Старый искатель приключений, видавший виды, горячо поддержал его.
     К вечеру второго дня Гриф приказал спустить вельбот. Сам  он  сел  на
носу, с зажженной сигаретой в зубах и  динамитной  шашкой  в  руке,  -  он
намеревался глушить рыбу и рассчитывал на богатую  добычу.  Вдоль  скамеек
лежало с полдюжины винчестеров, а сидевший за рулем Олбрайт имел под рукой
маузер. Они плыли  мимо  зеленой  стены  зарослей.  Временами  переставали
грести, и лодка останавливалась среди глубокого безмолвия.
     - Ставлю два против одного, что кусты кишат ими... Держу пари на один
фунт, - прошептал Олбрайт.
     Пенкберн еще мгновение вслушивался и принял пари.  Через  пять  минут
они увидели стаю кефали. Темнокожие гребцы перестали грести.  Гриф  поднес
шнур к своей сигарете и бросил в воду динамитную  шашку.  Шнур  был  такой
короткий, что шашка моментально взорвалась. И в ту же секунду заросли тоже
как будто взорвались - с дикими,  воинственными  криками  из-за  мангровых
деревьев выскочили, как обезьяны, черные обнаженные люди.
     На вельботе все схватились за винтовки. Затем наступила выжидательная
пауза. На торчавших из воды  корнях  столпилось  около  сотни  чернокожих.
Некоторые  были  вооружены  устаревшими  винтовками  системы  Снайдер,  но
большинство - томагавками,  закаленными  на  огне  копьями  и  стрелами  с
костяными наконечниками.
     Не было произнесено ни одного слова. Обе стороны  наблюдали  друг  за
другом через разделявшие их двадцать футов воды. Одноглазый старик негр, с
заросшим щетиной лицом, направил винтовку на  Олбрайта,  который,  в  свою
очередь, держал его под прицелом своего маузера.  Эта  сцена  продолжалась
минуты две. Оглушенная  рыба  между  тем  всплывала  на  поверхность  или,
полуживая, трепетала в прозрачной глубине.
     - Все в порядке, ребята, - сказал Гриф спокойно. -  Кладите  ружья  и
прыгайте в воду. Мистер Олбрайт, киньте табаку этой одноглазой скотине.
     Пока матросы ныряли за рыбой, Олбрайт бросил на берег пачку  дешевого
табака. Одноглазый кивал головой  и  гримасничал,  пытаясь  придать  своей
физиономии любезное  выражение.  Копья  опустились,  луки  разогнулись,  а
стрелы были вложены в колчаны.
     - Видите, они знают, что такое табак, - сказал Гриф, когда они  плыли
обратно к шхуне. - Значит, надо ждать гостей.  Вскройте  ящик  с  табаком,
мистер Олбрайт, и приготовьте несколько ножей для обмена. Вон  уже  плывет
пирога!
     Одноглазый, как подобает вождю,  плыл  один  -  навстречу  опасности,
рискуя жизнью ради своего племени. Карлсен перегнулся через борт,  помогая
гостю подняться на палубу, и, повернув голову, буркнул:
     - Они выкопали деньги, мистер Гриф!  Старый  хрыч  прямо-таки  увешан
ими.
     Одноглазый ковылял по палубе, заискивающе улыбаясь  и  плохо  скрывая
страх, который он еще не вполне преодолел.  Он  хромал  на  одну  ногу,  и
причина была ясна - ужасный шрам в несколько  дюймов  глубиной  через  все
бедро до колена. На нем не было никакой одежды, но зато его нос щетинился,
как шкура дикобраза - он был продырявлен по крайней мере в десяти  местах,
и в каждое отверстие была продета костяная игла, покрытая резьбой.  С  шеи
на грязную грудь свисало ожерелье из золотых соверенов, к ушам  прицеплены
серебряные полукроны, а  под  носом  (хрящ  между  ноздрей  был  проткнут)
болталась большая медная монета. Она потускнела  и  позеленела,  но  сразу
можно было узнать в ней английский пенс.
