западной
оконечности острова - Малу. Рифы там и у берега и в открытом море, и стать
на якорь нелегко,  но  мы  благополучно  миновали  рифы,  отдали  якорь  и
взорвали динамит - этим сигналом мы возвещали негров о начале вербовки. За
три дня никто не явился. Негры сотнями подплывали к нам на своих каноэ, но
они только смеялись, когда мы показывали им бусы, ситец, топоры и начинали
рассказывать о том, что работа на плантациях Самоа - одно удовольствие.
     На четвертый день все вдруг переменилось. Записалось сразу  пятьдесят
с лишним человек; их разместили в  главном  трюме,  разумеется,  с  правом
свободного передвижения по палубе. Теперь, когда я оглядываюсь назад,  эта
повальная вербовка представляется мне очень подозрительной, но в то  время
мы думали, что  какой-нибудь  могущественный  вождь-царек  разрешил  своим
подданным наниматься на работу. Утром пятого  дня  обе  наши  шлюпки,  как
обычно, пошли к берегу. Одна шлюпка прикрывала другую на случай нападения.
И, как обычно, на палубе слонялись без дела,  болтали,  курили  или  спали
полсотни негров. На  "Герцогине",  кроме  них,  остались  я,  Саксторп  да
четверка матросов. На обеих шлюпках работали уроженцы  островов  Гилберта.
На первой были капитан, судовой приказчик  и  вербовщик.  На  второй,  что
прикрывала первую и стояла в  сотне  ярдов  от  берега,  находился  второй
помощник капитана. Обе шлюпки были хорошо вооружены, хотя  нам  как  будто
ничего не угрожало.
     Четверо матросов, включая Саксторпа, чистили поручни на корме.  Пятый
матрос с винтовкой в руках стоял на часах перед грот-мачтой, возле бака  с
водой.  Я  был  на  носу,  наводя  последний  глянец  на  новое  крепление
фор-гафеля. Только я наклонился за своей трубкой, как  с  берега  раздался
выстрел. Я выпрямился, чтобы посмотреть, в чем дело. Что-то стукнуло  меня
по затылку. Оглушенный, я свалился на палубу. Вначале я подумал,  что  мне
на голову упала снасть, но я услышал адский  треск  выстрелов  со  стороны
шлюпок и, падая, успел посмотреть на матроса, который стоял на часах.  Два
здоровенных негра держали  его  за  руки,  а  третий  замахнулся  на  него
топором.
     Как сейчас, вижу эту картину: бак для воды,  грот-мачта,  чернокожие,
схватившие часового за руки, топор, опускающийся ему на голову, - все  это
залито ослепительно солнечным светом. Я был словно во  власти  колдовского
видения наступающей смерти. Казалось, томагавк двигается слишком медленно.
Я увидел, как он врезался в голову, ноги матроса подкосились, и  он  начал
оседать на палубу. Негры крепко держали его и стукнули еще два раза. Затем
меня тоже стукнули пару раз по голове, и я решил, что я умер.  К  тому  же
выводу пришел тот негодяй который нанес мне удары. Я не  мог  двигаться  и
лежал неподвижно,  наблюдая,  как  они  отсекли  часовому  голову.  Должен
сказать, орудовали они ловко. Видно, набили руку на этом деле.
     Стрельба со шлюпок прекратилась, и я  не  сомневался,  что  они  всех
прикончили. Сейчас они придут  за  моей  головой.  Очевидно,  они  снимали
головы тем матросам, что были на корме. На  Малаите  ценятся  человеческие
головы, особенно головы белых. Они занимают  почетные  места  в  каноэ,  в
которых живут прибрежные туземцы. Я не знаю, какого декоративного  эффекта
добиваются лесные жители, но они ценят человеческие головы так же, как  их
собратья на побережье.
     Все же меня не покидала слабая надежда на спасение. На четвереньках я
добрался до лебедки, а там с трудом поднялся  на  ноги.  Теперь  мне  была
видна корма -  на  палубе  рубки  торчали  три  головы.  Это  были  головы
матросов, с которыми я общался много месяцев подряд.
     Негры заметили, что я поднялся на ноги, и побежали ко  мне.  Я  хотел
было достать револьвер,  но  обнаружил,  что  они  его  забрали.  Не  могу
сказать, чтобы я очень испугался.  Я  несколько  раз  был  на  волосок  от
гибели, но никогда смерть не подступала ко мне так близко, как в тот  раз.
Я был в полубессознательном состоянии, и мне было все безразлично.
