рудия из камня?
     Эти ложные умозаключения отнюдь не выдумка, и  можно было  бы  привести
длинный список фактов, которые  сперва отрицались рутинной эрудицией, потому
что  были неожиданными,  начиная с обожествления животных у египтян, над чем
так  усиленно потешался  Вольтер,  и  кончая следами римского быта  в  слоях
третичной эпохи.  Однако если приглядеться,  методологический парадокс здесь
только внешний. Умозаключение на  основе  сходства не утрачивает своих прав.
Важно лишь,  чтобы точный анализ определял возможность  отклонений  и пункты
необходимого сходства.
     Ибо всякая  индивидуальная  оригинальность имеет  свои  границы.  Стиль
Паскаля  принадлежит  только  ему,  но  его  грамматика   и  словарный  фонд
принадлежат  его времени.  Наша  условная грамота 1180 г.  может  отличаться
особенностями  языка, не  встречающимися  в других известных  нам документах
того же времени. Но чтобы  можно было ее считать подлинной" французский язык
в ней  должен в целом соответствовать состоянию, отраженному  в литературных
текстах,  относящихся к  этой дате,  и упоминаемые  в  ней учреждения должны
соответствовать тем, которые в то время существовали.
     Правильно   проводимое  критическое   сопоставление  не  довольствуется
сближением свидетельств одного временного плана. Всякий феномен человеческой
жизни  --  звено  цепи,  проходящей  через  века.  В  тот день,  когда новый
Врен-Люка, бросив на стол в Академии пачку автографов, захочет нам доказать,
что Паскаль открыл принцип относительности еще до Эйнштейна, мы без обиняков
скажем,  что  его  бумаги  поддельны.  Не потому, что Паскаль был неспособен
открыть  то,  чего  не открывали его  современники,  а  потому,  что  теория
относительности была  открыта в  результате долгого развития  математических
умозаключений. Ни один человек, будь он даже самым великим гением, не мог бы
самостоятельно проделать эту работу поколений. И напротив, когда  при первых
открытиях   палеолитических   рисунков   некоторые   ученые  оспаривали   их
подлинность или датировку под тем предлогом, что подобное искусство не могло
после  такого   расцвета   полностью   угаснуть,  эти   скептики  рассуждали
неправильно: некоторые цепи обрываются, и цивилизации смертны. //68//
     Когда читаешь, пишет отец  Делэ, что  церковь отмечает  в один и тот же
день  праздник  двух  своих  деятелей,  которые оба  умерли  в  Италии;  что
обращение одного и  другого было вызвано чтением "житий святых";  что каждый
из них основал монашеский орден  с названием, происходящим от одного  и того
же слова: что оба эти ордена были затем упразднены двумя папами-тезками, так
и хочется сказать, что, видимо, в мартиролог по ошибке вписали одну  и ту же
личность под двумя именами. Между тем это чистая правда: ставши монахами под
влиянием биографий  праведников,  святой  Джованни Коломбини  основал  орден
иезуатов, а Игнатий Лойола-- орден иезуитов; оба умерли 31 июля (первый близ
Сиены в  1367 г., второй в  Риме в 1556); орден иезуатов был упразднен папой
Климентом  IX,  а  Братство   Иисусово  --  Климентом   XIV.  Пример  весьма
любопытный.  Наверное,   он  не  единственный.   Если  после   какого-нибудь
катаклизма от философских трудов последних столетий останется лишь несколько
скудных   отрывков,  какие   мучительные   размышления  вызовет   у   ученых
существование  двух мыслителей, которые оба англичане, оба носят имя Бэкон и
оба  в своем учении уделяли большое место  опытному знанию. Г-н Пайс признал
легендами многие древнеримские предания лишь на  том  основании, что  в  них
также  упоминаются одни и те же имена в связи с довольно похожими эпизодами.
Не  в обиду будь  сказано  критике плагиатов, суть  которой --  в  отрицании
спонтанного  повторения событий или имен, совпадение -- одна из  тех  причуд
истории, которые нельзя просто зачеркнуть.