     -  Подождите,  Гриф,  -  сказал   Пенкберн   с   хорошо   разыгранной
беззаботностью. - Вы говорите, что они покупают у белых людей только  бусы
и табак. Прекрасно. Слушайте меня. Они нашли клад, и придется  его  у  них
выменивать. Соберите в сторонке  всю  команду  и  внушите  им,  чтобы  они
притворились, будто их интересуют только пенсы. Понятно? Золотыми монетами
они должны пренебрегать, а серебряные брать, но неохотно. Пусть требуют от
дикарей одни только медяки.
     Пенкберн стал руководить обменом. За пенс из носа Одноглазого он  дал
десять пачек табаку. Поскольку каждая пачка стоила Дэвиду Грифу один цент,
сделка была явно убыточной. Но  за  серебряные  полукроны  Пенкберн  давал
только по одной пачке. От соверенов он вообще отказался.  Чем  решительнее
он отказывался, тем  упорнее  Одноглазый  навязывал  ему  их.  Наконец,  с
притворным раздражением, как бы делая  явную  уступку,  Пенкберн  дал  две
пачки за ожерелье из десяти соверенов.
     - Преклоняюсь перед вами! - сказал Гриф Пенкберну вечером за  обедом.
- Ничего умнее не придумаешь! Вы произвели  переоценку  ценностей.  Теперь
они будут дорожить пенсами и навязывать нам  соверены.  Пенкберн,  пью  за
ваше здоровье! Юнга! Еще чашку чаю для мистера Пенкберна.
     Началась золотая неделя. От зари до сумерек пироги  рядами  стояли  в
двухстах футах  от  шхуны  -  здесь  начиналась  запретная  зона.  Границу
охраняли вооруженные винтовками матросы, туземцы с острова  Рапа.  Пирогам
разрешалось подходить к шхуне только по одной, и чернокожие допускались на
палубу лишь по одиночке. Здесь, под  полотняным  навесом,  сменяясь  через
каждый час, четверо белых вели обмен. Он велся по расценкам, установленным
Пенкберном и Одноглазым. За пять соверенов давали одну  пачку  табаку;  за
сто соверенов - двадцать пачек.  Таким  образом,  людоед  с  хитрым  видом
выкладывал на  стол  тысячу  долларов  золотом  и,  невероятно  довольный,
отправлялся обратно, получив на сорок центов табаку.
     - Надеюсь, у нас хватит курева, - с сомнением  в  голосе  пробормотал
Карлсен, вскрывая второй ящик.
     Олбрайт рассмеялся.
     - У нас в трюме  пятьдесят  ящиков,  -  сказал  он,  -  а,  по  моему
подсчету, за три ящика мы выручаем сто тысяч  долларов.  Зарыт  был  всего
один миллион,  значит,  он  нам  обойдется  в  тридцать  ящиков.  Впрочем,
разумеется, надо иметь резерв на серебро и пенсы. Эквадорские федералисты,
наверное, погрузили на шхуну всю монету, какую нашли в казначействе.
     Пенсов и шиллингов почти не приносили, хотя Пенкберн  постоянно  и  с
беспокойством их спрашивал. Казалось, ему были нужны  только  пенсы,  и  в
глазах его при виде их появлялся жадный блеск. Дикари решили,  что  золото
представляет наименьшую ценность и,  значит,  его  нужно  сбыть  в  первую
очередь. Пенсы же, за которые дают товару в пятьдесят раз больше,  чем  за
соверены,  надо  придержать  и  хранить,  как  зеницу   ока.   Несомненно,
седобородые мудрецы, посовещавшись в своих лесных берлогах, решили поднять
цену на пенсы, как только спустят белым все золото. Как знать? Авось,  эти
чужеземцы станут давать даже по двадцать пачек за драгоценные медяки!
