сползающими  на
нос;  в  галстуке,  свисавшем  подобно  потрепанной  узде,  и  в   костюмах,
смотревшихся гораздо лучше на высоких и стройных самонадеянных  манекенах  в
магазинных витринах.
   Таков был Джим Килбрайд, и он не был счастлив. Он не был счастлив, потому
что являлся посредственностью и сознавал это. Он жил с матерью, не знался  с
женщинами  и   редко   употреблял   алкоголь.   Читая   печальные   творения
писателей-реалистов - о  скромных  кротких  бухгалтерах,  живших  со  своими
матерями и не знавшихся с женщинами, - он испытывал стыд  и  горечь,  потому
что знал, что это написано про него.
   Пришел день, когда  его  мать  умерла.  Все  печальные  истории  с  этого
начинаются  или  этим  заканчиваются,  но  для  Джима  Килбрайда  ничего  не
изменилось. Офис оставался  тем  же  самым,  и  автобус  ходил  по  тому  же
маршруту. Его дом стал словно бы побольше и потемнее и попритих, но только и
всего.
   У матери была выгодная страховка, и после всех расходов кое-что осталось.
Что-то западало ему в душу из книг и разговоров, откуда-то приходили мысли и
побуждения - и вот, к своему большому удивлению, однажды он приобрел  лодку.
Еще он купил морскую фуражку и в воскресенье, в одиночку,  вышел  в  ближние
воды Тихого океана.
   Но по-прежнему ничего не изменилось.  В  офисе  горели  те  же  лампы,  и
автобус не поменял маршрут. Он оставался тем же Джеймсом  Килбрайдом  и  все
так же лежал в ночи, мечтая о женщинах и о другой, более счастливой жизни.
   Лодка была белая, двенадцать футов  в  ширину,  с  маленькой  каютой.  Он
назвал ее "Дорин" - именем женщины, которую никогда не  встречал.  И  как-то
раз,  солнечным  воскресеньем,  когда  океан  был  чист  и  покоен,  а  небо
безоблачно, Килбрайду, глядящему из своей лодки на море,  пришло  в  голову,
что можно было бы отправиться в Китай.
   Идея  эта  в  конце  концов  полностью  захватила  его.   Прошли   месяцы
размышлений,  чтения,  подготовки,  прежде  чем  он   наконец   понял,   что
действительно  собрался  в  Китай.  Он  станет  вести  дневник  путешествия,
опубликует его, прославится и встретит Дорин.
   Он загрузил лодку мясными консервами и водой.  Испросив  отпуск  у  своих
хозяев (по некоторым причинам он не мог порвать с ними полностью, хотя и  не
намеревался возвращаться), однажды, прекрасным воскресным утром, он пустился
в путь.
   Его перехватили пограничники и вернули обратно. Они разъяснили  ему  кучу
правил и процедур, из которых он ничего не понял. При второй его попытке они
были более суровы и пообещали, что на третий раз его ждет тюрьма.
   На третий раз он вышел ночью и сумел проскочить сквозь  расставленные  на
него сети.  Он  воображал  себя  зловещим  шпионом,  уходящим  во  мраке  от
безжалостного врага.
   Через два дня он потерял всякое представление о направлении.  Он  плыл  и
плыл, уставясь на трепещущую поверхность воды, и  фуражка  защищала  его  от
солнца.
   Далеко на горизонте возникали и исчезали темные силуэты кораблей.  Вблизи
мир казался сине-золотым, и тишина нарушалась лишь плеском пенных бурунов  о
борта лодки.
   На восьмой день был шторм, и в этом первом шторме ему удалось уцелеть. Он
вычерпал воду из лодки до последней капли, а потом проспал почти сутки.
   Через три дня шторм повторился в сумерках, обрушив яростные  валы  темных
пенящихся волн на хлипкое суденышко. Лодку бросало туда-сюда, как шляпу  под
порывами ветра, и внезапно он оказался в воде в объятиях бушующей стихии.
   Ночью волны выбросили его на остров, под защиту маленькой бухты. Он вполз
на песчаный берег, куда не доставал прибой, и впал в забытье.
   Очнулся он, когда солнце было уже высоко,  спина  и  шея  у  него  сильно
болели. Фуражку и обувь он потерял. Он  встал  на  ноги  и  двинулся  внутрь
острова по направлению к низеньким деревьям, подальше от палящего солнца.
   Он выживал. Искал  ягоды,  корневища,  съедобные  растения  и  наловчился
подкарауливать птиц, присевших на ветки, и сбивать их камнями.
