ое. * * *
     В  июле 1857 г. математик  Мишель  Шаль передал  в  Академию наук целую
пачку  неизданных  писем  Паскаля, проданных ему постоянным его поставщиком,
знаменитым подделывателем  Врен-Люка. Из  них явствовало, что автор "Писем к
провинциалу" сформулировал еще до Ньютона принцип всемирного тяготения. Один
английский ученый выразил удивление. Как объяснить, спрашивал он, что в этих
текстах используются астрономические выкладки, произведенные через много лет
после смерти Паскаля,  о которых сам Ньютон  узнал  лишь после опубликования
первых глав своего  труда?  Врен-Люка  был не из  тех, кто станет  смущаться
из-за такого пустяка. Он снова засел за свой верстак, и вскоре благодаря его
стараниям  Шаль  сумел представить  новые автографы.  На  сей  раз они  были
подписаны  Галилеем  и  адресованы  Паскалю.  Так  загадка  была  объяснена:
знаменитый астроном произвел наблюдения,  а Паскаль-- вычисления.  Оба, мол,
действовали в  тайне  от  всех.  Правда, Паскалю в день  смерти Галилея было
всего восемнадцать  лет.  Ну  и  что?  Еще  один  повод  восхищаться  ранним
расцветом его гения.
     Но  вот другая странность, заметил неугомонный придира: в одном из этих
писем,  датированном  1641 г., Галилей жалуется,  что пишет с большим //55//
трудом,  так как у него устают глаза. Между тем разве неизвестно,  что уже с
конца  1637 г.  он совершенно  ослеп? Простите, возразил немного спустя  наш
славный  Шаль,  я  согласен,  что до сих пор  все верили  в  эту  слепоту. И
напрасно. Ибо  теперь я, дабы рассеять всеобщее заблуждение могу  предъявить
написанный именно в  это время и решающий  для  нашего спора документ. Некий
итальянский ученый сообщал Паскалю 2 декабря 1641 г.,  что как раз в эти дни
Галилей, чье зрение несомненно слабело уже ряд лет, потерял его полностью...
     Конечно, не все обманщики работали так плодовито, как  Врен-Люка, и  не
все обманутые  обладали  простодушием его  несчастной  жертвы.  Но  то,  что
нарушение истины порождает целую  цепь лжи, что всякий обман почти неизбежно
влечет  за  собой  многие  другие,  назначение  которых,  хотя  бы  внешнее,
поддерживать  друг   друга,--   этому   учит  нас  опыт   житейский  и   это
подтверждается  опытом  истории. Вот почему  знаменитые фальшивки  возникали
целыми  гроздьями:  фальшивые  привилегии  кентерберийского архиепископства,
фальшивые привилегии австрийского  герцогства,  подписанные многими великими
государями от  Юлия Цезаря до Фридриха Барбароссы,  фальшивка дела Дрейфуса,
разветвленная, как  генеалогическое древо. Можно подумать (а  я привел  лишь
несколько примеров), что перед нами-- бурно разрастающиеся колонии микробов.
Обман, по природе своей, рождает обман. * * *
     Существует  еще  более коварная  форма  надувательства.  Вместо  грубой
контристины,  прямой и,  если угодно, откровенной,-- потаенная  переработка:
интерполяция в  подлинных  грамотах,  узоры выдуманных деталей,  вышитые  на
грубовато-правдивом фоне. Интерполяции  обычно  делаются в корыстных  целях.
Узорочье  лжи --  для  украшения.  Не  раз  изобличались искажения,  которые
вносила в античную или средневековую историографию эстетика лжи. Ее влияние,
наверно,  не намного меньше и в нашей печати. Не слишком заботясь об истине,
самый  скромный новеллист  охотно  обрисовывает  своих  персонажей  согласно
условиям  риторики,  престиж  которой   отнюдь  не  подорван  временем,--  у
Аристотеля и Квинтилиана  куда больше учеников в наших редакциях, чем обычно
думают.
     Некоторые  технические обстоятельства  даже  как будто благоприятствуют
таким искажениям.  Когда  в  1917  г.  был приговорен  к смерти шпион  Боло,
какая-то   газета,  говорят,   поместила  б   апреля  отчет  о  его   казни.
