огда предпримете?
   - Мы установим правительство  честных  людей,  какими  сами  являемся,  -
сказал Бригар, - а дальше нам нужно только одно: преуспеть  в  своих  мелких
торговых делах да обеспечить хлебом насущным своих детей и жен.  У  кое-кого
из нас, может быть, и явится честолюбивое  поползновение  стать  квартальным
надзирателем или командиром роты в  городском  ополчении.  Что  ж,  господин
герцог, мы займем эти должности, но тем дело и ограничится. Как  видите,  мы
нетребовательны.
   - Господин Бригар, ваши слова - чистое золото. Да,  вы  честные  люди,  я
хорошо это знаю, и в своих рядах вы не потерпите недостойных.
   - О нет, нет! - раздались кругом  голоса.  -  Только  доброе  вино,  безо
всякого осадка.
   - Чудесно! - сказал герцог. - Вот это настоящие слова. А  скажите-ка  вы,
заместитель парижского  прево,  много  ли  в  Иль-де-Франсе  бездельников  и
проходимцев?
   Никола Пулен, ни разу не выступавший вперед, словно нехотя, приблизился к
герцогу.
   - Да, монсеньер, их, к сожалению, даже слишком много.
   - Можете вы хотя бы приблизительно сказать нам, сколько  вы  насчитываете
подобного народа?
   - Да, приблизительно могу.
   - Так назовите цифры.
   Пулен принялся считать по пальцам.
   - Воров - тысячи три-четыре; тунеядцев и нищих - две - две  с  половиной,
случайных преступников - полторы - две, убийц - четыреста - пятьсот человек.
   - Хорошо, вот, значит, по меньшей мере шесть - шесть  с  половиной  тысяч
всевозможных мерзавцев и висельников. Какую религию они исповедуют?
   - Как вы сказали, монсеньер? - переспросил Пулен.
   - Я спрашиваю - они католики или гугеноты?
   Пулен рассмеялся.
   - Они исповедуют любую религию, монсеньер, - сказал он,  -  или,  вернее,
одну; их бог - золото, а пророк его - кровь.
   - Хорошо, так, значит, обстоит дело с убеждениями религиозными. А что  вы
скажете о политических? Кто они - сторонники дома Валуа, лигисты, ревностные
политиканы или друзья короля Наваррского?
   - Они - разбойники и грабители.
   - Не думайте, монсеньер, - сказал Крюсе, -  что  мы  возьмем  в  союзники
подобных людей.
   - Конечно, не думаю. Но именно это-то меня и смущает.
   - А почему это смущает вас, монсеньер? - с удивлением спросили  некоторые
из членов делегации.
   - Ах, господа, поймите же, дело в том, что эти люди, не имеющие убеждений
и потому не примыкающие к вам, увидят, что в Париже нет  больше  начальства,
вооруженных блюстителей порядка, королевской власти - словом,  ничего  того,
что их все же обуздывало, и примутся обчищать ваши  лавки,  пока  вы  будете
воевать, и ваши дома, пока вы станете занимать Лувр; то они будут на стороне
швейцарцев против вас, то на вашей  -  против  швейцарцев,  так  что  всегда
окажутся победителями.
   - Черт побери! - сказали, переглядываясь, депутаты.
   - Я полагаю, это вопрос немаловажный и стоит над ним поразмыслить, не так
ли, господа? - сказал герцог. -  Что  до  меня,  то  я  им  весьма  занят  и
постараюсь найти способ устранить эту беду. Ибо девиз моего брата  и  мой  -
ваши интересы выше наших собственных.
   У депутатов вырвался одобрительный шепот.
   - Теперь, господа, позвольте человеку, проделавшему двадцать  четыре  лье
верхом ночью и в течение дня, поспать несколько часов. В том, чтобы  выждать
время - опасности нет, во всяком случае, - а если бы вы  стали  действовать,
она бы возникла; может быть, вы другого мнения?
   - О нет, вы правы, господин герцог, - сказал Бригар.
   - Отлично.
   - Разрешите же нам, монсеньер, смиренно откланяться, - продолжал  Бригар,
- а когда вам угодно будет назначить новую встречу...
   - Постараюсь сделать это как можно скорее,  господа,  будьте  покойны,  -
сказал Майен, - может быть, даже завтра, самое позднее - послезавтра.
   И, распрощавшись наконец с ними, он оставил их  в  совершенном  изумлении
его предусмотрительностью, обнаружившей опасность, о  которой  они  даже  не
подумали.
   Но не успел он скрыться,  как  потайная  дверь,  прорезанная  в  стене  и
покрытая теми же, что и стена, обоями, открылась, и в зал ворвалась какая-то
женщина.
