеской
многочисленные  парочки,  намеревающиеся  вступить  в  поединок,  а   другим
парочкам,  менее  воинственно  настроенным,  приходилось   чураться   бедной
гостиницы, словно чумы - так опасались они шума и лязганья шпаг.  Влюбленные
- народ мирный,  они  не  любят,  чтобы  им  мешали,  так  что  в  башенках,
предназначенных для любовных похождений, приходилось  устраивать  на  ночлег
всяких вояк, а купидоны, изображенные на деревянных панно тем же художником,
который создал вывеску, оказались разукрашены  усами  и  другими  более  или
менее пристойными атрибутами: тут уж поработали углем завсегдатаи гостиницы.
   Поэтому г-жа Фурнишон - до сей поры не без основания, по правде  сказать,
- считала, что вывеска принесла их заведению несчастье,  и  утверждала,  что
следовало положиться на ее опыт и  нарисовать  над  входом,  вместо  гордого
рыцаря и гнусного, всех  отталкивающего  дракона,  например,  "Розовый  куст
любви", с пышными сердцами вместо цветов: тогда все нежные души  обязательно
избрали бы ее гостиницу своим убежищем.
   К несчастью, мэтр Фурнишон, не желая признаваться, что он раскаивается  в
своей идее и что эта идея оказалась  столь  пагубной  для  его  вывески,  не
считался с замечаниями своей хозяйки и, пожимая плечами,  заявлял,  что  он,
бывший пехотинец г-на Данвиля, естественно, должен вербовать своих  клиентов
в военной среде. Он добавлял, что рейтар, у которого только и мыслей  -  как
бы выпить, пьет за шестерых влюбленных и что, даже  если  он  заплатит  лишь
половину того, что с него требуется по раскладке, это все же выгоднее:  ведь
даже самые расточительные любовники не заплатят столько, сколько три рейтара
вместе.
   К тому же, заключал он, вино - вещь более нравственная, чем любовь.
   При этих его словах г-жа Фурнишон,  в  свою  очередь,  пожимала  плечами,
достаточно пухлыми, чтобы злоязычные люди считали себя вправе сомневаться  в
добропорядочности ее воззрений на нравственность.
   Так в семействе  Фурнишонов  и  царил  разлад,  а  супруги  прозябали  на
перекрестке Бюсси, как прозябали они на улице  Сент-Оноре,  но  вдруг  некое
непредвиденное обстоятельство изменило все положение и дало восторжествовать
взглядам мэтра Фурнишона, к вящей славе достойной вывески,  где  нашли  себе
место представители всех царств природы.
   За  месяц  до  казни  Сальседа,  после  кое-каких   военных   упражнений,
состоявшихся в Пре-о-Клер, г-жа Фурнишон и супруг  ее  сидели,  как  обычно,
каждый в одной из угловых башенок своего заведения. Делать им было нечего, и
они погружены были в хладную задумчивость, так как все столики и все комнаты
в гостинице "Гордого рыцаря" стояли незанятыми.
   В тот день на "Розовом кусте любви" не расцвел ни один цветок.
   В тот день "Меч гордого рыцаря" наносил холостые удары.
   Итак, супруги горестно взирали  на  поле,  с  которого  удалялись,  чтобы
погрузиться на паром у Нельской башни и вернуться в  Лувр,  солдаты,  только
что бывшие на учении под командой своего капитана. Глядя на них и жалуясь на
деспотизм военного  начальника,  заставляющего  возвращаться  в  кордегардию
солдат, которым, несомненно, так хотелось пить, они  заметили,  что  капитан
пустил свою лошадь рысью и в сопровождении одного лишь ординарца  направился
к воротам Бюсси.
   Этот горделиво гарцевавший на белом коне офицер в шляпе с перьями  и  при
шпаге в позолоченных ножнах, торчавшей из-под прекрасного плаща  фландрского
сукна, минут через десять поравнялся с гостиницей.
   Но ехал он не в гостиницу и потому намеревался уже миновать ее,  даже  не
взглянув на вывеску, ибо его, казалось,  тревожили  какие-то  важные  мысли,
когда мэтр Фурнишон, чье сердце сжи