     Негр, который несся впереди, прихватил в  камбузе  большой  мясницкий
нож, намереваясь разделать меня на куски. Он гримасничал, как обезьяна. Но
ему не удалось осуществить свое намерение. Он ничком рухнул на палубу, и я
увидел, как изо рта у  него  хлынула  кровь.  В  полузабытьи  я  расслышал
выстрел, за ним еще и еще. Негры  падали  один  за  другим.  Я  постепенно
приходил в себя и заметил, что стреляют без промаха.  С  каждым  выстрелом
кто-то падал. Я уселся рядом с лебедкой и взглянул наверх. Там на  салинге
сидел Саксторп. Как он умудрился туда забраться, я не знаю: ведь у него  в
руках было два винчестера и множество патронташей.  Как  бы  то  ни  было,
сейчас он был занят делом, на какое был способен.
     Мне приходилось видеть и резню и расстрелы, но я ни разу в  жизни  не
видел ничего подобного. Я сидел у лебедки и наблюдал.  Я  был  в  каком-то
полуобморочном состоянии, и  все  происходящее  представлялось  мне  сном.
Банг, банг, банг - стреляло ружье, и хлоп, хлоп, хлоп - валились на палубу
негры. Во время первой попытки схватить меня  погибло  человек  десять,  и
остальные теперь остолбенели от ужаса, но Саксторп стрелял, не переставая.
К этому времени к судну подошли те две шлюпки и каноэ с  неграми,  которые
были вооружены снайдерами и винчестерами, захваченными у нас. Они  открыли
по Саксторпу ураганный огонь. К счастью для него,  негры  хорошо  стреляют
только на близком расстоянии. Они не прикладывают ружья к плечу. Они ждут,
пока человек очутится ниже их, и стреляют, приставив ружье к бедру.  Когда
у Саксторпа  перегревался  винчестер,  он  брал  другой.  Потому-то  он  и
захватил с собой два ружья, когда полез наверх.
     Скорость стрельбы была у него потрясающая. К тому же Саксторп ни разу
не промазал.  Если  на  земле  существует  неукротимый  человек,  так  это
Саксторп. Немыслимая скорость делала это побоище страшным.
     Негры не могли опомниться. Когда же они немного пришли  в  себя,  они
начали бросаться за борт и опрокидывали  свои  каноэ.  Саксторп  продолжал
свою стрельбу. Вода была сплошь усеяна черными макушками, и -  бух-бух-бух
- всаживал он в них свои пули. Он не промахнулся  ни  разу,  и  я  отлично
слышал, как каждая пуля хлопала в человеческий череп.
     Лавина негров устремилась к берегу. Я  поднялся  и,  словно  во  сне,
видел, как на воде, точно мячики, прыгали и  исчезали  головы  чернокожих.
Некоторые дальние  выстрелы  были  совершенно  феноменальны.  Только  один
добрался до берега, но когда он поднялся, чтоб  выйти  из  воды,  Саксторп
уложил и его.  Это  было  превосходное  попадание.  И  когда  двое  негров
подбежали к раненому и стали вытаскивать его на берег, Саксторп уложил  их
на месте.
     Я решил, что все кончилось. Но тут стрельба началась снова.  Какой-то
негр выскочил из кают-компании и бросился к поручням, но на полпути  упал.
Кают-компания, вероятно, была  переполнена  неграми.  Я  насчитал  человек
двадцать. Они выбегали по одному и прыгали к поручням. Но ни один  из  них
не добрался до борта.  Мне  это  зрелище  напомнило  стрельбу  по  летящей
мишени. Чернокожий выскакивал из двери, раздавался выстрел Саксторпа  -  и
он моментально летел вниз. Там, в кают-компании, они, конечно,  не  знали,
что происходит на палубе, и продолжали выбегать наверх, пока  их  всех  не
перебили.
     Саксторп  подождал  немного,  убедился,  что  опасность  миновала,  и
спустился на палубу.
     Из всей команды "Герцогини" уцелели только мы с Саксторпом, и  я  был
очень плох, а он был совершенно беспомощен теперь, когда уже не нужно было
стрелять. Следуя моим указаниям,  он  промыл  мои  раны  и  перевязал  их.
Внушительная порция виски придала мне сил - надо  было  как-то  выбираться
отсюда. Мне не на кого было  надеяться.  Все  были  убиты.  Мы  попытались
поставить паруса: Саксторп поднимал их, а я ему помогал. Он снова  показал
свою непроходимую тупость. Парус не поднялся ни на сантиметр,  и  когда  я
снова потерял сознание, нам, казалось, пришел конец.
