род, он  сказал:
"Что мы  посмотрим в первую  очередь? Здесь, кажется, выстроено новое здание
ратуши. Начнем  с него".  Затем, как бы предупреждая мое удивление, добавил:
"Будь я антикваром,  я смотрел бы  только  старину. Но  я историк. Поэтому я
люблю жизнь". Способность к восприятию живого --  поистине  главное качество
историка.  Пусть не  вводит нас в заблуждение некая  сухость стиля  --  этой
способностью отличались самые великие среди нас: Фюстель, Мэтланд, каждый на
свой  лад  (эти были более строгими), не  менее,  чем Мишле. И,  быть может,
она-то  и является  тем даром фей, который  невозможно  приобрести, если  не
получил его в колыбели.  Однако ее надо непрестанно  упражнять  и развивать.
Каким  образом?  Пример  этому  дал  сам  Пиренн --  постоянным контактом  с
современностью. Ибо в ней, в современности,  непосредственно  доступен нашим
чувствам трепет человеческой жизни, для восстановления которого в старых тек
//28// стах  нам требуется большое  усилие воображения. Я много раз  читал,.
часто  сам рассказывал истории о войне и  сражениях, Знал ли я действительно
-- в полном смысле слова  "знать",-- знал ли я нутром это жгучее отвращение,
прежде чем  сам  его испытал,  прежде  чем  узнал,  что означает  для  армии
окружение, а для народа-- поражение? Прежде чем я сам летом и осенью 1918 г.
вдохнул  радостный воздух победы (надеюсь, что мне придется еще раз вдохнуть
его полной  грудью, но, увы, запах его вряд  ли будет  таким же), знал  ли я
подлинный смысл этого прекрасного слово? По правде  сказать, мы  сознательно
или   бессознательно   в  конечном   счете  всегда   заимствуем   из  нашего
повседневного  опыта,  придавая ему, где должно,  известные новые нюансы, те
элементы, которые помогают нам воскресить прошлое. Самые  слова, которыми мы
пользуемся   для   характеристики   исчезнувших   состояний  души,  отмерших
социальных форм,-- разве имели бы они  для нас какой-то  смысл,  если бы  мы
прежде не наблюдали жизнь людей? Это инстинктивное смешение гораздо разумней
заменить  сознательным и  контролируемым наблюдением.  Думается, что великий
математик будет не менее  велик, если пройдет по миру, в котором он живет, с
закрытыми глазами. Но эрудит,  которому неинтересно  смотреть вокруг себя на
людей, на вещи  и  события, вероятно,  заслуживает,  чтобы его,  как  сказал
Пиренн,  назвали  антикварным   орудием.  Ему  лучше  отказаться  от  звания
историка. * **
     Не всегда, однако,  дело  лишь  в  воспитании  исторической  чуткости-.
Бывает, что знание настоящего  в каком-то  плане еще  более  непосредственно
помогает пониманию прошлого.
     Действительно, было бы  грубой  ошибкой полагать, что порядок, принятый
историками  в их исследованиях,  непременно  должен  соответствовать порядку
событий. При условии, что история будет затем восстановлена в реальном своем
движении, историкам иногда выгодней  начать ее читать, как говорил  Мэтланд,
"наоборот".  Ибо  для  всякого   исследования  естественно  идти   от  более
известного  к  более  темному.  Конечно,   далеко  не  всегда  свидетельства
документов  проясняются  по мере того, как мы приближаемся к нашему времени.