   В одном ему посчастливилось - в кармане у  него  оказались  непромокаемые
спички, которые он положил туда перед тем, как разразилась буря. Из  коры  и
ветвей он выстроил себе маленькую хижину, выкопал мелкий очаг и  развел  там
огонь, который приходилось поддерживать день и  ночь;  у  него  было  только
восемь спичек.
   Он  выживал.  Первые  несколько  дней,  несколько  недель  ему  было  чем
заняться. Часами он глядел в океан в надежде  увидеть  спасателей,  которые,
верилось ему, должны приплыть. Он исходил маленький остров вдоль и  поперек,
пока не изучил каждый клочок пляжа, каждую травинку и ветку.
   Но спасатели не объявлялись, и вскоре он узнал остров так же хорошо,  как
когда-то знал маршрут своего автобуса. Он стал рисовать  картины  на  песке,
человеческие силуэты, зарисовывал птичек,  пролетавших  с  криками  над  его
головой, изображал корабли, выпускающие дым из труб.
   У него не было ни бумаги, ни карандаша, но он все же  начал  свою  книгу,
историю своих странствий, книгу, которая должна была  сделать  его,  мелкого
служащего, знаменитостью. Он составлял ее долго и тщательно, подбирая каждое
слово, отделывая каждый абзац. Наконец-то он обрел свободу  и  оглашал  весь
островок пассажами из своей книги.
   Но этого было недостаточно. Проходили месяцы, а он не видел  ни  корабля,
ни  самолета,  ни  человеческого  лица.  Он  шагал  вдоль  берега,   цитируя
законченные главы своей книги, но этого было мало. Оставалось одно средство,
чтобы сделать жизнь сносной, и он применил его.
   Он стал сходить с ума.
   Делал он это медленно и постепенно. Вначале ему  потребовался  Слушатель.
Без пола, возраста и внешности - просто Слушатель. Расхаживая и проговаривая
вслух свои фразы, он стал убеждать себя,  что  рядом  с  ним,  справа,  идет
кто-то - кто-то, кто слушает его, смеется и аплодирует, восхищаясь им и  его
сочинением - им, Джимом Килбрайдом, а не каким-то там ничтожным клерком.
   Он   почти   уверился   в   существовании   Слушателя.    Временами    он
приостанавливался и  оборачивался  вправо  с  намерением  пояснить  какие-то
детали и с удивлением обнаруживал, что там никого нет. Потом он  приходил  в
себя, смеялся над своей глупостью и шагал дальше, продолжая говорить.
   Постепенно Слушатель приобретал некий  образ.  Постепенно  он  становился
женщиной, затем юной женщиной, признательно внимающей тому,  что  он  должен
был высказать. У нее пока еще не было ни  внешности,  ни  какого-либо  цвета
волос, ни черт лица, ни голоса, но он дал ей  имя.  Дорин.  Дорин  Палмер  -
женщина, которую он никогда не встречал, но всегда хотел встретить.
   Дальше все прошло  быстрее.  Как-то  он  осознал,  что  у  нее  медвяные,
довольно длинные волосы, которыми грациозно играет морской бриз. Ему  пришло
в голову, что у нее большие синие глаза,  таящие  в  своих  недрах  глубокие
мысли. Он понял, что ростом она пониже его дюйма на четыре,  так  где-нибудь
около пяти футов, и тело у нее чувственное, но не чрезмерно  сладострастное,
и одета она в белое платье и зеленые сандалии. Он знал, что она его любит за
то, что он храбр, силен и незауряден.
   Но какое-то время он еще не терял полностью рассудок. До тех пор, пока не
услыхал ее голос.
   Голос был прелестный, полнозвучный и ласкающий. Он  сказал:  "В  одиночку
человек только полчеловека", а она ответила:
   "Ты не одинок".
   В первый месяц безумия, их медовый месяц, жизнь была радостна и  приятна.
Снова и снова повторял он ей завершенные  главы  своей  книги,  и  время  от
времени она прерывала  его  восторженными  возгласами,  тянулась  к  нему  и
целовала его, и золотистые волосы рассыпались по ее  плечам  и  скользили  у
него по руке, и он знал, что она его любит. Они никогда не  говорили  о  его
прежней жизни - о режущих глаза лампах в офисе и распухших гроссбухах.