     Но я очнулся. Саксторп беспомощно сидел  на  трапе  в  ожидании  моих
распоряжений. Я велел ему осмотреть раненых,  среди  них  могли  оказаться
такие, которые могут передвигаться. Он отобрал шестерых. У одного,  помню,
была перебита нога, но Саксторп заявил, что руки у него в порядке. Лежа  в
тени, я отгонял мух и  говорил,  что  делать,  а  Саксторп  подгонял  свою
инвалидную команду. Клянусь, он заставлял этих  несчастных  негров  тянуть
каждый конец, прежде чем они нашли  фалы.  Один  из  них,  выбирая  канат,
замертво упал на палубу, но Саксторп избил остальных и велел им продолжать
работать. Когда грот и фок были  поставлены,  я  приказал  ему  расклепать
якорную цепь и выпустить ее за борт. Я заставил их помочь мне добраться до
штурвала: хотел попытаться сам как-нибудь повести судно. Не  могу  понять,
как это произошло, но вместо того, чтобы освободиться от якоря,  он  отдал
второй. Так что теперь мы стали на оба якоря.
     Но в конце концов Саксторпу удалось сбросить обе якорные цепи в  море
и поставить стаксель и кливер. "Герцогиня"  легла  на  курс.  Наша  палуба
представляла собой ужасное зрелище. Повсюду валялись  трупы  и  умирающие.
Они были везде, в самых неожиданных  местах.  Многим  удалось  заползти  с
палубы в кают-компанию. Я распорядился, чтобы Саксторп и его кладбищенская
команда сбрасывали за борт трупы и умирающих. В  тот  день  акулы  здорово
поживились. Четверо наших убитых матросов были, разумеется, тоже  сброшены
за борт. Но головы их мы все-таки положили в мешок с грузом, чтобы  их  не
выбросило на берег и чтобы они ни в коем случае не попали в руки неграм.
     Пятерку пленных я считал командой судна.  Однако  они  придерживались
другого мнения. Они дождались удобного случая и перемахнули за борт. Двоих
Саксторп застрелил из револьвера на лету и прикончил бы и остальных, но  я
его остановил. Понимаете, мне надоела непрерывная бойня,  и,  кроме  того,
они помогли нам двинуться в путь. Но  это  заступничество  ни  к  чему  не
привело: акулы сожрали всех троих.
     Мы вышли в открытое море. У меня  началось  что-то  вроде  воспаления
мозга. Как бы то ни было, "Герцогиню" носило по морю три  недели,  пока  я
немного не поправился и не привел ее в Сидней. Во всяком случае, эти негры
Малу долго будут помнить, что с белым человеком шутки плохи. Саксторп  был
действительно неукротим.
     Чарли Робертс протяжно свистнул и сказал:
     - Еще бы! Ну, а Саксторп, что с ним было потом?
     - Он занялся охотой на тюленей, и дела его шли отлично. Лет шесть  он
плавал на разных  шхунах  Виктории  и  Сан-Франциско.  На  седьмой  год  в
Беринговом море шхуна,  на  которой  он  служил,  была  захвачена  русским
крейсером, и, говорят, всю команду отправили на соляные копи в Сибирь.  Во
всяком случае, я больше о нем ничего не слышал.
     -  Нести  цивилизацию  в  мир...  -  пробормотал  Робертс.  -   Нести
цивилизацию... Что ж, за это стоит выпить! Кто-то должен этим  заниматься,
я хочу сказать, нести цивилизацию.
     Капитан Вудворт потер шрам на своей лысой голове.
     - Я уже сделал свое дело, сказал он. -  Вот  уже  сорок  лет,  как  я
служу. Это мой последний рейс. Уеду домой - на покой.
     - Держу пари, - возразил  Робертс,  -  что  вы  встретите  смерть  за
штурвалом, а не дома.
     Капитан Вудворт без колебаний принял пари, но я думаю,  что  у  Чарли
Робертса больше шансов выиграть.





                              НОЧЬ НА ГОБОТО


                                    1

     На Гобото собираются торговцы, прибывающие сюда на  своих  шхунах,  и
плантаторы с диких и  далеких  берегов,  и  все  надевают  здесь  башмаки,
облачаются в белые полотняные брюки  и  прочие  атрибуты  цивилизации.  На
Гобото приходит почта, оплачиваются счета,  и  здесь  почти  всегда  можно
получить газету не более чем пятинедельной давности,  ибо  этот  крохотный
островок, опоясанный коралловыми рифами и имеющий удобную якорную стоянку,
стал, по существу, главным портом и своего рода распределительным  центром
всего архипелага.
