Там,  внизу,  текла  широкая,  медлительная
река. Она была ему незнакома, и это его удивило. Он медленно следил за  ее
течением, смотрел, как она вьется среди голых, угрюмых холмов,  еще  более
угрюмых и  низких,  чем  те,  которые  он  видел  до  сих  пор.  Медленно,
равнодушно, без всякого интереса он проследил за течением незнакомой  реки
почти до самого горизонта и увидел, что она вливается в светлое блистающее
море. И все же это его не взволновало. "Очень странно, - подумал он, - это
или мираж, или видение, плод  расстроенного  воображения".  Он  еще  более
убедился  в  этом,  когда  увидел  корабль,  стоявший  на  якоре   посреди
блистающего моря. Он закрыл глаза на секунду и снова открыл  их.  Странно,
что видение не исчезает! А впрочем, нет ничего странного. Он знал,  что  в
сердце этой бесплодной земли нет ни моря, ни  кораблей,  так  же  как  нет
патронов в его незаряженном ружье.
     Он услышал за своей спиной какое-то сопение -  не  то  вздох,  не  то
кашель. Очень медленно, преодолевая  крайнюю  слабость  и  оцепенение,  он
повернулся на другой бок. Поблизости он ничего не увидел и стал  терпеливо
ждать. Опять послышались сопение и  кашель,  и  между  двумя  островерхими
камнями, не больше чем шагах в двадцати от себя, он  увидел  серую  голову
волка. Уши не торчали кверху, как это  ему  приходилось  видеть  у  других
волков, глаза помутнели и налились кровью,  голова  бессильно  понурилась.
Волк, верно, был болен: он все время чихал и кашлял.
     "Вот это по крайней мере не кажется, - подумал он и опять  повернулся
на другой бок, чтобы увидеть настоящий мир, не  застланный  теперь  дымкой
видений. Но море все так же сверкало  в  отдалении,  и  корабль  был  ясно
виден. Быть может, это все-таки настоящее? Он закрыл глаза и стал думать -
и в конце концов понял, в чем дело. Он шел на северо-восток,  удаляясь  от
реки Диз, и попал в долину реки Коппермайн. Эта широкая, медлительная река
и была Коппермайн. Это блистающее море - Ледовитый океан. Этот  корабль  -
китобойное судно, заплывшее далеко к востоку от устья реки  Маккензи,  оно
стоит на якоре в заливе Коронации. Он вспомнил  карту  Компании  Гудзонова
залива, которую видел когда-то, и все стало ясно и понятно.
     Он сел и начал думать о самых неотложных  делах.  Обмотки  из  одеяла
совсем износились, и ноги у него были содраны до  живого  мяса.  Последнее
одеяло было израсходовано. Ружье и нож он потерял. Шапка тоже пропала,  но
спички в кисете за пазухой, завернутые в пергамент,  остались  целы  и  не
отсырели. Он посмотрел на часы. Они все еще шли и  показывали  одиннадцать
часов. Должно быть, он не забывал заводить их.
     Он был спокоен и в полном сознании. Несмотря на страшную слабость, он
не чувствовал никакой боли. Есть ему не хотелось. Мысль о  еде  была  даже
неприятна ему, и все, что он ни делал, делалось им по велению рассудка. Он
оторвал штанины до колен и обвязал ими ступни.  Ведерко  он  почему-то  не
бросил: надо будет выпить кипятку, прежде чем  начать  путь  к  кораблю  -
очень тяжелый, как он предвидел.
     Все его движения были медленны. Он дрожал, как в параличе.  Он  хотел
набрать сухого мха, но  не  смог  подняться  на  ноги.  Несколько  раз  он
пробовал встать и в конце концов  пополз  на  четвереньках.  Один  раз  он
подполз очень близко к  больному  волку.  Зверь  неохотно  посторонился  и
облизнул морду, насилу двигая языком. Человек заметил,  что  язык  был  не
здорового,  красного  цвета,  а  желтовато-бурый,  покрытый   полузасохшей
слизью.
     Выпив кипятку, он почувствовал, что может подняться на  ноги  и  даже
идти, хотя силы его были почти на исходе. Ему приходилось отдыхать чуть не
каждую минуту. Он шел слабыми, неверными  шагами,  и  такими  же  слабыми,
неверными шагами тащился за ним волк.
     И в эту ночь, когда блистающее море скрылось во тьме, человек  понял,
что приблизился к нему не больше чем на четыре мили.