Действительно, казнь сперва была назначена  на  это число,  но на самом деле
состоялась лишь одиннадцать дней спустя. Журналист,  убежденный, что событие
произойдет  в  намеченный  день,  сочинил  "отчет"  заранее  и  счел  лишним
проверить.  Не  знаю,  насколько  достоверен  этот  анекдот  - такие  грубые
ляпсусы, конечно, исключение. Но легко  допустить, что для  быстроты -- ведь
главное  представить материал  вовремя -- репортажи об  ожидающихся событиях
иногда сочиняются заранее. Можно  сказать с уверенностью,  что,  увидев  все
своими глазами, журналист, если нужно, внесет изменения  в канву рассказа, в
его основные пункты, но вряд ли ретуширование коснется деталей, которые были
присочинены  для колорита  //56//  и  которые  никому  не  придет  в  голову
проверять. Так, по крайней мере,  кажется мне,  профану.  Хотелось бы, чтобы
какой-нибудь журналист-профессионал рассказал об этом  вполне откровенно.  К
сожалению,   газета  еще  не  имеет  своего   Мабильона.  Но  не  приходится
сомневаться,  что  подчинение  несколько  устаревшему  кодексу  литературных
приличий,  власть  стереотипной  психологии,  страсть к  живописности прочно
занимают свое место в галерее виновников публикуемых измышлений. * * *
     От  чистого  и  простого  вымысла  до  невольного заблуждения--  немало
ступеней. Уже хотя бы потому,  что так  легко  искренне  повторяемая  чепуха
превращается в ложь,  если случай  тому  благоприятствует.  Вымысел  требует
умственного усилия, которому сопротивляется свойственная большинству леность
ума.   Насколько   удобней  попросту  поверить  выдумке,  в  истоках   своих
ненарочитой и соответствующей интересам момента!
     Вспомните знаменитую историю  с "нюрнбергским самолетом". Хотя до конца
она так и  не  выяснена, кажется  вполне вероятным, что какой-то французский
коммерческий самолет пролетал над Нюрнбергом за несколько дней до объявления
войны.  Возможно, его приняли за военный. Возможно, что среди населения, уже
взбудораженного призраками  ожидаемой войны, распространился слух  о бомбах,
сброшенных в разных местах.  Между  тем точно известно, что  бомбы  не  были
сброшены, что правители Германской  империи  имели все возможности для того,
чтобы  рассеять этот ложный  слух. Следовательно, бесконтрольно  его приняв,
чтобы сделать  из него повод для войны, они по существу солгали. Но солгали,
ничего  не измышляя и,  возможно, даже не  очень ясно сознавая  вначале этот
обман. Они  поверили нелепому  слуху, потому что им  было выгодно  поверить.
Среди всех типов  лжи ложь самому себе -- достаточно частое явление, и слово
"искренность"  --  понятие весьма широкое,  пользоваться которым можно  лишь
после уточнения многих оттенков.
     Тем  не  менее  верно,  что  многие  очевидцы  обманываются  совершенно
искренне. Вот  тут  самое  время  историку  воспользоваться  драгоценными  i
результатами,  которыми  за  несколько   последних  десятилетий   наблюдение
вооружило почти совершенно новую  дисциплину--  психологию свидетельства.  В
той мере, в какой ее  достижения  касаются нашего предмета, нам  хотелось бы
сказать следующее.
     Если верить Гийому де  Сен-Тьерри,  его  ученик  и друг  святой Бернард
однажды  с  большим  удивлением  узнал,  что капелла, в которой  он, молодой
монах,  ежедневно  присутствовал на богослужении, имела в алтарной стене три
окна,--  а он-то всегда считал, что  там лишь  одно  окно.  Агиограф  в свою
очередь удивляется  и восхищается:  подобное безразличие к земному, конечно,
предвещало благочестивейшего слугу господа.  Бернард, по-видимому, и в самом
деле  отличался  из ряда вон  выходящей  рассеянностью.  Если верить другому
рассказу, ему впоследствии довелось целый день бродить у Женевского озера, а
он его даже не заметил. Однако многократные случаи  показывают:  чтобы грубо
ошибаться  в //57// отношении  окружающих  предметов, которые,  казалось бы,
должны  быть  нам  известны лучше  всего,  отнюдь не  надо  быть  выдающимся
мистиком, Студенты профессора Клапареда в Женеве показали себя во время  его
знаменитых   опытов  столь  же  неспособными   верно  описать  вестибюль  их
университета, как "доктор  медоточивых речей" --  капеллу  своего
монастыря. Дело в том, что у  большинства людей мозг воспринимает окружающий
мир  весьма  несовершенно.  Кроме  того,  поскольку  свидетельства -- это  в
сущности  лишь  высказанные  воспоминания,  всегда  есть  опасность,  что  к
первоначальным  ошибкам восприятия  добавятся  ошибки  памяти,  той  зыбкой,
"дырявой" памяти, которую изобличал еще один из наших старинных юристов.
