ная рука, и при этом он живой, как порох.
   - Вот как! А где же этот прелестный мальчик?
   - Подожди, подожди, я тебе его сейчас покажу. Да вон  там,  видишь:  тот,
что уже нацелил свой мушкет и собирается стрелять.
   - И хорошо он стреляет?
   - Так, что в ста шагах не промахнется по ноблю с розой.
   - Этот малый будет лихо служить мессу! Но, кажется,  теперь  моя  очередь
сказать: подожди, подожди.
   - Что такое?
   - Ну да!.. Э, нет!
   - Ты знаешь моего маленького Жака?
   - Я? Да ни в малейшей степени.
   - Но сперва тебе показалось, что ты его узнаешь?
   - Да, мне показалось, что это  его  я  видел  в  одной  церкви,  в  некий
прекрасный день, точнее ночь, когда сидел,  запершись,  в  исповедальне.  Но
нет, я ошибся, это был не он.
   Мы  вынуждены  признаться,  что  на  этот  раз  слова  Шико   не   вполне
соответствовали истине. У Шико была изумительная  память  на  лица:  заметив
когда-нибудь чье-либо лицо, он уже не забывал его.
   Невольно обративший на себя внимание настоятеля и  его  друга,  маленький
Жак, как его называл Горанфло, действительно заряжал в данный момент тяжелый
мушкет, длиной с него самого; когда ружье  было  заряжено,  он  гордо  занял
позицию в ста шагах от мишени и, отставив правую ногу,  прицелился  с  чисто
военной точностью.
   Раздался выстрел, и пуля под восторженные  рукоплескания  монахов  попала
прямо в середину мишени.
   - Ей-богу же, отличный  прицел,  -  сказал  Шико,  -  и,  честное  слово,
красавец мальчик.
   - Спасибо, сударь, - отозвался Жак,  и  на  бледных  щеках  его  вспыхнул
радостный румянец.
   - Ты ловко владеешь ружьем, мальчуган, - продолжал Шико.
   - Стараюсь научиться, сударь, - сказал Жак.
   С этими словами, отложив ружье,  уже  ненужное  после  того,  как  с  его
помощью он показал свое уменье, монашек взял у своего соседа пику  и  сделал
мулине, по мнению Шико - безукоризненное.
   Шико снова принялся расточать похвалы.
   - Особенно хорошо владеет он шпагой, - сказал дом  Модест.  -  Понимающие
люди ставят его очень высоко. И правда, у этого парня ноги  железные,  кисти
рук - точно сталь, и с утра до  вечера  он  только  и  делает,  что  скребет
железом о железо.
   - Любопытно бы поглядеть, - заметил Шико.
   - Вы хотите испытать его силу? - спросил Борроме.
   - Хотел бы в ней убедиться, - ответил Шико.
   - Дело в том, - продолжал казначей, - что здесь никто, кроме, может быть,
меня самого, не может с ним состязаться. У вас-то силы имеются?
   - Я всего-навсего жалкий горожанин, - ответил Шико, качая  головой.  -  В
свое время я орудовал рапирой не хуже всякого другого. Но теперь ноги у меня
дрожат, в руке нет уверенности, да и голова уже не та.
   - Но вы все же практикуетесь? - спросил Борроме.
   - Немножко, - ответил Шико и бросил улыбающемуся Горанфло взгляд,  поймав
который тот прошептал имя Никола Давида.
   Но Борроме не заметил  этой  улыбки,  Борроме  не  услышал  этого  имени:
безмятежно усмехаясь, он велел принести рапиры и фехтовальные маски.
   Жак, весь горя нетерпеливой  радостью  под  своим  холодным  и  сумрачным
обличием, завернул рясу до колен и, два раза  топнув  ногой,  крепко  уперся
сандалиями в песок... - Вот что, - сказал Шико, - я не монах,  не  солдат  и
потому довольно давно не обнажал шпаги... Прошу вас, брат Борроме,  вы  весь
состоите из мускулов и сухожилий, дайте  урок  брату  Жаку.  Вы  разрешаете,
дорогой аббат?
