ное.  Маленький  Диккенсен  был
склонен к романтике, и в  неподвижном  старом  язычнике  он  увидел  некое
олицетворение народа сивашей, с непроницаемым спокойствием  взирающего  на
полчища англосаксонских захватчиков.
     Часы шли за часами, а Имбер сидел все в  той  же  позе,  ни  разу  не
пошевельнувшись, и Диккенсен вспомнил, как однажды посреди  главной  улицы
остановились нарты, на которых вот так же неподвижно сидел  человек;  мимо
него взад и вперед сновали прохожие, и  все  думали,  что  человек  просто
отдыхает, а потом, когда его тронули, то оказалось  что  он  мертв  и  уже
успел окоченеть - замерз посреди уличной толчеи. Чтобы  труп  выпрямить  -
иначе он не влез бы в гроб, - его пришлось тащить к  костру  и  оттаивать.
Диккенсена передернуло при этом воспоминании.
     Немного  погодя  Диккенсен  вышел  на  улицу  выкурить   сигарету   и
проветриться, и тут-то через минуту появилась Эмили Трэвис.  Эмили  Трэвис
была особой изысканной, утонченной, хрупкой, и одевалась она - будь это  в
Лондоне или в Клондайке -  так,  как  подобало  дочери  горного  инженера,
обладателя миллионов. Маленький Диккенсен положил свою  сигару  на  выступ
окна и приподнял над головой шляпу.
     Минут десять они спокойно болтали, но вдруг Эмили  Трэвис  посмотрела
через  плечо  Диккенсена  и  испуганно  вскрикнула.   Диккенсен   поспешно
оглянулся и сам вздрогнул от испуга. Имбер перешел улицу и, точно  мрачная
тень, стоял совсем близко, впившись недвижными глазами в девушку.
     - Чего тебе надо? -  храбро  спросил  Маленький  Диккенсен  нетвердым
голосом.
     Имбер,  проворчал  что-то,  подошел  вплотную  к  Эмили  Трэвис.   Он
внимательно оглядел ее всю, с головы до ног, как  бы  стараясь  ничего  не
пропустить. Особый интерес у него вызвали  шелковистые  каштановые  волосы
девушки и румяные щеки, покрытые нежным пушком, точно  крыло  бабочки.  Он
обошел ее вокруг, не отрывая от нее оценивающего  взгляда,  словно  изучал
стати лошади или устройство лодки. Вдруг он увидел,  как  лучи  заходящего
солнца просвечивают сквозь  розовое  ухо  девушки,  и  остановился,  будто
вкопанный. Потом он снова принялся осматривать ее лицо и долго, пристально
вглядывался в ее голубые глаза. Опять проворчав что-то, он положил  ладонь
на руку девушки чуть пониже плеча, а другой своей рукой согнул ее в локте.
Отвращение  и  удивление  отразилось  на  лице  индейца,  с  презрительным
ворчанием он отпустил руку Эмили. Затем издал  какие-то  гортанные  звуки,
повернулся к девушке спиной и что-то сказал Диккенсену.
     Диккенсен не мог понять, что он говорил, и Эмили  Трэвис  засмеялась.
Имбер, хмуря брови, обращался то к Диккенсену, то к девушке, но  они  лишь
качали головами. Он уже хотел отойти от них, как девушка крикнула:
     - Эй, Джимми! Идите сюда!
     Джимми приближался с другой стороны улицы. Это был  рослый  неуклюжий
индеец, одетый по обычаю белых людей, в огромной широкополой шляпе,  какие
носят короли Эльдорадо. Запинаясь и словно давясь каждым звуком,  он  стал
говорить с Имбером. Джимми был родом ситха; на  языке  племен,  живущих  в
глубине страны, он знал лишь самые простые слова.
     - Он от племя Белая Рыба, - сказал он Эмили Трэвис. - Я  понимай  его
язык не очень хорошо. Он хочет видать главный белый человек.
     - Губернатора, - подсказал Диккенсен.
     Джимми обменялся с человеком из племени Белая  Рыба  еще  несколькими
словами, и лицо его приняло озабоченное и недоуменное выражение.
     - Я думаю, ему  надо  капитан  Александер,  -  заявил  Джимми.  -  Он
говорит, он  убил  белый  человек,  белый  женщина,  белый  мальчик,  убил
много-много белый человек. Он хочет умирать.
     - Вероятно, сумасшедший, - сказал Диккенсен.
     - Это что есть? - спросил Джимми.
     Диккенсен, будто протыкая себе череп, приставил  ко  лбу  палец  и  с
силой покрутил им.