     Ночью он все время слышал  кашель  больного  волка,  а  иногда  крики
оленят. Вокруг была жизнь, но жизнь, полная сил и здоровья, а он  понимал,
что больной волк тащится по следам больного человека в надежде,  что  этот
человек умрет первым. Утром, открыв глаза, он увидел, что волк смотрит  на
него тоскливо и жадно. Зверь, похожий на заморенную унылую собаку,  стоял,
понурив голову и поджав хвост.  Он  дрожал  на  холодном  ветру  и  угрюмо
оскалил зубы, когда человек заговорил с ним голосом, упавшим  до  хриплого
шепота.
     Взошло яркое солнце, и все утро путник, спотыкаясь  и  падая,  шел  к
кораблю  на  блистающем  море.  Погода  стояла  прекрасная.  Это  началось
короткое бабье лето северных широт. Оно могло продержаться  неделю,  могло
кончиться завтра или послезавтра.
     После полудня он напал  на  след.  Это  был  след  другого  человека,
который не шел, а тащился на четвереньках. Он подумал, что это,  возможно,
след Билла, но подумал вяло и равнодушно. Ему было все равно. В  сущности,
он перестал что-либо чувствовать и волноваться. Он  уже  не  ощущал  боли.
Желудок и нервы словно дремали. Однако жизнь, еще теплившаяся в нем, гнала
его вперед. Он очень устал, но жизнь в нем не хотела  гибнуть;  и  потому,
что она не хотела гибнуть, человек все еще ел болотные ягоды  и  пескарей,
пил кипяток и следил за больным волком, не спуская с него глаз.
     Он  шел  следом  другого   человека,   того,   который   тащился   на
четвереньках, и скоро увидел конец его пути: обглоданные кости  на  мокром
мху, сохранившем следы волчьих лап. Он  увидел  туго  набитый  мешочек  из
оленьей кожи - такой же, какой был у него, - разорванный  острыми  зубами.
Он поднял этот мешочек,  хотя  его  ослабевшие  пальцы  не  в  силах  были
удержать такую тяжесть. Билл  не  бросил  его  до  конца.  Ха-ха!  Он  еще
посмеется над Биллом. Он останется  жив  и  возьмет  мешочек  на  корабль,
который стоит посреди блистающего моря.  Он  засмеялся  хриплым,  страшным
смехом, похожим на карканье ворона,  и  больной  волк  вторил  ему,  уныло
подвывая. Человек сразу замолчал. Как же он  будет  смеяться  над  Биллом,
если это Билл, если эти бело-розовые, чистые кости - все, что осталось  от
Билла?
     Он отвернулся. Да, Билл его бросил, но он  не  возьмет  золота  и  не
станет сосать кости Билла. А  Билл  стал  бы,  будь  Билл  на  его  месте,
размышлял он, тащась дальше.
     Он набрел на маленькое озерко. И,  наклонившись  над  ним  в  поисках
пескарей, отшатнулся, словно ужаленный. Он увидел свое лицо, отраженное  в
воде. Это отражение было так страшно, что  пробудило  даже  его  отупевшую
душу. В озерке плавали три пескаря, но  оно  было  велико,  и  он  не  мог
вычерпать его до дна; он попробовал  поймать  рыб  ведерком,  но  в  конце
концов бросил эту мысль. Он побоялся, что от усталости  упадет  в  воду  и
утонет. По этой же причине он не отважился плыть по реке на  бревне,  хотя
бревен было много на песчаных отмелях.
     В этот день  он  сократил  на  три  мили  расстояние  между  собой  и
кораблем,  а  на  следующий  день  -  на  две  мили;  теперь  он  полз  на
четвереньках, как Билл. К концу пятого дня до корабля все  еще  оставалось
миль семь, а он теперь не мог  пройти  и  мили  в  день.  Бабье  лето  еще
держалось, а он то полз на четвереньках, то падал без  чувств,  и  по  его
следам все так же тащился больной волк, кашляя и  чихая.  Колени  человека
были содраны до живого мяса, и ступни тоже, и хотя он оторвал  две  полосы
от рубашки, чтобы обмотать их, красный  след  тянулся  за  ним  по  мху  и
камням. Оглянувшись как-то, он увидел, что волк  с  жадностью  лижет  этот
кровавый след, и ясно представил себе, каков будет его конец, если он  сам
не убьет волка. И тогда  началась  самая  жестокая  борьба,  какая  только
бывает в жизни: больной человек на четвереньках и больной волк, ковылявший
за ним, - оба они, полумертвые, тащились через пустыню,  подстерегая  друг
друга.
     Будь то здоровый волк, человек не стал бы так сопротивляться, но  ему
было неприятно думать, что он попадет в утробу этой мерзкой  твари,  почти
падали. Ему стало противно. У него снова начинался бред, сознание туманили
галлюцинации, и светлые промежутки становились все короче и реже.