     К концу недели торговля пошла вяло. Тогда изредка  появлялись  пенсы,
которые неохотно отдавались дикарями за десять пачек. Серебра же поступило
на несколько тысяч долларов.
     На  восьмой  день  утром  обмен  прекратился.   Седобородые   мудрецы
приступили к осуществлению своего плана и потребовали по двадцать пачек за
пенс. Одноглазый изложил новые условия. Белые  приняли  это,  по-видимому,
весьма серьезно и начали вполголоса совещаться. Если бы Одноглазый понимал
по-английски, ему все стало бы ясно.
     - Мы получили восемьсот с лишним тысяч, не считая серебра,  -  сказал
Гриф. - Это, пожалуй, все, что у  них  имелось.  Остальные  двести  тысяч,
вероятнее всего,  попали  к  лесным  племенам,  которые  живут  в  глубине
острова. Давайте вернемся сюда через три месяца. За это  время  прибрежные
жители выменяют у лесных эти деньги обратно; да  и  табак  у  них  к  тому
времени уже кончится.
     - Грех будет покупать у них пенсы! - ухмыльнулся Олбрайт. - Это не по
нутру моей бережливой купеческой душе.
     - Начинается береговой бриз, - сказал Гриф, глядя на Пенкберна. - Ну,
как ваше мнение?
     Пенкберн кивнул.
     - Прекрасно. - Гриф подставил щеку ветру и почувствовал, что он  дует
слабо и неравномерно. - Мистер Карлсен, поднимайте якорь и ставьте паруса.
И пусть вельботы будут наготове для буксировки. Этот бриз ненадежен.
     Он поднял початый ящик табаку, в котором оставалось  еще  шестьсот  -
семьсот пачек, сунул его в руки Одноглазому и помог  ошеломленному  дикарю
перебраться через  борт.  Когда  на  мачте  поставили  фок,  в  пирогах  у
запретной зоны раздался  вопль  отчаяния.  А  когда  был  поднят  якорь  и
"Морская Чайка" тронулась с места, Одноглазый,  под  наведенными  на  него
винтовками, подплыл к борту и, неистово жестикулируя, объявил  о  согласии
своего племени отдавать пенсы по десять пачек за штуку.
     - Юнга! Кокос! - крикнул Пенкберн.
     - Итак, вы отправляетесь в Сидней, - сказал Гриф. - А потом?
     - Потом вернусь сюда вместе с вами за остальными двумя сотнями тысяч,
- ответил Пенкберн.  -  А  пока  займусь  постройкой  шхуны  для  дальнего
плавания. Кроме того, я буду судиться с моими опекунами -  пусть  докажут,
что мне нельзя доверить отцовские деньги! Пусть попробуют это доказать!  А
я им докажу обратное!
     Он с гордостью напряг  мускулы  под  тонкой  рубашкой,  схватил  двух
чернокожих буфетчиков и поднял их над головой, как гимнастические гири.
     - Потравить фока-шкот! Живо! - крикнул Карлсен с юта, где  ветер  уже
наполнял грот.
     Пенкберн отпустил буфетчиков и бросился выполнять приказание, обогнав
на два прыжка матроса-туземца, тоже бежавшего к ходовому концу снасти.





                              В ДЕБРЯХ СЕВЕРА


     Далеко  за  чертой  последних,  реденьких  рощиц  и  чахлой   поросли
кустарника, в самом сердце  Бесплодной  Земли,  куда  суровый  север,  как
принято думать, не допускает ничего живого, после долгого и трудного  пути
вдруг открываются глазу громадные леса и  широкие,  веселые  просторы.  Но
люди только теперь узнают  об  этом.  Исследователям  случалось  проникать
туда, но до сих пор ни один из них не вернулся, чтобы поведать о них миру.