   - Герцогиня! - вскричали депутаты.
   - Да, господа, - воскликнула она, - и я  пришла,  чтобы  вывести  вас  из
затруднительного положения!
   Депутаты, знавшие решительность герцогини, но в  то  же  время  несколько
опасавшиеся ее пыла, окружили вновь прибывшую.
   - Господа, - продолжала с улыбкой герцогиня, -  чего  не  смогли  сделать
иудеи, совершила одна Юдифь. Надейтесь, и у меня есть свой план.
   И, протянув лигистам свои белые ручки, которые наиболее любезные  из  них
поднесли к своим губам, она вышла в ту же  дверь,  за  которой  уже  скрылся
Майен.
   - Ей-богу, - вскричал Бюсси-Леклер,  облизывая  усы  и  выходя  вслед  за
герцогиней, - кажется, это в их семье настоящий мужчина!
   - Уф! - прошептал Никола Пулен, отирая пот, проступивший у него  на  лбу,
когда он увидел госпожу де Монпансье, - хотел бы я быть в стороне  от  всего
этого.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 1

ОПЯТЬ БРАТ БОРРОМЕ

   Было  около  десяти  часов  вечера,  когда  господа  депутаты,   довольно
огорченные, стали расходиться и на каждом углу, где им надо было сворачивать
к своим домам, прощались друг с другом, обмениваясь поклонами.
   Никола Пулен жил дальше всех;  он  одиноко  шагал  домой,  погруженный  в
размышления о своем затруднительном положении, заставившем его испустить  то
самое восклицание, которым начался последний абзац нашей последней главы.
   Действительно, день был полон событий для всех и в особенности для него.
   Итак, он возвращался домой, еще весь дрожа  от  того,  что  ему  довелось
услышать, говоря себе, что, если Тень сочла необходимым донести о Венсенском
заговоре, Робер Брике никогда не простил бы  ему,  если  бы  он  утаил  план
действий, который Лашапель-Марто так простодушно изложил г-ну де Майену.
   Когда Никола Пулен,  по-прежнему  погруженный  в  размышления,  дошел  до
середины улицы Пьер-о-Реаль,  представлявшей  собой  проход  шириной  четыре
фута, на углу Нев-Сент-Мари он  увидел  бежавшего  ему  навстречу  монаха  в
поддернутой до колен рясе.
   Пришлось посторониться, так как двоим здесь было не разойтись.
   Никола Пулен надеялся, что  монашеское  смирение  с  готовностью  уступит
середину дороги ему, человеку военному, но ничего  подобного  не  произошло;
монах бежал как загнанный олень; он  бежал  так  стремительно,  что  мог  бы
пробить стену на своем пути, поэтому Никола Пулен, чтобы не  быть  сбитым  с
ног, ругаясь, посторонился.
   И  тотчас  в  этом  футляре,  замкнутом  стенами   домов,   началась   та
раздражающая суетня, когда двое в нерешительности стараются пройти, не задев
друг друга, и неизменно попадают друг другу в объятия.
   Пулен  ругался,  монах  божился,  и  наконец   священнослужитель,   более
нетерпеливый, чем офицер, обхватил Пулена вокруг туловища, чтобы прижать его
к стене.
   И вот тогда, уже готовясь обменяться тумаками, они узнали друг друга.
   - Брат Борроме! - сказал Пулен.
   - Господин Никола Пулен! - воскликнул монах.
   -  Как  поживаете?  -  спросил  Пулен  с  восхитительным  добродушием   и
неуязвимой мягкостью истого парижскою буржуа.
   - Отвратительно, - ответил монах,  которому,  казалось,  гораздо  труднее
было успокоиться, чем мирному Пулену, - потому что вы меня  задержали,  а  я
очень тороплюсь.
   - Что вы за дьявольский парень! - ответил Пулен. -  Всегда  воинственный,
как римлянин! Куда вы так спешите в столь  поздний  час,  черт  вас  возьми!
Монастырь горит, что ли?
   - Нет, я тороплюсь к госпоже герцогине, чтобы поговорить с Мейнвилем.
   - К какой герцогине?
   - Мне кажется, есть только одна герцогиня, у которой можно  поговорить  с
Мейнвилем, -  сказал  Борроме,  который  хотел  сначала  прямо  сказать  все
судейскому чиновнику, так как тот мог бы его выследить, но в то же время ему
не хотелось быть слишком откровенным с любопытным.
   - В таком случае, - продолжал Никола Пулен, - что вам нужно от госпожи де
Монпансье?