   - Я даже приказываю, - возгласил настоятель, радуясь, что может  вставить
свое слово.
   Борроме снял с головы каску, Шико поспешил подставить обе руки, и каска в
руках Шико дала своему бывшему владельцу возможность  еще  раз  убедиться  в
том, что это именно она.  Пока  наш  буржуа  занимался  этим  обследованием,
казначей затыкал полы рясы за пояс и готовился к поединку.
   Все монахи, болея за честь своего имени, тесным кольцом окружили  ученика
и учителя.
   Горанфло потянулся к уху приятеля.
   -  Эго  так  же  забавно,  как  служить  вечерню,  правда?  -  шепнул  он
простодушно.
   -  С  тобой  согласится  любой  кавалерист,  -  ответил  Шико  с  тем  же
простодушием.
   Противники стали в позицию. Сухой и жилистый Борроме имел преимущество  в
росте. К тому же он обладал уверенностью и опытом.
   Глаза Жака порою загорались огнем, который лихорадочным румянцем играл на
его скулах.
   Монашеская личина постепенно спадала с Борроме: с рапирой  в  руке,  весь
загоревшись таким увлекательным делом, как состязание в силе и ловкости,  он
преображался  в  воина.  Каждый  удар  он  сопровождал  увещанием,  советом,
упреком, но зачастую  сила,  стремительность,  пыл  Жака  торжествовали  над
качествами его учителя, и брат Борроме получал добрый удар прямо в грудь.
   Шико пожирал глазами  это  зрелище  и  считал  удары,  наносимые  острием
рапиры.
   Когда состязание окончилось или, вернее, когда противники сделали  первую
паузу, он сказал:
   - Жак попал шесть раз, брат Борроме  -  девять.  Для  ученика  это  очень
неплохо, но для учителя - недостаточно.
   Из всех присутствующих один Шико заметил  молнию,  сверкнувшую  в  глазах
Борроме и вскрывшую новую черту его характера.
   "Ну вот! - подумал Шико, - он гордец".
   - Сударь, - возразил Борроме голосом, которому он с большим трудом придал
слащавые нотки. - Бой на рапирах для всех дело нелегкое,  а  уж  для  бедных
монахов, как мы, и подавно.
   - Не в том дело, - сказал Шико,  решив  оттеснить  любезного  Борроме  на
последнюю линию обороны, - учитель должен быть по меньшей мере вдвое сильнее
ученика.
   - Ах, господин Брике, - произнес Борроме, побледнев и кусая  губы,  -  вы
уже чересчур требовательны.
   "Ну вот, он еще и гневлив, - подумал Шико,  -  это  уже  второй  смертный
грех, а говорят, достаточно одного, чтобы погубить душу: мне повезло".
   Вслух же он сказал:
   - Если бы Жак действовал хладнокровнее, он, я  полагаю,  сравнялся  бы  с
вами.
   - Не думаю, - сказал Борроме.
   - А я так просто уверен в этом.
   - Господину Брике, который сам фехтует, - сказал не без горечи Борроме, -
может быть, следовало бы помериться силами с Жаком; тогда ему легче было  бы
вынести правильное суждение.
   - О, я-то уже слишком стар, - сказал Шико.
   - Да, но зато у вас есть знания, - сказал Борроме.
   "Ах, ты насмехаешься, - подумал Шико, - погоди, погоди".
   - Но, - продолжал он вслух, - есть одно  доказательство,  которое  делает
мое замечание сомнительным.
   - Какое же?
   - Я уверен, что, как достойный учитель, брат Борроме несколько поддавался
Жаку.
   - Вот как! - произнес Жак, в свою очередь, хмуря брови.