     Бесплодная  Земля...  Она  и  в  самом  деле  бесплодна,  эта  унылая
арктическая  равнина,  заполярная  пустыня,  хмурая  и  неласковая  родина
мускусного быка и тощего тундрового волка. Такой и представилась она Эвери
Ван-Бранту: ни единого деревца,  ничего  радующего  взор,  только  мхи  да
лишайники - словом, непривлекательная картина. Такой по крайней  мере  она
оставалась до тех пор, пока он не достиг  пространства,  обозначенного  на
карте белым  пятном,  где  неожиданно  увидел  роскошные  хвойные  леса  и
встретил селения неизвестных эскимосских племен. Был  у  него  замысел  (с
расчетом на славу) нарушить  однообразие  этих  белых  пятен  на  карте  и
испещрить  их  обозначениями  горных  цепей,  низин,   водных   бассейнов,
извилистыми  линиями  рек;  поэтому  он  особенно   радовался   неожиданно
открывшейся возможности нанести на карту большой лесной  пояс  и  туземные
поселения.
     Эвери  Ван-Брант,  или,  именуя   его   полным   титулом,   профессор
геологического института Э.Ван-Брант, был помощником начальника экспедиции
и начальником отдельного ее отряда; этот отряд он повел  обходом  миль  на
пятьсот вверх по притоку Телона и теперь во главе его  входил  в  одно  из
таких неизвестных поселений. За ним брели восемь человек; двое из них были
канадские французы-проводники, остальные - рослые индейцы племени  кри  из
Манитоба-Уэй. Он один был чистокровным  англосаксом,  и  кровь,  энергично
пульсирующая в его жилах, понуждала его следовать традициям предков. Клайв
и Гастингс, Дрэйк и Рэлей, Генгист и  Горса  незримо  шли  вместе  с  ним.
Первым из своих  соотечественников  войдет  он  в  это  одинокое  северное
селение; при этой мысли его охватило ликование, и спутники  заметили,  что
усталость его вдруг прошла и он бессознательно ускорил шаг.
     Жители  селения  пестрой  толпой  высыпали  навстречу:  мужчины   шли
впереди, угрожающе сжимая в руках луки и копья, женщины  и  дети  боязливо
сбились в  кучку  сзади.  Ван-Брант  поднял  правую  руку  в  знак  мирных
намерений - знак, понятный всем народам земли,  и  эскимосы  ответили  ему
таким же мирным приветствием. Но тут вдруг, к его досаде, из толпы выбежал
какой-то одетый в звериные шкуры человек и протянул ему руку  с  привычным
возгласом: "Хелло!". У него была густая борода, бронзовый  загар  покрывал
его щеки и лоб, но Ван-Брант сразу признал в нем человека своей расы.
     - Кто вы? - спросил он, пожимая протянутую руку. - Андрэ?
     - Кто это - Андрэ? - переспросил тот.
     Ван-Брант пристальнее всмотрелся в него.
     - Черт возьми! Вы здесь, видно, немало прожили.
     - Пять лет, - ответил бородатый,  и  в  глазах  его  мелькнул  огонек
гордости. - Но пойдем поговорим, пусть они располагаются по  соседству,  -
добавил он, перехватив взгляд, брошенный Ван-Брантом на его  спутников.  -
Старый Тантлач позаботится о них. Идем же.
     Он двинулся вперед быстрым шагом, и Ван-Брант последовал за ним через
все селение. В беспорядке, там, где  позволяла  неровная  местность,  были
разбросаны чумы, крытые лосиными  шкурами.  Ван-Брант  окинул  их  опытным
взглядом и сделал подсчет.
     - Двести человек, не считая малолетних, - объявил он.
     Бородатый молча кивнул головой.
     - Примерно так. А я живу вот здесь, на отлете; тут, понимаете,  более
уединенно. Садитесь.  Я  охотно  поем  вместе  с  вами,  когда  ваши  люди
что-нибудь приготовят. Я забыл вкус чая... Пять лет не пил, не помню,  как
он и пахнет. Табак есть у вас? А! Спасибо! И трубка найдется? Вот  славно!