Мы несравненно хуже осведомлены, например, о  Х в.  нашей эры, чем об  эпохе
Цезаря  или  Августа.  Однако  в большинстве случаев наиболее близкие к  нам
периоды совпадают с зонами относительной ясности. Добавьте, что, механически
двигаясь  от дальнего  к  ближнему, мы  всегда  рискуем  потерять  время  на
изучение начал  или причин  таких явлений,  которые, возможно,  окажутся  на
поверку  воображаемыми.  Даже славнейшие  из  нас  совершали порой  странные
ошибки, отвергая в своей практике регрессивный метод тогда и там, где он был
нужен. Фюстель  де Куланж сосредоточился на "истоках" феодальных учреждений,
о которых  он, боюсь,  имел довольно смутное  представление,  и  на зачатках
серважа, который  он, зная лишь из  вторых  рук,  видел в  совершенно ложном
свете.//29//
     Вовсе не так уж редко, как обычно думают, случается, что для достижения
полной  ясности  надо  в  исследовании  доходить вплоть до нынешних  дней. В
некоторых своих  основных  чертах  наш  сельский  пейзаж, как мы уже видели,
восходит  к  эпохам  чрезвычайно  далеким.  Но  чтобы  истолковать   скудные
документы,  позволяющие  нам  проникнуть  в  этот  туманный  генезис,  чтобы
правильно  поставить проблемы,  чтобы их  хотя бы  пред.  ставить себе, надо
выполнить   одно   важнейшее   условие:   наблюдать,  анализировать   пейзаж
современный.  Он сам по себе  дает перспективу целого, из которой необходимо
исходить.  Не для того,  конечно,  чтобы рассматривать  этот  облик  как раз
навсегда застывший и навязывать его  каждому этапу прошлого,  встречающемуся
при движении к верховьям потока времени- Здесь, как и повсюду, историк хочет
уловить  изменение.  Но  в фильме,  который он смотрит, целым остался только
последний кадр. Чтобы восстановить стершиеся черты остальных кадров, следует
сперва  раскручивать  пленку  в направлении, обратном тому,  в  котором  шла
съемка.
     Стало быть, есть только одна наука о людях во времени, наука, в которой
надо  непрестанно  связывать изучение мертвых  с  изучением  живых.  Как  ее
назвать? Я уже говорил, почему древнее слово "история"  мне кажется наиболее
емким, наименее  ограничивающим; оно  также более всего насыщено  волнующими
воспоминаниями о многовековом труде. Следовательно,  оно наилучшее. Если мы,
вопреки  известным  предрассудкам -- впрочем, куда менее старым,  чем оно,--
расширяем  его  до  познания   настоящего,  то  при   этом--  надо  ли   тут
оправдываться?--  мы  не преследуем  никаких узко  корпоративных  интересов.
Жизнь слишком коротка, знания приобретаются  слишком долго, чтобы даже самый
поразительный  гений  мог  надеяться освоить  тотальный  опыт  человечества.
Современная  история  всегда будет  иметь  своих  специалистов,  так  же как
каменный  век или египтология. Мы  только просим помнить, что в исторических
исследованиях  нет  места  автаркии. Изолировавшись, каждый  из специалистов
сможет  что-либо  постичь  лишь  наполовину,  даже  в  собственной  области;
единственно  подлинная  история,  возможная  лишь  при  взаимопомощи,--  это
всемирная история.
     Всякая  наука,  однако,  определяется  не  только своим  предметом.  Ее
границы в такой  же  мере  могут  быть  установлены  характером присущих  ей
методов. Остается задать  вопрос,  не  следует  ли  придерживаться  в  корне
различной техники  исследования в зависимости от того, приближаемся  мы  или
удаляемся  от   настоящего  момента.  Это  и   есть  проблема  исторического
наблюдения

        "ГЛАВА ВТОРАЯ. ИСТОРИЧЕСКОЕ НАБЛЮДЕНИЕ"
     " 1. Главные черты исторического наблюдения. "

     Что имеют в виду под изучением прошлого?
     Наиболее  очевидные  особенности изучения  истории, понимаемой  в  этом
ограниченном  и  обиходном  смысле, описывались  неоднократно.  Историк  как
таковой,  говорят нам,  начисто  лишен возможности  лично установить  факты,
которые он изучает. Ни  один египтолог не видел Рамсеса. Ни один  специалист
по   наполеоновским   войнам   не   слышал   пушек   Аустерлица.   Итак,   о
предшествовавших  эпохах  мы  можем   говорить  лишь  на  основе   показаний
свидетелей.  Мы играем  роль  следователя, пытающегося восстановить  картину
преступления, при котором сам он не присутствовал, или физика,  вынужденного
из-за  гриппа  сидеть  дома  и  узнающего  о  результатах  своего  опыта  по
сообщениям лабораторного  служителя. Одним  словом,  в  отличие от  познания
настоящего, познание прошлого всегда будет "непрямым".
     Что в этих замечаниях  есть  доля  правды, никто  не  станет  отрицать.
Однако они еще нуждаются в существенных уточнениях.