   Они прогуливались вместе, и он  показывал  ей  остров,  каждую  песчинку,
каждую веточку и учил поддерживать огонь восемью спичками. А когда на остров
обрушивались в слепой ярости нечастые бури, она забивалась в его убежище, ее
волосы ласкали его щеку, теплое дыхание согревало  его  шею,  и  они  сообща
пережидали шторм, держась за руки и уставясь на мерцающий огонь  в  надежде,
что он не погаснет.
   Так случалось дважды, и ему приходилось использовать драгоценные  спички,
чтобы поджечь пламя снова. Но всякий раз  они  уверяли  друг  друга,  что  в
следующий раз костер будет защищен получше.
   Однажды, когда  он  пересказывал  ей  последнюю  завершенную  главу,  она
заметила:
   - Ты так давно  ничего  не  сочинял  нового.  С  тех  пор,  как  я  здесь
появилась.
   Он запнулся, ход его мыслей был прерван, и он осознал,  что  она  говорит
правду. И сказал ей:
   - Сегодня я начну следующую главу.
   - Я люблю тебя, - отвечала она.
   Но он оказался не готов начать новую главу.  В  действительности  ему  не
хотелось начинать никакой новой главы. Он лишь хотел  пересказывать  ей  уже
законченные главы.
   Она настаивала, чтобы он сочинял книгу дальше, и впервые с тех пор, когда
она присоединилась к нему, он ее оставил. Он пошел на другой конец острова и
сидел там, глядя на океан.
   Немного погодя  она  пришла  к  нему,  прося  прощения.  Она  молила  его
рассказать еще раз первые главы книги, и  он  наконец  взял  ее  за  руки  и
простил.
   Но она вновь и вновь возвращалась к тому  же  предмету,  всякий  раз  все
более настойчиво, пока однажды он не оборвал ее словами: "Отстань!" - и  она
залилась слезами.
   Они действуют друг другу на нервы, понял он,  приходя  к  убеждению,  что
Дорин своим  поведением  все  больше  напоминает  ему  мать  -  единственную
женщину,  которую  он  знал  по-настоящему.  Как  и  его  мать,   она   была
собственницей, ни на миг не оставляла  его  в  одиночестве  и  не  отпускала
просто  побродить  и  поразмышлять.  И,  как  и  его  мать,  она   проявляла
требовательность и настаивала, чтобы он вернулся к работе  над  книгой.  Ему
казалось, что она хочет, чтобы он опять превратился в простого служащего.
   Они спорили яростно, и однажды он ее ударил - чего никогда не  посмел  бы
сделать с матерью.  Она  испугалась  и  заплакала,  а  он  стал  извиняться,
целовать ей руки, целовать щеку, где горело  пятно  -  отпечаток  его  руки,
гладил ее волосы, и она, смягчившись, простила его.
   Но  прежнее  не  вернулось.  Она   становилась   все   более   сварливой,
придирчивой, все больше походила на его мать. Она даже внешне стала  похожей
на нее, только помоложе: особенно глаза, утратившие свою синеву  и  обретшие
взамен жесткость, и голос, ставший более высоким и капризным.
   Он начал тяготиться  ею,  таиться  и  скрывать  от  нее  свои  мысли,  не
разговаривал с ней часами. А когда она прерывала его  раздумья  либо  просто
тихо касалась его руки, как привыкла делать раньше, или же - теперь  чаще  -
начинала жаловаться, что он не работает над книгой, он видел в ней  досадную
помеху, сующую нос не в свои  дела  чужачку.  С  остервенением  он  требовал
оставить его в покое, отстать от него. Но она не уходила никогда.
   Он не мог бы сказать точно, когда ему явилась  мысль  убить  ее,  но  она
осела в его голове. Он пытался гнать ее,  вдалбливая  самому  себе,  что  он
вовсе не тот человек, чтобы совершить такое, - что он бухгалтер,  маленький,
тихий и незаметный.
   Но он уже не был таким. Теперь он был авантюристом,  морским  скитальцем,
загорелым  и  грубым  дикарем,  которому  позавидуют  все  на  свете  бедные
бухгалтеры. И он знал, что вполне способен на убийство.
   День и ночь он раздумывал над этим,  сидя  перед  маленьким  костерком  и
глядя в огонь, пока она, в неведении подстерегавшей ее опасности, продолжала
приставать к нему, требуя новых глав книги. А не то она принималась смотреть
за костром, требуя,  чтобы  он  принес  еще  хвороста,  чтобы  не  дал  огню
погаснуть, как у него уже случалось дважды, а он  приходил  в  ярость  из-за
несправедливых обвинений. Не он погасил огонь,  а  буря.  Нет,  протестовала
она, буря не загасила бы огонь, если б он все делал как полагается.