     Но  мало  признать  возможность случайных накладок.  Сведенная  к  этой
простой  констатации,  критика  вечно  будет   балансировать  между  "за"  и
"против".  Сомнение  станет  орудием познания лишь  тогда,  когда  в  каждом
отдельном  случае  можно  будет  с  известной  точностью   оценить   степень
вероятности  данной комбинации. Здесь путь исторического исследования, как и
многих  других гуманитарных дисциплин, пересекается с широкой дорогой теории
вероятности, ***
     Оценить вероятность какого-либо события -- значит установить, сколько у
него есть шансов произойти. Приняв это положение, имеем ли мы право говорить
о возможности какого-либо факта в прошлом? В абсолютном смысле --  очевидно,
не имеем. Гадать можно только  о  будущем. Прошлое есть  данность, в которой
уже нет места возможному. Прежде  чем выбросишь кости, вероятность того, что
выпадет то или  иное число очков, равна одному к десяти.  Но когда стаканчик
пуст, проблемы уже  нет. Возможно, позже мы будем сомневаться, выпало  ли  в
тот день три очка или пять. Неуверенность тогда будет в нас,  в нашей памяти
или в памяти очевидцев нашей игры. Но не в фактах реальности.
     Однако, если  вдуматься, применение понятия вероятности  в историческом
исследовании не  имеет в себе ничего противоречивого. Историк,  спрашивающий
себя  о  вероятности  минувшего события,  по существу лишь  пытается  смелым
броском мысли перенестись во время, предшествовавшее //69//
     этому  событию,  чтобы  оценить  его  шансы,  какими они представлялись
накануне его осуществления. Так что вероятность -- все  равно  в будущем. Но
поскольку линия настоящего тут мысленно отодвинута назад, мы получим будущее
в прошедшем, состоящее из части того,  что для нас теперь является  прошлым.
Если   факт   бесспорно  имел  место,  эти   рассуждение   не   больше,  чем
метафизическая игра. Какова была вероятность того, что родится Наполеон? Что
Адольф  Гитлер,  будучи в  1914  г.  солдатом,  избегнет  французской  пули?
Развлекаться такими  вопросами не запрещено. При условии,  что им  придается
лишь  то  значение,  которое  они  имеют   в  действительности;  это  просто
разговорный  прием,  позволяющий белее  рельефно  показать роль случайного и
непредвидимого в историческом движении человечества. В них нет ничего общего
с критикой  свидетельства, Но если, напротив, сомнительно само существование
факта?  Например, мы сомневаемся,  что  некий  автор  мог, не списывая чужой
рассказ,  самостоятельно повторить многие его  эпизоды  и  даже  слова;  что
только случай  или некая богами предустановленная гармония  могут  объяснить
поразительное  сходство памфлетов  одного  писаки времен  Второй  империи  с
"Протоколами сионских мудрецов". Мы сегодня можем допустить  или  отвергнуть
правдоподобие такого  совпадения  в зависимости от того, насколько -- еще до
написания рассказа -- это совпадение представлялось возможным с большим  или
меньшим коэффициентом вероятности,
     Однако  математические  расчеты  случайного  основаны  на  воображаемом
допущении.  При всех возможных  случаях  постулируется  в  исходном  моменте
равновесие условий: причина,  которая  заранее благоприятствовала бы  одному
или  другому, была бы с  этих  расчетах  инородным  телом.  Игральная  кость
теоретиков -- идеально уравновешенный куб; если  в одну из его граней впаять
свинцовый шарик, шансы игроков  уже не  будут равны. Но критика свидетельств
почти сплошь  имеет дело с краплеными костями. Ибо тут постоянно вмешиваются
тончайшие элементы человеческого,  склоняя  чашу  весов  в сторону  какой-то
одной преобладающей возможности.