     Представим  себе  полководца,  одержавшего победу и  тут  же  начавшего
собственноручно  писать  о  ней  отчет.  Он составил план  сражения. Он этим
сражением управлял. Благодаря незначительной территории (чтобы в  нашей игре
были  пущены  в  ход  все  козыри,  мы  воображаем  стычку  старых   времен,
происходящую на небольшом пространстве) он мог наблюдать всю  схватку -- она
развертывалась  на  его  глазах. И  все  же  не  будем  обольщаться:  многие
существенные эпизоды  ему придется описывать по донесениям своих помощников.
Но и тогда он, став рассказчиком, будет, вероятно, вести себя так же, как за
несколько  часов  до того,  во время боя.  Когда  ему приходилось ежеминутно
направлять  движение своих отрядов, сообразуясь с изменчивым  ходом баталии,
какая информация, по-вашему,  была для него полезней: картины боя, более или
менее смутно  видимые в подзорную трубу, или же рапорты, которые  доставляли
ему, скача во весь  опор, нарочные и адъютанты? Изредка полководец и  впрямь
может  само //31// лично быть полноценным свидетелем своих действий. Но даже
в  нашей  столь  благоприятной  гипотетической  ситуации  остается  ли  хоть
что-нибудь от  этого  пресловутого  прямого  наблюдения,  мнимой  привилегии
изучения настоящего?
     Дело  в том, что непосредственное  наблюдение -- почти всегда иллюзия и
как только кругозор  наблюдателя чуть-чуть расширится, он это  понимает. Все
увиденное  состоит   на  добрую  половину  из  увиденного  другими.  если  я
экономист, я изучаю движение товарооборота в  данный месяц, в данную неделю;
делаю я  это на основе статистических сводок, которые составлял не я. Если я
исследую  животрепещущее  настоящее,  я принимаюсь  зондировать общественное
мнение по главным проблемам дня: я ставлю вопросы, записываю, сопоставляю  и
классифицирую ответы. Что же  составят они, как не  более или менее неуклюже
исполненную   картину   того,  что   мои   собеседники,   как  им   кажется,
самостоятельно  думают,  или  же ту  картину мыслей,  какую  они  хотят  мне
представить. Они суть объекты моего опыта. Но если  физиолог,  анатомирующий
морскую свинку, видит собственными глазами язву  или аномалию, которую ищет,
то я знакомлюсь  с состоянием духа моих  "людей  с  улицы" лишь по  картине,
которую  им  самим угодно  мне  представить.  Ибо  в  хаотическом  сплетении
событий,  поступков  и  слов, из  которых складывается судьба  некоей группы
людей, индивидуум  может обозреть лишь маленький уголок, он жестко ограничен
своими пятью  чувствами  и  собственным  вниманием.  Кроме  того,  он  знает
непосредственно   лишь   собственное   состояние    ума;   всякое   изучение
человечества,  каков бы ни  был избранный  для этого  момент,  всегда  будет
черпать  большую  часть своего  содержания  в  свидетельствах  других людей.
Исследователю настоящего досталась в этом смысле не намного лучшая доля, чем
историку прошлого.
     Но надо ли считать, что наблюдение  прошлого, даже  весьма отдаленного,
всегда до такой степени является "непрямым"?
     Легко понять, почему впечатление  об этой отдаленности объекта познания
от исследователя царило  в умах  многих теоретиков  истории. Дело в том, что
они  прежде  всего имели в  виду историю  событий,  эпизодов,  т.  е.  такую
историю, в  которой (верно это  или  неверно,  пока  еще  не время говорить)
придается  крайняя  важность  точному воспроизведению  действий,  речей  или
позиций  нескольких личностей, участвующих в  сцене, где, как в классической
трагедии,   сосредоточены  все   движущие  силы   кризисного  момента:  день
революции, сражение,  дипломатическая встреча. Рассказывают, что 2  сентября
1792 г. голову принцессы Ламбаль пронесли на острие пики под окнами  Тампля,
где находилась  королевская семья. Что это-- правда или вымысел? Пьер Карон,
написавший   удивительно  добросовестную  книгу  о  сентябрьской  резне,  не
решается высказать  свое мнение. Если бы ему выпало самому наблюдать с одной
из башен Тампля этот жуткий кортеж, он, наверное, знал бы,  как  было  дело.