   Наконец он не  вытерпел.  Ранее,  в  более  безмятежные  дни,  они  часто
купались вместе, поближе к берегу - из опасения наткнуться на  акул.  Теперь
они уже давно вдвоем не плавали, но  как-то  раз  он  коварно  предложил  ей
вспомнить прежнее.
   Она сразу же согласилась, они разделись и вбежали в воду, радостно хохоча
и брызгаясь, как будто все еще были счастливыми влюбленными. Он  нападал  на
нее, как делал прежде, а она отбивалась, смеясь и плескаясь. В конце  концов
он схватил ее и увлек под воду.
   Она пыталась бороться, но он, чувствуя в себе новые  силы,  держал  ее  в
смертельном объятии, покуда  ее  рывки  становились  все  слабее  и  наконец
прекратились. Тогда он выпустил ее и стал смотреть,  как  волны  относят  ее
тело  в  море,  шевеля  медвяные  волосы  и  осыпая  брызгами  теперь  навек
закрывшиеся синие глаза. Спотыкаясь, он направился  к  берегу  и  рухнул  на
песок.
   Теперь он был один. Совершенно один.
   На другой день он стал ощущать первые угрызения совести. Ему вспоминались
ее голос и ее лицо, их первые счастливые дни. Он перебрал в уме все  прежние
разногласия и увидел ясно,  что  часто  бывал  не  прав.  Он  сознавал,  что
относился к ней несправедливо, что всегда думал только о себе. Она  ведь  не
для себя хотела, чтобы он закончил книгу, а ради него. Он был  невыдержан  и
жесток, и ссоры, убивавшие их любовь, случались по его вине.
   Он думал о том, с какой готовностью и радостью согласилась она искупаться
вместе, - в надежде, что это знак примирения.
   По мере того как подобные мысли посещали его, мука и раскаяние  заполняли
его сердце. Она была единственной, кто ответил на его любовь,  кто  видел  в
нем нечто большее, чем маленького человечка, склонившегося над гроссбухами в
тихом офисе, - а он убил ее.
   Он шептал ее имя, но она ушла, умерла, и виною тому был он.  Он  упал  на
землю и зарыдал.
   В  последовавшие  недели  он,  хотя  и  безумно  по  ней  тосковал,  стал
примиряться с этой потерей. Он почувствовал, что нечто очень важное вошло  в
его жизнь и  изменило  его  навсегда.  Совесть  жалила  его  за  совершенное
убийство, но эта была сладостная боль.
   Пять  месяцев  спустя  его  спасли.  С  громадного  парохода   спустилась
маленькая шлюпка, и матросы помогли ему вскарабкаться в нее.  Его  доставили
на борт, подняли по  веревочной  лестнице,  накормили,  дали  выспаться,  и,
вполне придя в себя, он предстал перед капитаном.
   Капитан, маленький седой человек в вылинявшей форме, указал ему  на  стул
рядом со столом.
   - Сколько времени вы пробыли на острове? - спросил он.
   - Не знаю.
   - Вы были один? - спросил капитан вежливо. - Все время?
   - Нет, - ответил он. - Со мной была женщина. Дорин Палмер.
   - Где же она? - удивился капитан.
   - Она мертва. - И он заплакал. - Мы спорили, ругались, и  я  убил  ее.  Я
утопил ее, и тело унесло в море.
   Капитан глядел на него, не зная, что сказать или сделать, потом решил  не
делать ничего, а просто по прибытии в Сиэтл сдать спасенного властям.
   Полиция в Сиэтле выслушала вначале  капитана,  а  потом  допросила  Джима
Килбрайда. Он сразу сознался в убийстве, повторяя, что совесть мучит  его  с
тех пор. Говорил он связно и разумно, отвечал подробно на все вопросы о  его
жизни на острове и о совершенном им  преступлении,  и  никому  не  пришло  в
голову, что он сумасшедший. Стенографистка отпечатала его показания, и он их
подписал.
   Сослуживцы, посетившие его в тюрьме, смотрели на него с любопытством. Вот
ведь как они в  нем  ошибались.  Он  принимал  их  благоговейный  интерес  с
улыбкой.
   Ему предоставили адвоката, но суд по справедливости признал его  виновным
в убийстве первой степени. Во время слушания дела  он  держался  спокойно  и
достойно, и никто не мог бы узнать в нем ничтожного клерка. Его  приговорили
к газовой камере, и приговор был приведен в исполнение.