     - Может быть, может быть, - сказал Джимми,  поворачиваясь  к  Имберу,
все еще требовавшему главного белого человека.
     Подошел полисмен из  королевской  конной  полиции  (в  Клондайке  она
обходилась без коней) и услышал, как Имбер повторил свою просьбу. Полисмен
был здоровенный детина, широкий в плечах, с  мощной  грудью  и  стройными,
крепкими ногами; как ни высок был Имбер, полисмен на  полголовы  был  выше
его.  Глаза  у  него  были  холодные,  серые,  взгляд  твердый,  в  осанке
чувствовалась та особая уверенность в своей силе, которая идет от  предков
и  освящена  веками.  Великолепная  мужественность  полисмена  еще   более
выигрывала от его молодости - он был совсем еще мальчик, и румянец на  его
гладких щеках вспыхивал с такой же быстротой, как на щеках юной девушки.
     Лишь на полисмена и смотрел теперь Имбер. Какой-то огонь  сверкнул  в
глазах индейца, как только он заметил на подбородке юноши рубец  от  удара
саблей. Своей высохшей рукой он прикоснулся к бедру  полисмена  и  ласково
провел по его мускулистой ноге. Костяшками  пальцев  он  постучал  по  его
широкой груди, потом ощупал плотные мышцы, покрывавшие плечи юноши, словно
кираса. Вокруг них уже толпились  любопытные  прохожие  -  золотоискатели,
жители  гор,  пионеры  девственных  земель   -   все   сыны   длинноногой,
широкоплечей расы. Имбер переводил  взгляд  с  одного  на  другого,  потом
что-то громко сказал на языке племени Белая Рыба.
     - Что он говорит? - спросил Диккенсен.
     - Он сказал - все эти люди как один,  как  эта  полисмен,  -  перевел
Джимми.
     Маленький Диккенсен был мал ростом, и потому он  пожалел,  что  задал
такой вопрос в присутствии мисс  Трэвис.  Полисмен  посочувствовал  ему  и
решил прийти на помощь.
     - А пожалуй, у него что-то есть на уме.  Я  отведу  его  к  капитану.
Скажи ему, Джимми, чтобы он шел со мной.
     Джимми снова стал давиться, а Имбер  заворчал,  но  вид  у  него  был
весьма довольный.
     - Спросите-ка его, Джимми, что он говорил и  что  думал,  когда  взял
меня за руку?
     Это сказала Эмили Трэвис, и Джимми перевел вопрос и получил ответ:
     - Он говорил, вы не трусливый.
     При этих словах Эмили Трэвис не могла скрыть своего удовольствия.
     - Он говорил, вы не скукум, совсем  не  сильный,  такой  нежный,  как
маленький ребенок. Он может разорвать вас руками на  маленькие  куски.  Он
очень смеялся, очень удивлялся, как вы можете родить такой большой,  такой
сильный мужчина, как эта полисмен.
     Эмили Трэвис нашла в себе мужество  не  опустить  глаз,  но  щеки  ее
зарделись. Маленький Диккенсен вспыхнул,  как  маков  цвет,  и  совершенно
смутился. Юное лицо полисмена покраснело до корней волос.
     - Эй, ты, шагай, - сказал он резко, раздвигая плечом толпу.
     Так Имбер попал в Казармы, где он добровольно и  полностью  признался
во всем и откуда больше уже не вышел.


     Имбер выглядел очень усталым. Он был стар и ни на что не надеялся,  и
это было написано на его лице. Он уныло сгорбился, глаза  его  потускнели;
волосы у него должны были быть седыми, но солнце и непогода так  выжгли  и
вытравили их, что они свисали бесцветными, безжизненными космами. К  тому,
что происходило вокруг, он не проявлял  никакого  интереса.  Комната  была
битком набита золотоискателями и охотниками, и зловещие раскаты их  низких
голосов отдавались у Имбера в ушах, точно рокот моря под сводами береговых
пещер.
     Он сидел у окна, и его безразличный взгляд то и  дело  останавливался
на расстилавшемся перед ним тоскливом  пейзаже.  Небо  затянуло  облаками,
сыпалась сизая изморось. На Юконе началось половодье. Лед  уже  прошел,  и
река заливала город. По главной улице туда и сюда плыли в  лодках  никогда
не знающие покоя люди. То одна, то другая лодка  сворачивала  с  улицы  на
залитый водой плац перед Казармами; потом, подплыв  ближе,  скрывалась  из
вида, и Имбер слышал, как она с глухим стуком наталкивалась на бревенчатую
стену, а люди через окно влезали в дом. Затем было слышно, как  эти  люди,
хлюпая ногами по воде, проходили нижним этажом и поднимались по  лестнице.