   - Ах, боже мой, все очень  просто,  -  сказал  Борроме,  ища  подходящего
ответа, - госпожа герцогиня просила нашего уважаемого  настоятеля  стать  ее
духовником; он согласился, потом его  охватили  сомнения,  и  он  отказался.
Свидание было назначено на завтра; я должен от имени дома  Модеста  Горанфло
передать герцогине, чтобы она на него не рассчитывала.
   - Очень хорошо, но вы направляетесь совсем не к дворцу Гизов, мой дорогой
брат; я бы даже сказал, что вы идете в прямо противоположном направлении.
   - Правильно, - ответил брат Борроме, - я как раз оттуда и иду.
   - Но куда же вы тогда идете?
   - Мне сказали во дворце, что госпожа герцогиня  поехала  к  господину  де
Майену, который прибыл сегодня и остановился во дворце Сен-Дени.
   - Правильно. Действительно, - сказал Пулен, - герцог во дворце  Сен-Дени,
и герцогиня у него; но, куманек,  зачем  вы  хитрите  со  мной?  Не  принято
посылать казначея с монастырскими поручениями.
   - Почему же нет, ведь поручение-то к принцессе?
   - Во всяком случае, вы, доверенное лицо  Мейнвиля,  не  можете  верить  в
разговоры об исповеди госпожи герцогини Монпансье?
   - А чему же мне верить?
   - Черт возьми, дорогой, вы очень  хорошо  знаете,  каково  расстояние  от
монастыря до середины  дороги,  раз  уж  вы  заставили  меня  его  измерить:
берегитесь! Вы мне сообщили так мало, что я могу подумать слишком много!
   - И напрасно, дорогой господин Пулен; я больше ничего не знаю.  А  теперь
не задерживайте меня, прошу вас, а то я не застану госпожу герцогиню.
   - Она же вернется к себе домой. Вам было бы проще всего подождать там.
   - Ах ты, боже мой, - сказал Борроме, - я не прочь  повидать  и  господина
герцога.
   - Ну вот еще!
   - Ведь вы же его знаете: если только я упущу  его  и  он  уедет  к  своей
любовнице, до него уж никак не добраться.
   - Это другое дело. Теперь, когда я знаю, с кем у вас дела, я вас пропущу;
прощайте, желаю удачи!
   Борроме, увидев, что дорога свободна, бросил Никола Пулену в ответ на все
его пожелания беглое "прощайте" и помчался вперед.
   - Ну-ну, опять что-то новенькое, - сказал себе Никола Пулен, глядя  вслед
постепенно исчезающей во тьме рясе монаха, - но на кой черт мне  знать,  что
происходит? Неужели я вхожу во вкус того, что вынужден делать! Фу-у!
   И он пошел спать не  с  тем  спокойствием,  какое  дает  человеку  чистая
совесть,  но  с  уверенностью,  которую  нам  придает  во   всех   жизненных
обстоятельствах, какие бы шаткие они ни были, поддержка  человека,  стоящего
выше нас.
   В это  время  Борроме  продолжал  бежать  с  быстротой,  которую  придает
стремление наверстать упущенное время.
   Он очень хорошо знал привычки господина  де  Майена,  и  у  него  имелись
причины торопиться, которые он совсем не считал нужным объяснять г-ну Никола
Пулену.
   Во всяком случае, он добежал, задыхаясь и весь в поту, до дворца Сен-Дени
как раз в тот момент, когда герцог и герцогиня переговорили о важных делах и
г-н де Майен прощался с сестрой, чтобы, освободившись, поехать к  той  даме,
живущей в Сите, на которую имел основание жаловаться Жуаез.
   Основательно обсудив прием короля и план десяти, брат и сестра  убедились
в следующем:
   Король ничего не подозревал, и напасть на него становилось день  ото  дня
все легче.
   Самое важное было организовать отделения Лиги в северных провинциях, пока
король не оказывал помощи брату и совсем пренебрегал Генрихом Наваррским.
   Из этих двух врагов следовало бояться только  герцога  Анжуйского  с  его
потаенным  честолюбием;  что  же   касается   Генриха,   то   через   хорошо
осведомленных шпионов было известно, что у него три или четыре  любовницы  и
он совершенно поглощен любовными делами.
   - Париж подготовлен, - громко говорил Майен,  -  но  союз  с  королевской
семьей придает силу политикам и подлинным роялистам;  надо  подождать  ссоры
между королем и его союзниками; непостоянный характер  Генриха,  несомненно,
очень скоро приведет к разрыву. А так как нас ничто не торопит, -  продолжал
говорить Майен, - подождем.