     Гобото живет в мрачной, удушливой и зловещей атмосфере, и,  хоть  это
совсем маленький островок,  здесь  зафиксировано  больше  случаев  острого
алкоголизма, чем  в  любой  другой  точке  земли.  На  Гувуту  (Соломоновы
острова) говорят, что там пьют даже  в  промежутках  между  выпивками.  На
Гобото этого не оспаривают. Но, между  прочим,  замечают,  что  в  истории
Гобото о таких промежутках ничего не известно. И  еще  приводят  некоторые
статистические  данные  об  импорте,  из  которых  явствует,  что   Гобото
потребляет гораздо больше спиртных напитков на душу населения, чем Гувуту.
Гувуту объясняет это тем, что Гобото ведет более крупные дела и там больше
приезжих. Гобото  возражает  на  это,  что  по  численности  населения  он
уступает Гувуту, но зато приезжающие сюда больше страдают от жажды.  Спору
этому конца не видно, и прежде всего потому, что спорщики  слишком  быстро
сходят в могилу, так ни до чего и не договорившись.
     Гобото невелик. Остров имеет лишь четверть мили в поперечнике,  и  на
этой четверти мили расположились адмиралтейские навесы для угля (несколько
тонн угля лежат тут вот уже двадцать лет), бараки для  горстки  чернокожих
рабочих, большой магазин и склад, крытые железом,  и  бунгало,  в  котором
живут управляющий и  два  его  помощника.  Эти  трое  и  составляют  белое
население острова. Одного из трех всегда  трясет  лихорадка.  Работать  на
Гобото нелегко. Как и все Компании, обосновавшиеся  на  островах,  здешняя
Компания взяла за правило угощать своих клиентов,  и  обязанность  угощать
ложится  на  управляющего  и  его  помощников.  Круглый  год  торговцы   и
вербовщики, прибывающие сюда из далеких и "сухих" рейсов, и плантаторы  со
столь же далеких и "сухих" берегов высаживаются на Гобото, мучимые великой
и неутолимой жаждой. Гобото - Мекка кутил,  и,  упившись  до  бесчувствия,
приезжие возвращаются  на  свои  шхуны  и  плантации,  чтобы  отдохнуть  и
восстановить силы.
     Иным,  менее  выносливым,  нужна  по   крайней   мере   шестимесячная
передышка,  прежде  чем  они  в  состоянии  вновь  посетить   Гобото.   Но
управляющему и его помощникам такой передышки не полагается. Они привязаны
к  своему  месту;  день  за  днем,  неделя  за  неделей  с  муссоном   или
юго-восточным пассатом приходят  шхуны,  груженные  копрой,  "растительной
слоновой костью", перламутром, морскими черепахами и жаждой.
     Работать на Гобото очень тяжело. Поэтому служащим здесь платят  вдвое
больше, чем на других факториях, и именно поэтому  Компания  отбирает  для
работы на Гобото  самых  смелых  и  неустрашимых  людей.  Мало  кто  может
протянуть здесь хотя бы  год;  либо  его  чуть  живого  увозят  обратно  в
Австралию,  либо  его  останки  зарывают  в  песок   на   противоположной,
подветренной стороне острова.
     Джонни Бэссет, почти легендарный герой  Гобото,  побил  все  рекорды.
Джонни получал деньги, которые  присылали  с  родины;  обладая  совершенно
удивительным  здоровьем,  он  протянул  целых  семь  лет.   Выполняя   его
предсмертную волю, помощники заспиртовали его в бочке с  ромом  (купленной
на их собственные сбережения) и отправили бочку к его родным в Англию.
     И тем не менее на Гобото старались быть джентльменами.  Пусть  у  них
есть кое-какие грешки на совести, но все же они джентльмены и всегда  были
таковыми. Вот почему  на  Гобото  существовал  великий  неписанный  закон,
согласно которому  человек,  сходя  на  берег,  должен  надевать  брюки  и
башмаки. Короткие штаны, лава-лава и голые ноги  были  просто  неприличны.