Сняв шляпы, в мокрых морских сапогах, они входили в комнату и  смешивались
с ожидавшей суда толпой.
     И пока все эти люди враждебно разглядывали его, довольные тем, что он
понесет свое наказание, Имбер смотрел на них  и  думал  об  их  обычаях  и
порядках, об их недремлющем Законе, который был, есть и будет до скончания
веков - в хорошие времена и в плохие, в наводнение и в голод, невзирая  на
беды, и ужас, и смерть. Так казалось Имберу.
     Какой-то человек постучал по столу; разговоры прекратились, наступила
тишина. Имбер взглянул на  того,  кто  стучал  по  столу.  Казалось,  этот
человек обладал властью, но Имбер почувствовал, что начальником над  всеми
и даже над тем, кто постучал по столу, был  другой,  широколобый  человек,
сидевший за столом чуть подальше. Из-за стола поднялся еще  один  человек,
взял много тонких бумажных листов и стал их громко читать. Перед  тем  как
начать новый лист, он откашливался, а закончив его, слюнявил пальцы. Имбер
не понимал, что говорил этот человек, но  все  другие  понимали,  и  видно
было, что они сердятся. Иногда  они  очень  сердились,  а  однажды  кто-то
выругал его, Имбера,  коротким  гневным  словом,  но  человек  за  столом,
постучав пальцем, приказал ослушнику замолчать.
     Человек с бумагами читал бесконечно долго. Под его скучный монотонный
голос Имбер задремал, и когда чтение кончилось,  он  спал  глубоким  сном.
Кто-то окликнул его на языке  племени  Белая  Рыба,  он  проснулся  и  без
всякого удивления увидел перед собой лицо сына  своей  сестры  -  молодого
индейца, который уже давно ушел из родных мест и жил среди белых людей.
     - Ты, верно, не помнишь меня, - сказал тот вместо приветствия.
     - Нет, помню, - ответил Имбер. - Ты - Хаукан, ты давно ушел  от  нас.
Твоя мать умерла.
     - Она была старая женщина, - сказал Хаукан.
     Имбер уже не слышал его ответа, но  Хаукан  потряс  его  за  плечо  и
разбудил снова.
     - Я скажу  тебе,  что  читал  этот  человек,  -  он  читал  обо  всех
преступлениях, которые ты совершил и в которых,  о  глупец,  ты  признался
капитану Александеру. Ты должен подумать и сказать,  правда  это  все  или
неправда. Так тебе приказано.
     Хаукан жил у миссионеров и научился у них читать и писать. Сейчас  он
держал в руках те  самые  тонкие  листы  бумаги,  которые  прочитал  вслух
человек за столом, - в них было записано все, что сказал Имбер  с  помощью
Джимми на допросе у  капитана  Александера.  Хаукан  начал  читать.  Имбер
послушал немного, на лице его выразилось изумление,  и  он  резко  прервал
его:
     - Это мои слова, Хаукан, но они идут с  твоих  губ,  а  твои  уши  не
слышали их.
     Хаукан самодовольно  улыбнулся  и  пригладил  расчесанные  на  пробор
волосы.
     - Нет, о Имбер, они идут с бумаги. Мои уши не слыхали их. Слова  идут
с бумаги и через глаза попадают в мою голову, а потом мои губы передают их
тебе. Вот откуда они идут.
     - Вот откуда они идут. Значит, они на бумаге? - благоговейным шепотом
спросил Имбер и пощупал бумагу, со страхом глядя на покрывавшие ее  знаки.
- Это великое колдовство, а ты, Хаукан, настоящий кудесник.
     - Пустяки, пустяки, - небрежно сказал  молодой  человек,  не  скрывая
своей гордости.
     Он наугад взял один из листов бумаги и стал читать:
     - "В тот год, еще до ледохода, появился старик с  мальчиком,  который
хромал на одну ногу. Их я тоже убил, и старик сильно кричал..."
     - Это правда, - прервал задыхающимся голосом Имбер. - Он долго, долго
кричал и бился, никак не хотел умирать. Но откуда ты это  знаешь,  Хаукан?
Тебе, наверное, сказал начальник белых людей? Никто не видел, как я  убил,
а рассказывал я только начальнику.
     Хаукан с досадой покачал головой.
     - Разве я не сказал тебе, о глупец, что все это написано на бумаге?
     Имбер внимательно разглядывал испещренный чернильными значками лист.