   - Нет, ни в коем случае, - ответил Борроме,  сдерживаясь,  но  в  глубине
души дрожа от ярости, - я, конечно, люблю Жака, но не стал  бы  портить  его
такого рода уступками.
   - Странно, -  заметил  Шико,  словно  говоря  сам  с  собой,  -  мне  так
показалось, простите, пожалуйста.
   - Но в конце-то концов, - сказал Борроме, - вы, так  легко  рассуждающий,
попробовали бы сами, господин Брике.
   - О, я, пожалуй, не решусь, - отозвался Шико.
   - Не бойтесь, сударь, - сказал Борроме, - мы будем к вам  снисходительны,
как предписывает сама церковь.
   - Нехристь ты этакий! - прошептал Шико.
   - Да ну же, господин Брике, - одну только схватку!
   - Попробуй, - сказал Горанфло, - попробуй.
   - Я вам не сделаю больно, сударь,  -  вмешался  Жак,  становясь,  в  свою
очередь, на сторону учителя и желая тоже куснуть его обидчика. - Рука у меня
совсем легкая.
   - Славный мальчик, - прошептал Шико,  устремляя  на  монашка  невыразимый
взгляд и безмолвно улыбаясь.
   - Что ж, - сказал он, - раз всем так хочется.
   - А, браво! - вскричали монахи, предвкушая легкий триумф.
   - Только, - сказал Шико, - предупреждаю вас: не более трех схваток.
   - Как вам будет угодно, сударь, - ответил Жак.
   Медленно поднявшись со скамейки, на которую он уселся во время разговора,
Шико подтянул свою куртку,  надел  кожаную  перчатку  и  маску  с  ловкостью
черепахи, ловящей мух.
   - Если он сможет парировать твои прямые удары, - шепнул Борроме Жаку, - я
с тобой больше не фехтую, так и знай.
   Жак кивнул головой и улыбнулся, словно желая сказать:
   - Не беспокойтесь, учитель.
   Шико все с той же  медлительностью,  все  так  же  осмотрительно  стал  в
позицию, вытягивая свои длинные руки и ноги: с почти  чудесной  точностью  в
движениях  он  сумел  замаскировать  их  силу,  упругость  и  исключительную
натренированность.

Глава 23

УРОК

   В ту эпоху, о которой мы повествуем,  стремясь  не  только  рассказать  о
событиях, но также показать нравы и обычаи, фехтование было не тем, чем  оно
является в наше время.
   Шпаги оттачивались о обеих сторон,  благодаря  чему  ими  рубили  так  же
часто, как и кололи. Вдобавок левой рукой, вооруженной кинжалом, можно  было
не  только  обороняться,  но  и  наносить  удары:  все   это   приводило   к
многочисленным ранениям или, скорее, царапинам, которые в настоящем поединке
особенно разъяряли бойцов.
   Келюс, истекая кровью из восемнадцати ран,  все  еще  стоял  и  продолжал
драться и, вероятно, не упал бы, если бы девятнадцатая рана не уложила его в
кровать, которую он оставил лишь для того, чтобы улечься в могилу.
   Искусство фехтования, занесенное к нам из  Италии,  но  переживавшее  еще
свое младенчество,  сводилось  в  данную  эпоху  к  ряду  движений,  которые
вынуждали бойца  часто  передвигаться,  причем  из-за  малейших  неровностей
случайно  выбранного  места  для  поединка  он  натыкался  на   всевозможные
препятствия.
   Нередко можно было видеть, как фехтующий то вытягивается  во  весь  рост,
то, наоборот,  вбирает  голову  в  плечи,  прыгает  направо,  потом  налево,
приседает, упираясь  рукой  в  землю.  Одним  из  первых  условий  успешного
овладения этим искусством были ловкость и быстрота не только руки, но  также
ног и всего тела.
   Казалось, однако, что Шико изучал фехтование не по правилам  этой  школы.