Когда  капитан  Йенсен,  самый  отчаянный  из  всех  вербовщиков,  хоть  и
происходил из  почтенной  нью-йоркской  семьи,  решил  сойти  на  берег  в
набедренной повязке, нижней  рубашке,  с  двумя  пистолетами  и  ножом  за
поясом, ему предложили  одеться.  Это  произошло  еще  во  времена  Джонни
Бэссета, человека весьма щепетильного в вопросах этикета.  Стоя  на  корме
своего вельбота, капитан Йенсен громогласно утверждал, что у него на шхуне
штанов нет; при этом он подтвердил свое намерение сойти  на  берег.  Потом
его заботливо лечили на Гобото от пулевого ранения в плечо и даже принесли
извинения за  причиненное  беспокойство,  так  как  на  его  шхуне  штанов
действительно не оказалось.  Наконец,  когда  капитан  Йенсен  поднялся  с
постели, Джонни Бэссет очень вежливо, но твердо помог гостю  облачиться  в
брюки из своего собственного гардероба. Это был  великий  прецедент,  и  в
последующие годы этикет никогда не нарушался. Отныне белый человек и брюки
были неотделимы друг от друга.  Только  чернокожие  бегали  голыми.  Брюки
стали символом касты.



                                    2

     Этот вечер был бы таким же, как и все остальные вечера,  если  бы  не
одно происшествие. Их было семеро; целый день они тянули шотландское виски
с умопомрачительными коктейлями, и хоть глаза  у  них  блестели,  они  еще
твердо держались на ногах; потом все семеро  сели  обедать.  На  них  были
куртки, брюки и башмаки. Тут были: Джерри Мак-Мертрей,  управляющий;  Эдди
Литл и Джек  Эндрюс,  помощники;  капитан  Стейплер  с  вербовочного  кеча
"Мери"; Дарби  Шрайлтон,  плантатор  с  Тито-Ито;  Питер  Джи,  наполовину
англичанин, наполовину китаец, скупавший жемчуг на островах от Цейлона  до
Паумоту, и, наконец,  Альфред  Дикон,  который  прибыл  сюда  с  последним
пароходом. Сначала чернокожий слуга принес вино для тех, кто  хотел  вина,
но вскоре они снова перешли на  шотландское  виски  с  содовой  и  обильно
смачивали каждый кусок, прежде чем  отправить  его  в  свои  затвердевшие,
сожженные спиртом желудки.
     Когда они пили кофе, послышался грохот якорной  цепи,  скользящей  по
клюзу: прибыло какое-то судно.
     - Это Дэвид Гриф, - заметил Питер Джи.
     - Откуда вы знаете? - грубо спросил Дикон и, не желая  согласиться  с
метисом, заявил: - Все вы такие, чуть что, норовите пустить новичку пыль в
глаза. Я сам немало поплавал на своем веку и считаю  пустым  бахвальством,
когда мне говорят название судна, едва  завидев  парус,  или  называют  по
имени капитана, лишь услышав, как гремит якорная цепь  его  судна;  это...
это совершеннейшая ерунда.
     Питер Джи зажигал в это время сигарету и промолчал.
     - Я знал  чернокожих,  которые  проделывают  совершенно  удивительные
вещи, - тактично вставил Мак-Мертрей.
     Поведение Дикона раздражало и  управляющего  и  остальных  свидетелей
этой сцены. С той минуты, как Питер  Джи  прибыл  сюда,  Дикон  все  время
старался как-нибудь задеть его. Он придирался к каждому его слову и вообще
был очень груб.
     - Может быть, это потому, что у Питера есть примесь китайской  крови?
- предположил Эндрюс. - Дикон - австралиец, а  ведь  известно,  какие  они
сумасброды, когда речь идет о цвете кожи.
     - Думаю, что вы правы, - согласился Мак-Мертрей. - Но мы не допустим,
чтобы так оскорбляли человека, особенно такого,  как  Питер  Джи,  который
белее многих белых.
     И  управляющий  был  прав.  Питер  Джи,  этот  евразиец,  был  редким
человеком, добрым и умным. Хладнокровие и честность его китайских  предков
уравновешивали безрассудство и распущенность его  отца-англичанина.  Кроме
того, он был образованнее, чем любой из присутствующих, говорил на хорошем
английском языке, равно как  и  на  нескольких  других  языках,  и  больше
соответствовал их идеалу джентльмена, чем они сами. Наконец, он был добрая
душа. Он ненавидел насилие, хотя в  свое  время  ему  приходилось  убивать
людей, ненавидел драки и избегал их, как чумы.
     Капитан Стейплер поддержал Мак-Мертрея.
     - Помню, когда я перешел на другую шхуну и прибыл на ней  в  Альтман,
чернокожие сразу же узнали, что это я. Меня там не  ждали,  тем  более  на
другом судне. Они сказали торговому агенту, что шхуну  в