     - Охотник смотрит на снег и говорит: вот тут вчера пробежал заяц, вот
здесь, в зарослях ивняка, он  присел  и  прислушался,  а  потом  испугался
чего-то  и  побежал;  с  этого  места  он  повернул  назад,  тут   побежал
быстро-быстро и делал большие скачки, а тут вот еще быстрее  бежала  рысь;
здесь, где ее следы ушли глубоко  в  снег,  рысь  сделала  большой-большой
прыжок, тут она настигла зайца и перевернулась на спину; дальше идут следы
одной рыси, а зайца уже нет. Как  охотник  глядит  на  следы  на  снегу  и
говорит, что тут было то, а  тут  это,  так  и  ты  глядишь  на  бумагу  и
говоришь, что здесь то, а там это и что все это сделал старый Имбер?
     - Да, это так, - ответил Хаукан.  -  А  теперь  слушай  хорошенько  и
попридержи свой бабий язык, пока тебе не прикажут говорить.
     И Хаукан долго читал Имберу его показания, а тот молча сидел, уйдя  в
свои мысли. Когда Хаукан смолк, Имбер сказал ему:
     - Все это мои слова, и верные слова, Хаукан, но я стал очень стар,  и
только теперь мне вспоминаются давно уже  забытые  дела,  о  которых  надо
знать начальнику. Слушай. Раз из-за Ледяных Гор  пришел  человек,  у  него
были хитрые железные капканы: он охотился за бобрами на реке Белая Рыба. Я
убил его. Потом были еще три человека на реке Белая Рыба,  которые  искали
золото. Их я тоже убил и бросил росомахам. И еще у  Файв  Фингерз  я  убил
человека, - он плыл на плоту, и у него было припасено много мяса.
     Когда Имбер умолкал  на  минуту,  припоминая,  Хаукан  переводил  его
слова,  а  клерк  записывал.  Публика  довольно  равнодушно  внимала  этим
бесхитростным рассказам, из которых  каждый  представлял  собою  маленькую
трагедию, до тех пор, пока Имбер не рассказал о человеке с рыжими волосами
и косым глазом, которого он сразил стрелой издалека.
     - Черт побери, - произнес один из слушателей в передних рядах, горе и
гнев звучали в его голосе. У него были рыжие  волосы.  -  Черт  побери,  -
повторил он, - да это же мой брат Билл!
     И пока шел суд, в комнате время от времени раздавалось гневное  "черт
побери", - ни уговоры товарищей, ни замечания человека за столом не  могли
заставить рыжеволосого замолчать.
     Голова Имбера опять склонилась на грудь, а глаза  словно  подернулись
пеленой и перестали видеть окружающий мир. Он ушел в свои размышления, как
может размышлять лишь старость о беспредельной тщете порывов юности.
     Хаукан растолкал его снова.
     - Встань, о Имбер. Тебе приказано сказать, почему ты  совершил  такие
преступления и убил этих людей, а потом пришел сюда в поисках Закона.
     Имбер с трудом поднялся на ноги и,  шатаясь  от  слабости,  заговорил
низким, чуть дрожащим голосом, но Хаукан остановил его.
     - Этот  старик  совсем  помешался,  -  обратился  он  по-английски  к
широколобому человеку. - Он, как ребенок, ведет глупые речи.
     - Мы хотим выслушать его глупые речи, - заявил широколобый человек. -
Мы хотим выслушать их до конца, слово за словом. Ясно тебе?
     Хаукану было ясно. Имбер сверкнул  глазами  -  он  догадался,  о  чем
говорил сын его сестры с начальником белых людей. И он начал свою исповедь
- необычайную историю  темнокожего  патриота,  которая  заслуживала  того,
чтобы ее начертали на бронзовых скрижалях  для  будущих  поколений.  Толпа
затихла, как завороженная, а широколобый  судья,  подперев  голову  рукой,
слушал будто самую душу индейца, душу всей его расы. В тишине звучала лишь
гортанная речь Имбера, прерываемая резким голосом переводчика, да время от
времени  раздавался,  подобно  господнему  колоколу   удивленный   возглас
рыжеволосого: "Черт побери!"
     - Я - Имбер, из племени Белая Рыба, - переводил слова старика Хаукан;
дикарь проснулся  в  нем,  и  налет  цивилизации,  привитой  миссионерским
воспитанием, сразу рассеялся, как только ухо его  уловило  в  речи  Имбера
знакомый ритм и распев. - Мой отец был Отсбаок, могучий воин. Когда я  был
маленьким мальчиком, теплое солнце грело нашу землю  и  радость  согревала
сердца. Люди не гнались за тем, чего не знали, не слушали  чужих  голосов,
обычаи отцов были их обычаями. Юноши с удовольствием глядели на девушек, а
девушек тешили из взгляды. Женщины кормили грудью младенцев, и  чресла  их
были отягчены обильным приплодом. Племя росло, и мужчины  в  те  дни  были
мужчинами. Они были мужчинами в дни мира и изобилия, мужчинами  оставались
и в дни войны и голода.