Можно было подумать, что он,  напротив,  уже  предугадывал  современное  нам
искусство шпаги, все превосходство которого и в  особенности  все  изящество
состоит в подвижности рук при почти полной неподвижности корпуса.
   Обе ноги его твердо,  плотно  стояли  на  земле,  кисть  руки  отличалась
гибкостью и вместе  с  тем  силой,  шпага  от  острия  до  половины  лезвия,
казалось, легко гнулась, но от рукояти до середины сталь ее была  неколебимо
тверда.
   При первых же выпадах,  увидев  перед  собой  не  человека,  а  бронзовую
статую, у которой двигалась на первый взгляд только  кисть  руки,  брат  Жак
стал порывисто, бурно нападать, но на Шико это повлияло лишь таким  образом,
что он вытягивал руку и выставлял  вперед  ногу  при  малейшей  погрешности,
которую замечал в движениях своего противника. Легко представить  себе,  что
при повадке не только колоть, но и рубить тот  весьма  нередко  оставлял  то
одну, то другую часть своего тела незащищенной.
   Каждый раз при этом длинная рука Шико вытягивалась на три фута и наносила
прямо в грудь брату Жаку удар наконечником  рапиры:  производилось  это  так
методично, словно удары наносил какой-то механизм, а не живая рука,  которой
должны быть свойственны хоть какие-то колебания, какая-то неуверенность.
   При каждом ударе  наконечника  Жак,  багровый  от  ярости  и  уязвленного
самолюбия, отскакивал назад.
   В течение десяти минут мальчик делал все, что он  мог  извлечь  из  своей
необычайной  ловкости:  он  устремлялся  вперед,  словно  леопард,  свивался
кольцом, как змея, скользил под самой грудью Шико, прыгал  направо,  налево.
Но Шико, все так же невозмутимо орудуя своей длинной рукой, выбирал  удобный
момент и, оттолкнув рапиру противника, неизменно поражал его в  грудь  своим
грозным наконечником.
   Брат Борроме бледнел, стараясь подавить в  себе  возбуждавшие  его  ранее
порывы.
   Наконец Жак в последний раз набросился на Шико. Тот,  видя,  что  мальчик
нетвердо стоит на ногах, нарочно оставил, обороняясь, незащищенный  просвет,
чтобы Жак направил туда всю силу своего удара. Он и не преминул это сделать.
Шико, резко отпарировав, вывел беднягу из равновесия так внезапно,  что  тот
не смог устоять на ногах и упал. Шико же, неколебимый, как  скала,  даже  не
сдвинулся с места.
   Брат Борроме до крови изгрыз себе пальцы.
   - Вы скрыли от нас, сударь, что являетесь  просто  столпом  фехтовального
искусства.
   - Он! - вскричал Горанфло, изумленный, но из  вполне  понятных  дружеских
чувств разделявший торжество приятеля. - Да он никогда не практикуется!
   -  Я,  жалкий  буржуа,  -  сказал  Шико,  -  я,  Робер  Брике,  -   столп
фехтовального искусства?! Ах, господин казначей!
   - Однако же, сударь, - вскричал брат  Борроме,  -  если  человек  владеет
шпагой так, как вы, он уж наверно без конца ею работал.
   - Бог ты мой, ну конечно же, сударь, - добродушно  ответил  Шико,  -  мне
иногда приходилось обнажать шпагу. Но, делая это, я никогда не терял из виду
одно обстоятельство.
   - Какое?
   - Я всегда помнил, что для человека с обнаженной шпагой  в  руке  гордыня
плохой советчик, а гнев - плохой помощник. Теперь выслушайте меня, брат Жак,
- добавил он, - кисть руки у вас  отличная,  но  с  ногами  и  головой  дело
обстоит неважно. Подвижности хватает, но рассудка мало. В  фехтовании  имеют
значение три вещи - прежде всего голова, затем руки и ноги. Первая  помогает
защищаться, первая и вторая вместе дают возможность победить, но,  владея  и
головой, и рукой, и ногами, побеждаешь всегда.