При  том  условии,  что  он, сохранив в  этих обстоятельствах -- что  вполне
правдоподобно-- хладнокровие историка и справедливо не доверяя своей памяти,
позаботился бы вдобавок тут же записать свои наблюдения. В  по //32// добном
случае  историк, несомненно, чувствует себя по отношению к честному очевидцу
события  в несколько унизительном положении. Он  как бы находится  в  хвосте
колонны, где приказы передаются от головы по рядам. Место не слишком удачное
для получения правильной информации. Мне пришлось наблюдать во время ночного
перехода такой случай. По рядам было передано: "Внимание, воронка от снаряда
налево!". Последний  в колонне услышал уже: "Шагом марш налево!", сделал шаг
в сторону и провалился.
     Есть,  однако,  и  другие  ситуации.  В  стенах   сирийских  крепостей,
сооруженных   за  несколько  тысячелетий  до  рождества  Христова,  нынешние
археологи нашли совершенно нетронутые  сосуды, наполненные  скелетами детей.
Трудно  предположить,  что  эти кости оказались  тут  случайно; очевидно, мы
имеем дело со  следами человеческих жертвоприношений,  совершенных во  время
строительства  и  как-то  с  ним  связанных.  О  верованиях,  нашедших  себе
выражение  в  подобных  ритуалах,  нам  придется,  конечно,   разузнавать  а
источниках того времени, если они существуют, или же рассуждать по аналогии,
основываясь на других свидетельствах. Можно ли ознакомиться с верой, которую
не разделяешь, иначе чем с чужих слов? Так обстоит  дело. повторяю, со всеми
явлениями   сознания,   когда  они  нам   чужды.  Что  ж  до  самого   факта
жертвоприношения,  тут, напротив,  наше положение совсем  иное.  Конечно, мы
этот  факт,   строго   говоря,  не   устанавливаем  чисто   непосредственным
восприятием; равно  как геолог -- факт существования  аммонита, окаменелости
которого  он  находит;  равно как  физик --  движение  молекул,  воздействие
которого  он   обнаруживает  в   броуновском  движении.  Но  весьма  простое
рассуждение, исключающее возможность иного толкования, позволяет нам перейти
от бесспорно установленного объекта к факту, доказательством которого служит
этот  объект.  Такой ход  примитивного  истолкования  в  целом весьма близок
инстинктивным умственным операциям, без  которых  никакое  ощущение не может
стать  восприятием; в этом случае между объектом  и  нами нет ничего, что бы
требовало посредничества другого  наблюдателя. Специалисты в области  метода
обычно  понимали  под  непрямым  познанием  такое,  которое  доходит  до ума
исследователя по каналам других человеческих умов. Определение, пожалуй,  не
слишком удачное: оно указывает только на присутствие посредника -- но почему
это  звено должно  быть  непременно человеческой  породы? Не  будем, однако,
спорить  о словах, и примем общеупотребительное значение. В этом смысле наши
знания  о жертвах,  захороненных в стенах сирийских крепостей, никак  нельзя
назвать непрямыми.
     Многие  другие следы прошлого  также доступны  прямому  восприятию. Это
почти все огромное количество неписьменных свидетельств и даже большое число
письменных.  Если  бы  известнейшие  из   теоретиков  нашей  методологии  не
относились к  приемам, присущим археологии, со столь странным и высокомерным
безразличием,  если  бы  они  в  плане  документальном  не  были  заворожены
рассказом, как в  плане фактическом  -- происшествием, они  бы наверняка  не
спешили отбросить  нас  к наблюдению, всегда от  кого-либо или  от чего-либо
зависящему. В  Халдее, в царских //33// гробницах Ура были найдены бусины из
амазонита. Поскольку  ближайшие его  залежи находятся в центре  Индии  или в
окрестностях  Байкала,  напрашивается  вывод,  что,   начиная   с   третьего
тысячелетия  до  нашей  эры,  города  Нижнего Евфрата поддерживали  торговые
отношения с весьма далекими краями. К индукции можно  относиться по-разному.
Но  считать  ли  ее  надежной  или нет,  здесь, бесспорно,  индукция  самого
классического типа; она  основана  на  установлении факта, и ничьи словесные
показания тут не замешаны.