     В те времена было больше рыбы в воде, чем ныне, и больше дичи в лесу.
Наши собаки были волчьей породы, им было тепло под толстой шкурой,  и  они
не страшились ни стужи, ни урагана. И мы сами были такими же, как  собаки,
- мы тоже не страшились ни стужи, ни урагана. А когда люди  племени  пелли
пришли на нашу землю, мы убивали их,  и  они  убивали  нас.  Ибо  мы  были
мужчинами, мы, люди племени Белая Рыба;  наши  отцы  и  отцы  наших  отцов
сражались с пламенем пелли и установили границы нашей земли.
     Я сказал: бесстрашны были наши собаки, бесстрашны были и мы сами.  Но
однажды  пришел  к  нам  первый  белый  человек.  Он  полз  по  снегу   на
четвереньках - вот так. Кожа его была туго  натянута,  под  кожей  торчали
кости. Мы никогда не видали такого человека, и мы удивлялись и гадали,  из
какого он племени и откуда пришел. Он был слаб, очень слаб, как  маленький
ребенок, и мы дали ему место  у  очага,  подостлали  ему  теплые  шкуры  и
накормили его, как кормят маленьких детей.
     С ним пришла собака величиной с трех наших собак, она была тоже очень
слаба. Шерсть  у  этой  собаки  была  короткая  и  плохо  грела,  а  хвост
обморожен, так что конец у  него  отвалился.  Мы  накормили  эту  странную
собаку, обогрели ее у очага и отогнали наших собак, иначе те разорвали  бы
ее.
     От оленьего мяса и вяленой лососины к  человеку  и  собаке  понемногу
вернулись силы, а набравшись сил, они растолстели и осмелели. Человек стал
говорить громким голосом и смеяться  над  стариками  и  юношами  и  дерзко
смотрел на девушек. А его собака дралась с нашими собаками, и, хотя шерсть
у нее была мягкая и короткая, однажды она загрызла трех наших собак.
     Когда мы спрашивали этого человека, из какого он племени, он говорил:
"У меня много братьев" - и смеялся нехорошим смехом.  А  когда  он  совсем
окреп, он ушел от нас, и с ним ушла Нода, дочь вождя. Вскоре после этого у
нас ощенилась одна сука. Никогда мы не видали  таких  щенков  -  они  были
большеголовые,  с  сильными  челюстями,  с  короткой  шерстью   и   совсем
беспомощные. Мой отец Отсбаок был могучий воин; и я помню, что,  когда  он
увидел этих беспомощных щенков, лицо его потемнело от  гнева,  он  схватил
камень - вот так, и потом так - и щенков не стало. А через два лета  после
этого вернулась Нода и принесла на руках маленького мальчика.
     Так  оно  и  началось.  Потом   пришел   второй   белый   человек   с
короткошерстыми собаками, он ушел, а собак оставил. Но он увел шесть самых
сильных  наших  собак,  за  которых  дал  Ку-Со-Ти,  брату  моей   матери,
удивительный пистолет - шесть раз  подряд  и  очень  быстро  стрелял  этот
пистолет. Ку-Со-Ти был горд таким пистолетом и смеялся над нашими луками и
стрелами, он называл их женскими игрушками. С пистолетом в руке  он  пошел
на медведя. Теперь все знают, что не годится идти на медведя с пистолетом,
но откуда нам было знать это тогда? И откуда мог знать  это  Ку-Со-Ти?  Он
очень смело пошел на медведя и быстро выстрелил в него из пистолета  шесть
раз подряд, а медведь только зарычал и раздавил грудь Ку-Со-Ти, как  будто
это было яйцо, и как будто мед из пчелиного гнезда, растекся по земле  его
мозг. Он был умелый охотник, а теперь некому стало убивать  дичь  для  его
скво и детей. И мы все горевали, мы сказали так:  "Что  хорошо  для  белых
людей, то для нас плохо". И это правда.  Белых  людей  много,  белые  люди
толстые, а нас из-за них стало мало, и мы отощали.
     И пришел  третий  белый  человек,  у  него  было  много-много  всякой
удивительной пищи и всякого добра. Он сторговал  у  нас  в  обмен  на