     Неточность некоторых  людей бывает  поистине патологической. Для такого
психоза  я  бы  предложил,  хоть  это  и  непочтительно,  название  "болезнь
Ламартина". Все мы знаем, что такие люди обычно не лезут за словом в карман.
Но если  можно  говорить  о свидетелях более  или  менее  неточных  и вполне
надежных, то  опыт показывает,  что нет таких свидетелей, чьи слова всегда и
при  всех  обстоятельствах  заслуживали  бы  доверия.  Абсолютно  правдивого
свидетеля не существует, есть лишь  правдивые или ложные свидетельства. Даже
у самого способного человека точность  запечатлевающихся в его мозгу образов
нарушается  по причинам  двух видов.  Одни  связаны с  временным  состоянием
наблюдателя, например, с усталостью или волнением. Другие -- со степенью его
внимания. За  немногими исключениями мы хорошо видим  и слышим  лишь то, что
для нас важно. Если  врач приходит  к больному, я больше поверю его описанию
вида пациента,  чью внешность и  поведение он наблюдал с особым тщанием, чем
его  описанию  стоявшей  в  комнате мебели,  которую  он,  вероятно,  окинул
рассеянным   взглядом.  Вот  почему,   вопреки  довольно   распространенному
предрассудку, самые  привычные для  нас  предметы, как для  святого Бернарда
капелла  в  Сито, относятся,  как  правило, к  тем,  точное описание которых
получить трудней всего: привычка почти неизбежно порождает безразличие.
     Свидетели исторических  событий  часто наблюдали  их в  момент сильного
эмоционального смятения, либо же их внимание,-- то ли мобилизованное слишком
поздно,  если  событие  было  неожиданным,  то  ли  поглощенное  заботами  о
неотложных    действиях,--   было   неспособно   с   достаточной   четкостью
зафиксировать черты, которым историк теперь по  праву придает первостепенное
значение. Некоторые случаи стали знамениты. Кем был сделан первый выстрел 25
февраля   1848  г.  перед  Министерством  иностранных   дел,  давший  начало
восстанию,  которое,  в свою  очередь,  привело  к  революции?  Войсками или
толпой? Мы этого,  вероятно, так  никогда  не  узнаем.  И  как можно  теперь
относиться  всерьез  к  длиннейшим  описаниям  хроникеров,  к   подробнейшим
рассказам о костюмах,  поведении,  церемониях, военных  эпизодах, как можно,
подчиняясь   укоренившейся   рутине,  сохранять  хоть  тень  иллюзии  насчет
правдивости  всей   этой   бутафории,   которой   упивались   мелкотравчатые
историки-романтики,  когда  вокруг нас ни  один  свидетель  не  в  состоянии
охватить с  точностью и пол //58// нотой те детали, которых  мы столь наивно
ищем  у  древних  авторов?  В  лучшем  случае  такие  описания  представляют
декорацию  в том виде,  как ее  воображали во времена данного  писателя. Это
тоже чрезвычайно  поучительно,  но отнюдь  не является тем  родом  сведений,
которых любители живописного обычно ищут в своих источниках.
     Надо,  однако, уточнить, к каким  выводам приводят нас  эти  замечания,
возможно лишь с виду пессимистические. Они  не затрагивают  основу структуры
прошлого.  Остаются   справедливыми  слова  Бейля:   "Никогда  нельзя  будет
убедительно  возразить  против  той  истины,  что Цезарь победил Помпея", и,
какие бы принципы  ни выдвигались в споре, нельзя будет найти что-либо более
несокрушимое, чем фраза  "Цезарь и Помпей существовали в действительности, а
не  являлись  плодом фантазии тех, кто  описал  их жизнь".  Правда,  если бы
следовало  сохранить как  достоверные  лишь несколько фактов такого рода, не
нуждающихся в объяснении, история была бы сведена к ряду грубых утверждений,
не  имеющих особой интеллектуальной ценности.  Дело, к  счастью,  обстоит не
так. Единственные причины,  для  которых психология  свидетельства  отмечает
наибольшую частоту недостоверности,  это самые ближайшие по времени события.