     Однажды он пришел в чувство, услышав чье-то дыхание над  самым  ухом.
Волк отпрыгнул назад, споткнулся и упал от слабости. Это было  смешно,  но
человек не улыбнулся. Он даже не испугался. Страх  уже  не  имел  над  ним
власти. Но мысли его на минуту прояснились, и  он  лежал,  раздумывая.  До
корабля оставалось теперь мили четыре, не  больше.  Он  видел  его  совсем
ясно, протирая затуманенные  глаза,  видел  и  лодочку  с  белым  парусом,
рассекавшую сверкающее море. Но ему не одолеть эти  четыре  мили.  Он  это
знал и относился к этому спокойно. Он знал, что не проползет и полумили. И
все-таки ему хотелось жить. Было бы глупо  умереть  после  всего,  что  он
перенес. Судьба требовала от  него  слишком  много.  Даже  умирая,  он  не
покорялся смерти. Возможно, это было чистое безумие, но и в когтях  смерти
он бросал ей вызов и боролся с ней.
     Он закрыл глаза  и  бесконечно  бережно  собрал  все  свои  силы.  Он
крепился, стараясь не поддаваться  чувству  дурноты,  затопившему,  словно
прилив,  все  его  существо.  Это  чувство  поднималось  волной  и  мутило
сознание. Временами  он  словно  тонул,  погружаясь  в  забытье  и  силясь
выплыть, но каким-то необъяснимым образом остатки воли помогали ему  снова
выбраться на поверхность.
     Он лежал на спине неподвижно и  слышал,  как  хриплое  дыхание  волка
приближается к нему. Оно ощущалось все ближе и ближе, время  тянулось  без
конца, но человек не пошевельнулся ни разу. Вот дыхание слышно  над  самым
ухом. Жесткий сухой язык царапнул его щеку словно наждачной бумагой.  Руки
у него вскинулись кверху - по крайней мере он хотел их вскинуть  -  пальцы
согнулись как когти, но схватили пустоту. Для быстрых и уверенных движений
нужна сила, а силы у него не было.
     Волк был терпелив, но и человек был терпелив  не  меньше.  Полдня  он
лежал неподвижно, борясь с забытьем и сторожа  волка,  который  хотел  его
съесть и которого он съел бы сам, если бы  мог.  Время  от  времени  волна
забытья захлестывала его, и он видел долгие сны; но все время, и во сне  и
наяву, он ждал, что вот-вот услышит хриплое дыхание и его лизнет  шершавый
язык.
     Дыхание он  не  услышал,  но  проснулся  оттого,  что  шершавый  язык
коснулся его руки. Человек ждал. Клыки  слегка  сдавили  его  руку,  потом
давление стало сильнее - волк из последних сил  старался  вонзить  зубы  в
добычу, которую так долго подстерегал. Но и  человек  ждал  долго,  и  его
искусанная рука сжала  волчью  челюсть.  И  в  то  время  как  волк  слабо
отбивался,  а  рука  так  же  слабо  сжимала  его  челюсть,  другая   рука
протянулась и схватила волка. Еще пять минут,  и  человек  придавил  волка
всей своей тяжестью. Его рукам не хватало силы, чтобы задушить  волка,  но
человек прижался лицом к волчьей шее, и его рот был полон  шерсти.  Прошло
полчаса, и человек почувствовал, что в горло ему сочится  теплая  струйка.
Это было мучительно, словно ему в желудок вливали расплавленный свинец,  и
только усилием воли он заставлял себя терпеть. Потом  человек  перекатился
на спину и уснул.
     На китобойном судне "Бедфорд"  ехало  несколько  человек  из  научной
экспедиции. С палубы они заметили какое-то странное  существо  на  берегу.
Оно ползло к морю, едва передвигаясь по песку. Ученые не могли понять, что
это такое, и, как подобает естествоиспытателям, сели в шлюпку и поплыли  к
берегу. Они увидели живое существо, но вряд  ли  его  можно  было  назвать
человеком. Оно ничего не слышало, ничего не понимало и корчилось на песке,
словно гигантский червяк. Ему почти не удавалось продвинуться  вперед,  но
оно не отступало и, корчась и  извиваясь,  продвигалось  вперед  шагов  на
двадцать в час.


     Через три недели, лежа на койке китобойного судна "Бедфорд",  человек
со слезами рассказывал, кто он  такой  и  что  ему  пришлось  вынести.  Он
бормотал что-то бессвязное о своей матери, о Южной  Калифорнии,  о  домике
среди цветов и апельсиновых деревьев.