   Дональд УЭСТЛЕЙК
   РИСКОВАННАЯ ПРОФЕССИЯ



   ONLINE БИБЛИОТЕКА  http://www.bestlibrary.ru


   Мистер Хендерсон вызвал меня в офис на третий день по моем возвращении на
Землю. На полтора дня позже, чем я думал. Разъездные  инспекторы  Танжерской
страховой компании обычно не проводили  дома  больше  тридцати  шести  часов
подряд.
   Хендерсон  был  дружелюбен,  но  строг.  Это  означало,  что  он  доволен
завершенной мной работой и готовит для меня какое-то  новое  крючкотворство.
Мне это не слишком нравилось. Я вообще-то человек прямой,  терпеть  не  могу
всякие экивоки и предпочел бы вернуться к делам по  пожарам  и  воровству  в
пределах Большого Нью-Йорка. Но у моего  нынешнего  положения  были  и  свои
преимущества. Как разъездной инспектор по  претензиям,  я  избегал  присущей
нашей работе бумажной волокиты и  пользовался  правом  выставлять  расходные
счета, которые никто не  проверял.  И  это  делало  работу  -  как  средство
пропитания - почти сносной.
   Когда я уселся, Хендерсон начал:
   - Ты хорошо поработал на Луне, Гед. Сэкономил компании изрядную сумму.
   - Благодарю вас, сэр, - скромно улыбнулся я в ответ. И подумал в тысячный
раз, что не худо было бы компании поделиться  этой  сэкономленной  суммой  с
тем, кто ее сэкономил. Иными словами, со мной.
   - Ну, на этот раз дело хитрое, - продолжил босс, похлопав меня по плечу и
переходя к новому заданию. Он пристально поглядел на меня, по  крайней  мере
настолько пристально, насколько могут смотреть маленькие глазки  с  круглого
лица  грузного  человека.  -  Что  ты  знаешь  о  пенсионной  программе  для
представителей рискованных профессий? - спросил он.
   - Что-то слышал - вот и все, - ответил я честно.
   - Большинство полисов продаются, разумеется вне Земли, -  пояснил  он.  -
Некая форма страховки для "нестрахуемых". Космические экипажи, исследователи
астероидов и тому подобное.
   - Понятно, - протянул я без удовольствия, поняв, что мне придется куда-то
лететь. От невесомости меня выворачивает  -  на  меня  даже  в  лифте  может
напасть дурнота.
   - Вот как это делается, - продолжил босс, игнорируя мой несчастный вид. -
Клиент выплачивает ежемесячные страховые взносы, но  может  уплатить  вперед
или на время прекратить выплаты, полис бессрочный -  лишь  бы  нужная  сумма
была внесена к конечной дате. Конечная дата наступает в пенсионном  возрасте
клиента - в сорок пять лет  или  старше,  по  его  выбору.  После  этого  он
прекращает выплаты, и мы  начинаем  выплачивать  ему  ежемесячную  страховую
премию с учетом выплаченной им суммы по полису, возраста и так далее. Ясно?
   Я кивал, стараясь нащупать здесь зацепку  для  старой  доброй  Танжерской
компании.
   - Двойная пенсия - так мы ее называем здесь, в офисе, - гарантирует,  что
клиент не станет на старости лет просить милостыню,  даже  если  у  него  не
будет других средств к существованию. Человек может  вернуться  на  Землю  и
жить спокойно до конца дней.
   Я добросовестно кивал.
   - Но конечно, - Хендерсон назидательно потряс толстым пальцем, - эти люди
все равно не подлежат страховке. Это пенсионная программа, а  не  страховая.
Выплаты может получать только сам клиент.
   Вот тут-то и была хитрость. Я знал кое-какую статистику по  нестрахуемым,
особенно по исследователям Пояса. Немногие из них доживали до сорока пяти, а
те немногие,  что  возвращались  домой,  не  протягивали  больше  года-двух.
Человек, проведший последние двадцать - тридцать лет на  астероидах,  потом,
на Земле, просто угасал.
   Нужна была компания типа нашей,  чтобы  придумать  такой  вид  рэкета.  В
большинстве страховых компаний под "нестрахуемыми" подразумевались те,  кого
профессия  или  привычки  слишком  часто  делали  объектом  некрологов.  Для
Танжерской же компании это были люди, на которых она не могла заработать.
   - Ну вот, - продолжил Хендерсон значительно, - теперь мы подошли к  делу.
- Порывшись, он изв