Большое событие можно сравнить со взрывом. Скажите точно, при каких условиях
произошел  последний  молекулярный  толчок,  необходимый  для  высвобождения
газов?  Часто нам  придется  примириться  с  тем,  что  этого мы не  узнаем.
Конечно, это прискорбно, но в лучшем  ли  положении находятся химики? Состав
взрывчатой смеси, однако,  целиком  поддается анализу.  Революция 1848  года
была движением,  вполне  отчетливо  детерминированным;  только  по  какой-то
странной аберрации кое-кто  из историков  счел  возможным представить ее как
типично  случайное  происшествие,  в то  время  как  известны многие  весьма
различные  и  весьма  активные  факторы,  которые  Токвиль  сумел  тогда  же
распознать  и которые ее давно подготавливали. Чем была стрельба на Бульваре
капуцинок43, как не последней искрой?
     Но мало того, что, как мы увидим далее, ближайшие причины слишком часто
ускользают от наблюдения очевидцев и, следовательно, от нашего. Сами по себе
они принадлежат  в  истории  к особому разделу непредвидимого, "случайного".
Можем  утешиться еще и тем, что  неполноценность свидетельств обычно  делает
эти причины недоступными для самых тонких наших инструментов. Даже когда они
лучше известны, их столкновение с  великими каузальными цепями эволюции даст
осадок лжи, который наша наука не  в состоянии  устранить  и не имеет  права
делать вид, что она его устранила. Что касается интимных пружин человеческих
судеб, перемен в мышлении или в образе  чувств,  в технике, в социальной или
экономической  структуре,  то свидетели,  которых  мы  об  этом  спрашиваем,
нисколько не  подвержены слабостям моментального  восприятия. По счастливому
единству,  которое  предвидел уже Вольтер, самое  глубокое в истории --  это
также и самое в ней достоверное.//59// * * *
     Крайне  различная  у  разных  индивидуумов  способность   наблюдать  не
является  также и  социальной константой. Некоторые эпохи  были ею  наделены
меньше, чем другие. Как ни низко стоит, например, у большинства людей нашего
времени восприятие чисел,  мы в общем не так уж ошибаемся, как средневековые
анналисты -- наше восприятие, как и наша цивилизация, пропитано математикой.
Если  бы  ошибки  в  свидетельствах  определялись  в  конечном счете  только
недостаточной  остротой  ощущений   или  внимания,   историку   пришлось  бы
представить их изучение психологу.  Но  наряду  с довольно обычными  мелкими
отклонениями,   связанными   с   деятельностью   мозга,  многие   ошибки   в
свидетельствах   коренятся  в   явлениях,  типичных  для  особой  социальной
атмосферы.  Вот  почему   они,  равно  как   и  ложь,   приобретают   иногда
документальную ценность.
     В  сентябре  1917  г. пехотный полк, в  котором я находился,  залегал s
окопах на Шмен-де-Дам, к северу от городка Брен. Во  время одной из  вылазок
мы  взяли  пленного.  Это был резервист,  по  профессии коммерсант, родом из
Бремена  на Везере. Чуть позже до нас дошла  из  тыла забавная история. Наши
прекрасно  информированные  товарищи  говорили примерно  так: "Подумайте, до
чего  доходит немецкий  шпионаж! Мы захватываем небольшой их  пост в  центре
Франции и кого же мы там находим? Коммерсанта, устроившегося  в мирное время
в нескольких километрах отсюда, в Брене". Конечно здесь -- игра  слов. Но не
будем считать, что все так просто. Можно ли взваливать вину только на  слух?
Настоящее  название  города  было  не то  чтобы плохо расслышано,  а  скорее
неправильно  понято;  никому  не известное,  оно  не привлекло  внимания. По
естественной  склонности  ума  людям  казалось, что они  слышат вместо  него
знакомое  название. Но  и  этого мало. Уже  в первый акт истолкования входил
другой,  столь  же  безотчетный.  Бесчисленные  рассказы  о  немецких кознях
создали  мысленную  картину,   к  сожалению,  слишком  часто   оказывавшуюся
правдивой; она приятно щекотала романтические чувства толпы. Подмена Бремена
Бреном как нельзя  лучше согласовывалась  с  этим умонастроением и, конечно,
напрашивалась сама собой.