     Однако материальные  свидетельства-- далеко не единственные  обладающие
привилегией    непосредственной    доступности.   И    кремень,   обточенный
ремесленником каменного  века,  и особенность  языка,  и включенная в  текст
правовая норма,  и зафиксированный  в ритуальной книге  или изображенный  на
стеле обряд--  все это реальности, которые мы воспринимаем  сами и толкуем с
помощью  чисто  индивидуального  умственного  усилия. Здесь  нет  надобности
призывать  в  качестве  толмача  ум другого.  Вернемся  к  нашему  недавнему
сравнению: вовсе неверно, будто историк обречен узнавать о том, что делается
в его лаборатории,  только с чужих слов. Да, он  является  уже  тогда, когда
опыт  завершен.  Но,  если  условия  благоприятствуют,  в  результате  опыта
наверняка  получился  осадок,  который  вполне  можно  увидеть  собственными
глазами. * * *
     Итак,  определять   бесспорные   особенности  исторического  наблюдения
следует другими терминами, менее двусмысленными и более содержательными.
     Специфическая  его черта в том, что  познание  всех фактов человеческой
жизни в прошлом и  большинства из них в настоящем должно  быть,  по удачному
выражению  Франсуа Симиана, изучением  по следам.  Идет ли  речь  о  костях,
замурованных в сирийской крепости, или  о слове, чья форма  или употребление
указывают  на некий  обычай, или о  письменном рассказе  очевидца какой-либо
сценки из давних или новых времен,-- что понимаем мы под словом  "источник",
если не "след", т. е. доступный нашим чувствам знак, оставленный  феноменом,
который сам по себе для нас недоступен? Не беда, если  сам объект по природе
своей недоступен для ощущения, как атом, чья траектория становится видимой в
трубке  Крукса,  или  если он  под воздействием времени только  теперь  стал
недоступным, как папоротник, истлевший за тысячелетия и оставивший отпечаток
на куске  каменного угля, или же церемонии, давно ушедшие в прошлое, которые
изображены и  комментированы на  стенах египетских  храмов. В обоих  случаях
процесс восстановления одинаков, и все науки дают тому ряд примеров.
     Но из  того,  что  многим  исследователям  во  всех  науках  приходится
воспринимать  какие-то  главные  феномены   лишь  через  посредство  других,
производных,  вовсе  не  следует,  что  приемы,  к  которым  они  прибегают,
совершенно одинаковы. Одни,  как физики, имеют возможность сами  про  //34//
воцировать появление таких следов.  Другие, напротив, вынуждены  ждать, пока
эти следы предоставит  им  прихотливая  игра сил, на  которые они  не  имеют
никакого  влияния. В том и другом случае положение  ученых, очевидно,  будет
совершенно  различным.  А как же  с  наблюдателями  фактов-человеческих? Тут
вступает в свои права проблема датировки.
     Кажется   очевидным,  что  сравнительно   сложные   человеческие  факты
невозможно воспроизвести или  произвольно  направлять (к этому, впрочем. нам
придется еще вернуться).  Существует, правда, психологический эксперимент --
начиная  с   самых   элементарных   измерений  ощущений   до   утонченнейших
интеллектуальных  и  эмоциональных тестов.  Но его,  как  правило, применяют
только  к  индивидууму.  Коллективная  же  психология   почти  не  поддается
эксперименту. Невозможно -- да на  это никто бы и не отважился, даже  если б
мог,-- умышленно  вызвать  панику или взрыв религиозного энтузиазма. Однако,
когда  изучаемые   феномены  принадлежат  настоящему  или  совсем  недавнему
прошлому,  наблюдатель, хоть  он  и неспособен  заставить их повториться или
повлиять на их развитие, не так безоружен по отношению к их следам. Он может
буквально вызвать к жизни некоторые из них. А именно -- сообщения очевидцев.
5  декабря  1805 г.  события  Аустерлица  были  столь  же неповторимы, как и
сегодня. А  если  спросить, как  действовал во время сражения  тот  или иной
полк?  Пожелай  Наполеон  через  несколько  часов  после   прекращения  огня
осведомиться  об этом,  ему стоило бы сказать  одно слово,  и  кто-нибудь из
офицеров  представил бы ему отчет. Неужто никогда  не была составле