Теперь бы спичку - и посмотрим, потеряло ли это зелье свою прелесть?
     Он чиркнул спичкой, с бережливой осторожностью лесного жителя охраняя
ее слабый огонек, точно этот огонек был  единственный  на  всем  свете,  и
сделал первую затяжку. Некоторое время он сосредоточенно задерживал в себе
дым, потом медленно, как бы смакуя, выпустил его  сквозь  вытянутые  губы.
Выражение  его  лица  смягчилось,  взгляд  стал  мечтательно-туманным.  Он
откинулся назад, вздохнул всей грудью, блаженно, с глубоким наслаждением и
проговорил:
     - Здорово! Прекрасная вещь!
     Ван-Брант сочувственно усмехнулся.
     - Так вы говорите - пять лет?
     - Пять лет. - Он вздохнул снова. - Человек - существо  любопытное,  и
потому вам, разумеется, хотелось бы знать, как это получилось, - положение
и правда довольно-таки странное. Но рассказывать, в  сущности,  нечего.  Я
отправился из Эдмонтона поохотиться на мускусного быка,  и  меня  постигли
неудачи, так же как Пайка и многих других; спутники мои погибли, я потерял
все свои припасы. Голод, лишения - обычная история,  я  с  грехом  пополам
уцелел и вот чуть не на четвереньках приполз к этому Тантлачу.
     - Пять лет, - тихо проговорил Ван-Брант, как бы соображая,  что  было
пять лет назад.
     - Пять лет минуло в феврале. Я переправился через Большое Невольничье
озеро в начале мая...
     - Так вы - Фэрфакс? - перебил его Ван-Брант.
     Тот кивнул утвердительно.
     - Постойте... Джон, если не ошибаюсь, Джон Фэрфакс?
     - Откуда вы знаете? - лениво спросил Фэрфакс,  поглощенный  тем,  что
пускал кверху кольца дыма.
     - Газеты были тогда полны сообщениями о вас. Преванш...
     - Преванш! - Фэрфакс вдруг оживился и  сел.  -  Он  пропал  где-то  в
Туманных Горах...
     - Да, но он выбрался оттуда и спасся.
     Фэрфакс снова откинулся на спину, продолжая пускать колечки.
     - Рад слышать, сказал он задумчиво. - Преванш - молодец парень,  хоть
и с заскоками. Значит, он выбрался? Так, так, я рад...
     Пять лет... Мысль  Ван-Бранта  все  возвращалась  к  этим  словам,  и
откуда-то из глубины памяти вдруг всплыло перед ним лицо  Эмили  Саутвэйт.
Пять лет... Косяк диких гусей с криком пролетел над головой,  но,  заметив
чумы и  людей,  быстро  повернул  на  север,  навстречу  тлеющему  солнцу.
Ван-Брант скоро  потерял  их  из  виду.  Он  вынул  часы.  Был  час  ночи.
Тянувшиеся к северу облака пламенели кровавыми отблесками, и темно-красные
лучи, проникая в лесную чащу,  озаряли  ее  зловещим  светом.  Воздух  был
спокоен и недвижим, ни одна иголка на  сосне  не  шевелилась,  и  малейший
шорох разносился кругом отчетливо  и  ясно,  как  звук  рожка.  Индейцы  и
французы-проводники поддались чарам этой тишины и  переговаривались  между
собой вполголоса; даже повар и  тот  невольно  старался  поменьше  греметь
сковородой и котелком. Где-то плакал ребенок, а из глубины леса  доносился
голос женщины и, как  тонкая  серебряная  струна,  звенел  в  погребальном
напеве:
     - О-о-о-о-о-о-а-аа-а-а-аа-а-а! О-о-о-о-о-о-ааа-аа...
     Ван-Брант вздрогнул и нервно потер руки.
     - Итак, меня сочли погибшим? - неторопливо процедил его собеседник.
     - Что ж... ведь вы так и не вернулись; и ваши друзья...