   - А я, - тихо говорила герцогиня, - нуждалась в десятке людей, рассеянных
по всем кварталам Парижа, чтобы поднять Париж после намеченного мною  удара;
я нашла этих десять человек, и мне больше ничего не нужно.
   Только они успели произнести - один свой монолог, другая свои замечания в
сторону, - как внезапно вошел  Мейнвиль  с  сообщением,  что  Борроме  хочет
говорить с герцогом.
   - Борроме! - удивленно сказал герцог. - Кто это?
   - Монсеньер, - ответил Мейнвиль, - это тот, кого вы мне послали из Нанси,
когда я просил у вашей светлости направить ко мне одного умного человека,  а
другого - деятельного.
   - Я вспоминаю, я вам ответил, что у меня есть человек, обладающий  обоими
качествами, и послал вам капитана  Борровилля.  Разве  он  переменил  имя  и
теперь зовется Борроме?
   - Да, монсеньер, он переменил в имя и форму;  его  зовут  Борроме,  и  он
монах монастыря святого Иакова.
   - Борровилль - монах?
   - Да, монсеньер!
   - Почему же он стал монахом? Дьявол,  наверно,  здорово  веселится,  если
узнал его под рясой.
   - Почему он монах?
   Герцогиня сделала Мейнвилю знак молчать.
   - Вы это узнаете позже, - продолжал тот, - это наша тайна,  монсеньер,  а
пока что послушаем капитана Борровилля или брата Борроме, как вам угодно.
   - Да, тем более что этот визит меня беспокоит, - сказала г-жа Монпансье.
   - Признаюсь, и меня тоже, - ответил Мейнвиль.
   - Тогда впустите его, не теряя ни минуты, - добавила герцогиня.
   А герцог колебался между желанием выслушать посланца и боязнью не попасть
на свидание с любовницей.
   Он смотрел на дверь и на стенные часы.
   Дверь открылась, на часах пробило одиннадцать.
   - А, Борровилль, - сказал герцог, который, несмотря на дурное настроение,
не был в силах удержаться от смеха, - как вы перерядились, мой друг.
   - Монсеньер, я действительно неважно  себя  чувствую  в  этом  чертовском
обличье; но раз нужно, значит, нужно, как говорил герцог Гиз-отец.
   - Во всяком случае, не я напялил на вас эту рясу,  Борровилль,  -  сказал
герцог, - поэтому прошу вас на меня не обижаться.
   - Нет, монсеньер, это госпожа герцогиня; но я на нее не сержусь, раз  это
нужно, чтобы услужить ей.
   - Хорошо, спасибо, капитан; ну а теперь что  вы  хотели  сообщить  нам  в
такой поздний час?
   - То, что я, к сожалению, не мог сказать вам раньше, монсеньер, так как у
меня на руках было все аббатство.
   - Ну, хорошо, теперь говорите.
   - Господин герцог, - сказал Борровилль, - король посылает помощь  герцогу
Анжуйскому.
   - Ба! - ответил Майен. - Это старая песня; нам ее поют уже три года.
   - О да! Но на этот раз, монсеньер, я даю вам проверенные сведения.
   - Гм! - сказал Майен, вскинув голову, как лошадь, встающая на дыбы. - Как
это проверенные?
   - Сегодня, то есть ночью, в два часа, господин де Жуаез уехал в Руан.  Он
должен сесть на корабль в Дьеппе и отвезти в Антверпен три тысячи человек.
   - Ого! - воскликнул герцог. - И кто вам это сказал, Борровилль?
   - Человек, который отправляется в Наварру, монсеньер.
   - В Наварру! К Генриху?
   - Да, монсеньер.
   - И кто же посылает его к Генриху?
   - Король; да, монсеньер, король! И он везет письмо от короля.
   - Кто этот человек?
   - Его зовут Робер Брике.
   - Дальше.
   - Это большой друг отца Горанфло.
   - Большой друг отца Горанфло?
   - Они на "ты".
   - И он посланец короля?
   - В этом я уверен; из монастыря посылали в  Лувр  за  охранной  грамотой,
ходил один из наших монахов.
   - А этот монах?
   - Это наш маленький вояка, Жак Клеман, тот самый, которого  вы  заметили,
госпожа герцогиня.
   - И он не показал вам письма? - сказал Майен. - Вот растяпа.
   - Монсеньер, письма король ему не отдал; он  отправил  к  посланцу  своих
людей с этим письмом.
   - Нужно его перехватить, черт возьми!
   - Обязательно нужно, - сказала герцогиня.