     Прошло несколько дней, и он уже сидел за столом вместе  с  учеными  и
капитаном в кают-компании корабля. Он радовался  изобилию  пищи,  тревожно
провожал взглядом каждый  кусок,  исчезавший  в  чужом  рту,  и  его  лицо
выражало глубокое сожаление. Он был в здравом уме, но чувствовал ненависть
ко всем сидевшим за столом.  Его  мучил  страх,  что  еды  не  хватит.  Он
расспрашивал о запасах провизии повара, юнгу,  самого  капитана.  Они  без
конца успокаивали его, но  он  никому  не  верил  и  тайком  заглядывал  в
кладовую, чтобы убедиться собственными глазами.
     Стали замечать, что он поправляется. Он толстел с каждым днем. Ученые
качали головой и строили разные теории. Стали ограничивать его в  еде,  но
он все раздавался в ширину, особенно в поясе.
     Матросы посмеивались. Они знали, в чем дело.  А  когда  ученые  стали
следить за ним, им тоже стало все ясно. После завтрака он прокрадывался на
бак  и,  словно  нищий,  протягивал  руку  кому-нибудь  из  матросов.  Тот
ухмылялся и подавал ему кусок морского сухаря. Человек жадно хватал кусок,
глядел на него, как скряга  на  золото,  и  прятал  за  пазуху.  Такие  же
подачки, ухмыляясь, давали ему и другие матросы.
     Ученые  промолчали  и  оставили  его  во  покое.  Но  они   осмотрели
потихоньку его койку. Она была набита сухарями. Матрац был полон  сухарей.
Во всех углах были сухари. Однако человек был в  здравом  уме.  Он  только
принимал меры на случай голодовки - вот и все.  Ученые  сказали,  что  это
должно пройти. И это действительно прошло, прежде чем  "Бедфорд"  стал  на
якорь в гавани Сан-Франциско.





                       МАЛЕНЬКИЙ СЧЕТ СУЗИНУ ХОЛЛУ


                                    1

     Окинув еще раз долгим взглядом безбрежную синеву моря, Гриф вздохнул,
слез с шаткого салинга и стал медленно спускаться по вантам на палубу.
     -  Мистер  Сноу,  -  обратился  он  к  молодому  помощнику  капитана,
встретившему его тревожным взглядом,  -  атолл  Лю-Лю,  очевидно,  на  дне
морском. Больше ему быть негде, если есть в навигации хоть капля  здравого
смысла. Ведь мы второй раз проходим над ним, вернее, над тем  местом,  где
ему полагается быть. Либо я совсем забыл, чему меня учили, либо  хронометр
врет.
     -  Это  хронометр,  -  поспешил  уверить  капитана  Сноу.  -  Ведь  я
независимо от вас проводил наблюдения и получил те же результаты.
     - Да, - уныло кивнул головой Гриф, - и там, где у вас Сомнеровы линии
пересекаются и у меня тоже, должен находиться центр атолла Лю-Лю.  Значит,
хронометр не в порядке. Зубец, наверное, сорвался.
     Он быстро подошел к поручням, взглянул на пенистый след за  кормой  и
вернулся назад. "Дядя Тоби", подгоняемый свежим попутным  ветром,  шел  со
скоростью девять-десять узлов.
     - Приведите  шхуну  к  ветру,  мистер  Сноу.  Убавьте  паруса.  Будем
лавировать двухчасовыми  галсами.  Небо  заволакивается.  Определиться  по
звездам ночью вряд ли удастся. Определим широту завтра, выйдем  на  широту
атолла Лю-Лю и будем идти по ней, пока не наткнемся  на  остров.  Вот  как
поступали прежде бывалые моряки.
     Широкая, как бочка, с тяжелым рангоутом, высокими  бортами  и  тупым,
почти голландским, носом шхуна "Дядя Тоби" была самой тихоходной, но  зато
и самой надежной  и  простой  в  управлении  из  шхун  Дэвида  Грифа.  Она
совершала рейсы между островами Банкса и  Санта-Крус,  а  также  ходила  к
отдаленным атоллам, лежащим к северо-западу, откуда  Гриф  вывозил  копру,
черепах, а случалось, и тонну-другую жемчужных раковин, скупаемых для него
туземными агентами. Накануне отплытия жестокий  приступ  лихорадки  свалил
капитана, и Гриф сам повел шхуну в  очередное  полугодичное  плавание.  Он
решил начать с наиболее отдаленного атолла Лю-Лю,  но  сбился  с  курса  и
теперь блуждал в открытом море с испорченным хронометром.