     Так и бывает с большинством искаженных свидетельств. Направление ошибки
почти  всегда  предопределено  заранее.  Главное,  она  распространяется   и
приживается   только  в  том  случае,  если   согласуется   с  пристрастиями
общественного мнения. Она становится как бы зеркалом, в котором коллективное
сознание  созерцает  свои  собственные  черты. Во многих  бельгийских  домах
сделаны  на фасадах  узкие отверстия,  чтобы штукатурам было легче укреплять
леса. Немецкие  солдаты в 1914 г. и не подумали бы в этой безобидной выдумке
каменщиков усмотреть бойницы, приготовленные вольными стрелками, не  будь их
воображение  уже  давно  напугано  призраком партизанской  войны.  Облака не
изменили  своей  формы со средних  веков. Мы, однако,  уже не видим в них ни
креста,  ни  волшебного меча. Хвост кометы, которую наблюдал великий Амбруаз
Паре, вероятно, нисколько  не  отличался от тех, что  движутся по нашим небе
//60//  сам. Паре,  однако,  чудилось, что  он  видит там  щиты со странными
гербами.  Предрассудок  одержал  верх над  обычной  точностью  глаза, и  его
свидетельство, как и многие другие, говорит нам не о  том, что он наблюдал в
действительности, а о том, что в его время считалось естественным видеть.
     Однако для того,  чтобы ошибка одного свидетеля стала  ошибкой  многих,
чтобы  неверное   наблюдение   превратилось   в   ложный   слух,  необходимо
определенное состояние общества. Чрезвычайные потрясения коллективной жизни,
пережитые нашими поколениями, дают, конечно, множество разительных примеров.
Правда, факты настоящего  слишком близки к нам, чтобы их подвергать  точному
анализу. Зато войну 1914-- 1918 гг. можно рассматривать с большей дистанции.
     Всем известно,  как урожайны были эти четыре  года  на  ложные вести, с
особенности  среди  сражавшихся. Именно в этом крайне своеобразном "окопном"
обществе интересней всего проследить, как создавались слухи.
     Роль  пропаганды  и цензуры была  значительна,  но  на  свой  лад.  Она
оказалась противоположной тому, чего  ожидали  создатели этих  органов.  Как
превосходно сказал один юморист, "в окопах господствовало убеждение, что все
может  быть  правдой,  кроме  того,  что  напечатано".  Газетам  не  верили,
литературе  также,  ибо, помимо того, что любые  издания  приходили на фронт
очень  нерегулярно,  все  были убеждены, что  печать  строго контролируется.
Отсюда -- поразительное возрождение устной традиции, древней матери легенд и
мифов.  Мощным  толчком,  о  котором  не  посмел  бы мечтать  самый отважный
экспериментатор,  правительства как  бы  стерли предшествующее  многовековое
развитие и  отбросили солдата-фронтовика  к средствам информации и состоянию
ума древних времен, до газеты, до бюллетеня, до книги.
     Слухи рождались обычно не на передовой. Там  небольшие отряды были  для
этого слишком изолированы друг от друга. Солдат не имел  права  перемещаться
без приказа, и если  это делал, то чаще всего рискуя жизнью. Иногда, правда,
здесь появлялись  случайные гости: связные, исправлявшие  линию телефонисты,
артиллерийские  наблюдатели. Эти  важные  персоны  мало общались  с  простым
пехотинцем. Но были также и регулярные связи, гораздо более существенные. Их
порождала забота о пропитании. Агорой этого мирка убежищ и сторожевых постов
являлись кухни. Там встречались раз или два  в день дневальные,  приходившие
из  разных  пунктов сектора, там они беседовали между собой или  с поварами.
Последние много  знали,  ибо, находясь на перекрестке дорог на всех воинских
частей,  они, кроме  того,  обладали  особой привилегией--  могли  ежедневно
обмениваться   несколькими   словами   с  кондукторами   воинских  составов,
счастливцами, размещавшимися по соседству со штабами. Так вокруг костров или
очагов  походных