   - Я так серьезно об этом думал, что решил послать с ним  одного  из  моих
людей, некого Эркюля; но Робер Брике заподозрил и отослал его.
   - Вы должны были поехать сами.
   - Невозможно.
   - Почему?
   - Он меня знает.
   - Монахом, но не капитаном, надеюсь.
   - Честное слово, не знаю.  У  этого  Робера  Брике  очень  проницательный
взгляд.
   - Что же это за человек? - спросил Майен.
   - Высокий, худой, нервный, мускулистый, костлявый, ловкий - и  насмешник,
но умеющий молчать.
   - Ага! А владеть шпагой?
   - Как тот, кто ее изобрел, монсеньер.
   - Длинное лицо?
   - Монсеньер, у него может быть какое угодно лицо.
   - Друг настоятеля?
   - С того времени, как тот был простым монахом.
   - О, у меня есть подозрения, - сказал Майен, нахмуря брови, - и я  наведу
справки.
   - Побыстрее, монсеньер, подобные ему парни умеют ходить по-настоящему.
   - Борровилль, - сказал Майен, - вам придется поехать в Суассон,  к  моему
брату.
   - А как же монастырь, монсеньер?
   - Неужели вам так трудно, - ответил  Мейнвиль,  -  выдумать  какую-нибудь
историю для дома Модеста и разве он не верит во все то, во  что  вы  хотите,
чтобы он верил?
   - Вы скажете господину де Гизу, - продолжал Майен, - все, что вы узнали о
поручении, данном де Жуаезу.
   - Да, монсеньер.
   - Но не забывайте Наварру, Майен, - сказала герцогиня.
   - Я так хорошо помню о ней, что займусь  этим  сам.  Пусть  мне  оседлают
свежую лошадь, Мейнвиль. - Потом он добавил тихо:
   - Неужели он жив? О да, должно быть, жив.

Глава 2

ШИКО - ЛАТИНИСТ

   Следует помнить, что после отъезда двух молодых людей Шико зашагал  очень
быстро.
   Но как только они исчезли в долине, от которой проложен  мост  Жювизи  на
реке Орж, Шико, у которого, казалось, как у Аргуса, были глаза на затылке  и
который не видел больше ни Эрнотона, ни Сент-Малина, остановился на  вершине
пригорка и стал осматривать горизонт, рвы,  равнину,  кусты,  реку  -  одним
словом, все, вплоть до кучевых облаков, скользивших под  уклон  за  большими
придорожными вязами; уверившись в том, что здесь нет никого, кто  бы  следил
за ним или мог помешать ему, он сел на краю рва, оперся спиной  о  дерево  и
начал то, что он называл исследованием собственной совести.
   У него было два кошелька с деньгами,  ибо  он  заметил,  что  в  мешочке,
переданном ему Сент-Малином,  кроме  королевского  письма,  были  еще  некие
круглые перекатывающиеся предметы, очень напоминавшие серебряные  и  золотые
монеты.
   Мешочек был настоящим королевским кошельком, на котором  с  обеих  сторон
была вышита буква "Г".
   - Красиво, - сказал Шико, рассматривая кошелек, - очень мило  со  стороны
короля! Его имя, его  герб!  Нельзя  быть  щедрее  и  глупее!  Нет,  его  не
переделаешь! Честное слово, - продолжал Шико, - меня  удивляет  только,  что
этот добрый и великодушный король не велел одновременно  вышить  на  том  же
кошельке письмо,  которое  он  приказал  мне  отвезти  своему  зятю,  и  мою
расписку. Чего же стесняться? Сейчас вся политика ведется открыто;  займемся
и мы политикой, как  все.  Ба!  Когда  слегка  прирежут  бедного  Шико,  как
прирезали курьера господина де Жуаеза, которого тот же самый Генрих послал в
Рим, будет одним другом меньше, только  и  всего,  а  друзья  в  наше  время
встречаются так часто, что можно быть  расточительным.  Как  плохо  выбирает
господь бог, если он только  выбирает!  Теперь  посмотрим  сначала,  сколько
денег в кошельке, с письмом можно ознакомиться и после: сто экю! Как раз  та
самая сумма, какую я занял у Горанфло. А, простите, не будем клеветать,  вот
еще  пакетик..,  испанское  золото,  пять  квадруплей.  Ну-ну,  это   весьма
предупредительно; о, он очень мил, мой Генрике! Эх, если бы не шифр и лилии,
на мой взгляд - излишние, я бы послал ему пламенный поцелуй. Но этот кошелек
мне мешает; мне кажется, что птицы, пролетая  над  моей  головой,  принимают
меня за королевского эмис