     - Скоро меня  забыли,  -  засмеялся  Фэрфакс  неприятным,  вызывающим
смехом.
     - Почему же вы не ушли отсюда?
     - Отчасти, пожалуй, потому, что не хотел,  а  отчасти  вследствие  не
зависящих от меня обстоятельств. Видите ли, Тантлач, вождь этого  племени,
лежал со сломанным бедром, когда я  сюда  попал,  -  у  него  был  сложный
перелом. Я вправил ему кость и вылечил его. Я решил пожить здесь  немного,
пока не наберусь сил. До меня  Тантлач  не  видел  ни  одного  белого,  и,
конечно, я показался ему великим мудрецом, потому  что  научил  людей  его
племени множеству полезных  вещей.  Между  прочим,  я  обучил  их  началам
военной тактики; они покорили четыре соседних племени - чьих поселений  вы
еще не видели - и в результате стали хозяевами  этого  края.  Естественно,
они получили обо мне самое высокое понятие, так что, когда  я  собрался  в
путь, они и слышать не захотели о моем уходе. Что  и  говорить,  они  были
очень гостеприимны! Приставили ко мне двух стражей и стерегли меня день  и
ночь. Наконец, Тантлач посулил  мне  кое-какие  блага  -  так  сказать,  в
награду; а мне, в сущности, было все равно - уйти или оставаться, - вот  я
и остался.
     - Я знал вашего брата во Фрейбурге. Я - Ван-Брант.
     Фэрфакс порывисто привстал и пожал ему руку.
     - Так это вы старый друг Билли! Бедный Билли! Он часто говорил мне  о
вас... Однако удивительная встреча - в таком месте! - добавил  он,  окинув
взглядом весь первобытный пейзаж, и на мгновение прислушался к  заунывному
пению женщины. - Все никак не успокоится - мужа у нее задрал медведь.
     - Животная жизнь! - с гримасой  отвращения  заметил  Ван-Брант.  -  Я
думаю,  что  после  пяти  лет  такой  жизни  цивилизация   покажется   вам
заманчивой? Что вы на это скажете?
     Лицо Фэрфакса приняло безразличное выражение.
     - Ох, не знаю. Эти люди хотя бы честны и живут по своему разумению. И
притом  удивительно  бесхитростны.  Никаких  сложностей:  каждое   простое
чувство не приобретает у них тысячу и один  тончайший  нюанс.  Они  любят,
боятся,  ненавидят,  сердятся  или  радуются  -  и  выражают  это  просто,
естественно и ясно, - ошибиться  нельзя...  Может  быть,  это  и  животная
жизнь, но по крайней мере так жить  -  легко.  Ни  кокетства,  ни  игры  в
любовь. Если женщина полюбила вас, она не замедлит вам это  сказать.  Если
она вас ненавидит, она вам это тоже скажет, и вы вольны поколотить  ее  за
это, но, так или иначе, она точно  знает,  чего  вы  хотите,  а  вы  точно
знаете, чего  хочет  она.  Ни  ошибок,  ни  взаимного  непонимания.  После
лихорадки, какой то и дело заболевает цивилизованный мир, в этом есть своя
прелесть. Вы согласны?..
     - Нет, это очень хорошая  жизнь,  -  продолжал  он,  помолчав,  -  по
крайней мере для меня она достаточно хороша, и я не ищу другой.
     Ван-Брант в раздумье опустил голову, и на  его  губах  заиграла  чуть
заметная  улыбка.  Ни  кокетства,  ни  игры   в   любовь,   ни   взаимного
непонимания... Видно, и Фэрфакс никак не  успокоится  потому  только,  что
Эмили  Саутвэйт  тоже  в  некотором  роде  "задрал  медведь".  И  довольно
симпатичный медведь был этот Карлтон Саутвэйт.
     - И все-таки вы уйдете со мной, - уверенно сказал Ван-Брант.
     - Нет, не уйду.
     -