   - О сударь, - сказал Жак, - поупражняйтесь с братом Борроме: это же будет
замечательное зрелище.
   Шико хотел пренебрежительно отвергнуть это предложение, но тут ему пришла
мысль, что гордец казначей,  пожалуй,  постарается  извлечь  выгоду  из  его
отказа.
   -  Охотно,  -  сказал  он,  -  если  брат  Борроме  согласен,  я  в   его
распоряжении.
   - Нет, сударь, - ответил казначей, - я потерплю поражение. Лучше уж сразу
признать это.
   - О, как он скромен, как он мил! - произнес Горанфло.
   - Ты ошибаешься, - шепнул ему на ухо беспощадный Шико, - он  обезумел  от
уязвленного тщеславия. В его возрасте, представься мне подобный случай, я на
коленях молил бы о таком уроке, какой сейчас получил Жак.
   Сказав это, Шико опять ссутулился,  искривил  ноги,  исказил  лицо  своей
неизменной гримасой и снова уселся на скамейку.
   Жак пошел  за  ним.  Восхищение  оказалось  у  юноши  сильнее,  чем  стыд
поражения.
   - Давайте мне уроки, господин Робер, - повторял он все  время,  -  сеньор
настоятель разрешит. Правда ведь, ваше преподобие?
   - Да, дитя мое, - ответил Горанфло, - с удовольствием.
   - Я не хочу заступать место, по праву  принадлежащее  вашему  учителю,  -
сказал Шико, поклонившись Борроме.
   Тогда заговорил Борроме.
   - Я не единственный учитель Жака, - сказал он, - здесь обучаю  фехтованию
не только я. Не одному мне принадлежит честь, пусть же не я один  и  отвечаю
за поражение.
   - А кто же другой его преподаватель? - поспешно спросил Шико; он заметил,
что Борроме вдруг покраснел, опасаясь, не сболтнул ли лишнего.
   - Да нет, никто, - продолжал Борроме, - никто.
   - Как же, - возразил Шико, - я отлично слышал, что вы сейчас сказали. Кто
ваш другой учитель, Жак?
   - Ну да, ну да, - вмешался Горанфло, - коротенький толстячок, которого вы
мне представили, Борроме. Он иногда заходит к нам, лицо у него такое славное
и пить с ним очень приятно.
   - Не помню уже, как его зовут, - сказал Борроме.
   Брат Эузеб, со своей блаженной физиономией и длинным поварским  ножом  за
поясом, глупейшим образом вылез вперед.
   - А я знаю, - сказал он.
   Борроме стал энергично подавать ему знаки, но тот ничего не заметил.
   - Это же мэтр Бюсси-Леклер, - продолжал Эузеб, - он преподавал фехтование
в Брюсселе.
   - Вот как! - заметил Шико. - Мэтр Бюсси-Леклер! Клянусь  богом,  отличная
шпага!
   И, произнося эти слова со  всем  благодушием,  на  какое  он  только  был
способен, Шико на лету поймал яростный взгляд,  который  Борроме  метнул  на
столь неудачно проявившего услужливость Эузеба.
   - Подумайте, а я и не знал, что его зовут  Бюсси-Леклер,  мне  забыли  об
этом сообщить, - сказал Горанфло.
   - Я не думал, что его имя может иметь для  вас  хоть  какое-то  значение,
ваша милость, - сказал Борроме.
   - И правда, - продолжал Шико, - один учитель фехтования или другой  -  не
существенно, был бы он подходящим.
   - И правда, не существенно, - подхватил Горанфло,  -  был  бы  он  только
подходящим.
   С этими словами он направился к лестнице, ведшей в его  покои.  Монахи  с
восхищением взирали на своего настоятеля.