                                    2

     В эту ночь не было видно ни одной звезды. На другой  день  солнце  не
появилось  совсем.  Знойный  влажный  штиль,  порой  прерываемый  сильными
шквалами и ливнями, навис над морем. Чтобы не забираться слишком далеко по
ветру, шхуна легла в дрейф. Так прошло четверо суток. Небо все время  было
затянуто облаками. Солнце исчезло, а звезды если и появлялись, то  мерцали
так тускло и слабо, что нечего было и думать определиться по  ним.  Теперь
уже было ясно, что стихии готовы разыграться, -  самый  неопытный  новичок
понял бы это. Взглянув на барометр, который упорно показывал  29.90,  Гриф
вышел на палубу и столкнулся с Джеки-Джеки, чье лицо было так же  хмуро  и
пасмурно, как небо и воздух. Джеки-Джеки служил на шхуне в качестве не  то
боцмана, не то второго помощника, командуя смешанным канакским экипажем.
     - Большой будет буря, - сказал он. - Я пять, шесть раз видел  большой
буря. Начало всегда такой.
     Гриф кивнул.
     - Приближается ураган, Джеки-Джеки. Барометр скоро начнет падать.
     - Да, - согласился боцман. - Очень сильно дуть будет.
     Минут через десять на палубу вышел Сноу.
     - Начинается, - сказал он. - Уже двадцать  девять  восемьдесят  пять.
Барометр колеблется. Чувствуете, жарища какая? - Он отер  со  лба  пот.  -
Мутит меня что-то. Завтрак обратно просится.
     Джеки-Джеки усмехнулся.
     - Моя тоже весь нутро ходит. Это к буре. Ничего,  "Дядя  Тоби"  хорош
корабль. Выдержит.
     - Поставьте штормовой трисель на грот-мачте  и  штормовой  кливер,  -
обратился Гриф к помощнику. -  Возьмите  все  рифы  на  основных  парусах,
прежде чем убирать их, и закрепите двойными сезнями. Кто знает, что  может
случиться!
     Через час барометр упал  до  29.70.  Духота  стала  еще  невыносимее,
мертвый штиль продолжался.  Помощник  капитана,  совсем  молодой  человек,
шагал по палубе, но тут вдруг остановился и потряс поднятыми кулаками.
     - Где этот чертов ураган! Чего он  медлит!  Пусть  уж  самое  худшее,
только бы скорее! Веселенькая история! Места своего  не  знаем,  хронометр
испорчен, да еще нате вам - ураган, а ветра все нету!
     Загроможденное тучами  небо  стало  медно-красным,  как  внутренность
огромного раскаленного котла. Никто не остался внизу, все вышли на палубу.
На корме и на носу толпились туземные матросы,  испуганно  шептались  и  с
опаской поглядывали на грозное небо и  такое  же  грозное  море,  катившее
длинные низкие маслянистые волны.
     - Как нефть с  касторкой,  -  буркнул  помощник  капитана,  плюнув  с
отвращением за борт. - Мать любила пичкать меня такой гадостью в  детстве.
Господи, темно-то как!
     Зловещее медное зарево исчезло. Тучи сгустились и  медленно  поползли
вниз, стало  темно,  как  в  сумерках.  Дэвид  Гриф  хорошо  знал  повадки
ураганов, однако он достал  "Штормовые  правила"  и  снова  их  перечитал,
напрягая  глаза  в  этом  призрачном  освещении.  Нет,  делать  ничего  не
полагалось,  только  лечь  в  дрейф  и  ждать  ветра,  тогда  можно  будет
определить,  где  находится  центр   урагана,   неотвратимо   двигавшегося
откуда-то из мрака.
     Ураган налетел в три часа дня, когда барометр показывал 29.45. О  его
приближении можно было судить по волнам. Море вдруг потемнело  и  зарябило
белыми барашками. Сперва это был просто свежий  ветер,  не  набравший  еще
полной силы. Паруса "Дядя Тоби" наполнились, и  он  пошел  в  полветра  со
скоростью четыре узла.
     - Не много же после такой подготовки, - иронически заметил Сноу.
     - Да, - согласился Джеки-Джеки, - этот ветер, он  маленький  мальчик.
Но скоро будет большой мужчина.
     Гриф приказал поставить фок, не отдавая рифов. И "Дядя Тоби"  ускорил
ход под  напором  усиливающегося  ветра.  Предсказание  Джеки-Джеки  скоро
сбылось. Ветер стал "большим мужчиной". Но на этом не остановился