   Учение было окончено.
   У подножия лестницы Жак, к величайшему неудовольствию  Борроме,  повторил
Шико свою просьбу.
   Но Шико ответил:
   -  Преподаватель  я  плохой,  друг  мой,  я  сам  научился,  размышляя  и
практикуясь. Делайте, как я, ясный ум из всего извлечет пользу.
   Борроме дал команду, и монахи, построившись,  пошли  со  двора  в  здание
монастыря.
   Опираясь на руку Шико, Горанфло величественно поднялся вверх по лестнице.
   - Надеюсь, - горделиво произнес он, - про этот дом  все  скажут,  что  он
верно служит королю и может ему пригодиться.
   - Еще бы, черт побери, - сказал Шико, -  придешь  к  вам,  достопочтенный
настоятель, и чего только не увидишь!
   - Все это за какой-нибудь месяц, даже меньше месяца.
   - И все сделали вы?
   - Я, один я, как вы сами видите, - заявил, выпячивая грудь, Горанфло.
   - Да, вы сделали больше, чем можно было ожидать,  друг  мой,  и  когда  я
возвращусь, выполнив свою миссию...
   - Ах да, правда, друг мой! Поговорим же о вашей миссии.
   - Это тем более уместно, что до отъезда мне надо  послать  весточку  или,
вернее, вестника к королю.
   - Вестника, дорогой друг, к королю? Вы, значит, в постоянных сношениях  с
королем?
   - В непосредственных сношениях.
   - И вы говорите, что вам нужен вестник?
   - Нужен.
   - Хотите кого-либо из братии? Для монастыря было бы великой честью,  если
бы кто-нибудь из наших братьев предстал пред очи короля.
   - Разумеется.
   - В вашем распоряжении будут двое из наших лучших ходоков. Но  расскажите
же мне, Шико, каким образом король, считавший вас умершим...
   - Я ведь уже говорил вам: у меня был летаргический сон - подошло время, и
я воскрес.
   - И вы снова в милости?
   - Более чем когда-либо, - сказал Шико.
   - Значит, - заметил Горанфло, останавливаясь,  -  вы  сможете  рассказать
королю обо всем, что мы здесь для блага его делаем?
   - Не премину, друг мой, не премину, будьте спокойны.
   - О дорогой Шико! - вскричал Горанфло: он уже видел себя епископом.
   - Но сперва мне надо попросить вас о двух вещах.
   - О каких?
   - Прежде всего о деньгах, которые король вам возвратит.
   - Деньги! - вскричал Горанфло, быстро поднявшись с места. -  У  меня  ими
полны сундуки.
   - Вам, клянусь богом, можно позавидовать, - сказал Шико.
   - Хотите тысячу экю?
   - Да нет же, дорогой друг, это  слишком  много.  Вкусы  у  меня  простые,
желания скромные. Звание королевского посланца не вскружило мне голову, я не
только не хвалюсь им, я стараюсь его скрыть. Мне хватит сотни экю.
   - Получайте. Ну, а второе?
   - Мне нужен оруженосец.
   - Оруженосец?
   - Да, спутник в дорогу. Я ведь человек компанейский.
   - Ах, друг мой, будь я свободен, как в былые дни,  -  сказал  со  вздохом
Горанфло.
   - Да, но вы не свободны.
   - Высокое звание налагает узы, - прошептал Горанфло.
   - Увы! - произнес Шико. - Всего сразу не сделаешь. Не  имея  возможности,
дражайший настоятель, путешествовать  в  вашем  достопочтенном  обществе,  я
удовлетворюсь братцем Жаком.
   - Братцем Жаком?
   - Да, малец пришелся мне по вкусу.
   - И правильно, Шико, - это редкий малый, он далеко пойдет.
   - Пока что, если ты мне его уступишь, я повезу его  за  двести  пятьдесят
лье.
   - Он в твоем распоряжении, друг мой.