     Правда,  одна из исторических дисциплин  является  исключением  --  это
лингвистика, по крайней мере та ее отрасль, которая занимается установлением
родственности  языков. Сильно  отличаясь по  масштабу собственно критических
операций, этот вид исследования имеет  с исторической критикой то общее, что
стремится  раскрыть филиации. Условия, являющиеся тут объектом  рассуждений,
чрезвычайно близки исходному условий равенства, присущему теории случайного.
Этой   привилегией   лингвистика   обязана  особенностям  феноменов   языка.
Действительно,  огромное  количество возможных комбинаций  звуков  сводит  к
ничтожному  числу вероятность их случайного повторения в больших масштабах в
различных говорах. Но тут есть и нечто более важное: если исключить немногие
подражательные  звукосочетания, значения,  вкладываемые  в  эти  комбинации,
совершенно  произвольны. То,  что  очень сходные  сочетания  "тю"  или  "ту"
("til", произнесенное  по-французски  или по-латыни)  служат для обозначения
второго лица, очевидно, не предопределено заранее какой-либо //70//
     образной  связью.  Поэтому,  если  мы  устанавливаем,  что таков  смысл
данного сочетания звуков во  французском, итальянском, испанском и румынском
языках,  и  если  мы к  тому  же  находим  в этих  языках  множество  других
соответствий,  равно  иррациональных, то  единственным разумным  объяснением
будет то, что  французский, итальянский,  испанский и  румынский языки имеют
общее происхождение. Различные возможности были тут для человека равноценны,
поэтому решение  обусловлено  почти чистым  подсчетом шансов.  Но  далеко не
всегда дело обстоит так просто.
     В  нескольких  дипломах  средневекового монарха, трактующих о различных
предметах, мы встречаем одни и те же слова  и обороты.  Приверженцы "критики
стиля"  утверждают:  причина  в  том,  что  эти   дипломы  составлены  одним
нотариусом. Если бы все определялось только случаем, с их мнением можно было
бы согласиться. Но это не так. В каждом  обществе и,  более того,  в  каждой
небольшой  профессиональной группе существуют  свои языковые навыки. Значит,
недостаточно  указать  пункты сходства.  Надо еще  отделить в  них редкое от
общеупотребительного.   Лишь   действительно   необычные   выражения   могут
свидетельствовать  в пользу одного автора,  разумеется, при условии, что они
повторяются достаточно  часто. Ошибка здесь в том, что  всем элементам языка
придается  одинаковый вес,  как если  бы изменчивые коэффициенты  социальных
предпочтений не были свинцовыми шариками, что нарушают равновесие шансов.
     С  начала  XIX  в. целая школа  ученых занялась  исследованием  истории
списков литературных текстов. Принцип прост. Перед нами три рукописи  одного
и того же произведения: В, С, D; мы констатируем, что все три содержат  одни
и  те же, явно ошибочные прочтения оригинала  (это самый старый,  выдвинутый
Лахманном, метод  установления ошибок).  Либо мы вообще в них находим одни и
те  же   прочтения,  правильные   и  неправильные,  но   по   большей  части
отклоняющиеся от соответственных мест в других  рукописях (предложенный  дом
Кантоном  интегральный   учет  вариантов)   .  Мы   решаем,  что  экземпляры
"родственны".  Это можно понимать  по-разному: либо одни  из  них  списаны с
других в последовательности, которую еще предстоит определить, либо все они.
каждая рукопись  своим путем, восходят к некоей  общей модели. В самом деле,
трудно допустить,  чтобы такая последовательность совпадений была случайной.
Однако  два сравнительно  недавно выдвинутые  соображения вынуждают  критику
текстов в значительной  мере отказаться от квазимеханической строгости своих
выводов.
     Переписчики  порой  исправляли  свою  модель.  Даже  тогда,  когда  они
работали независимо друг от друга, общие навыки мышления, вероятно, довольно
часто   диктовали   им  сходные  решения.   Теренций   кое-где   употребляет
исключительно редкое слово raptio.  Не поняв его, два переписчика
заменили его словом ratio, вносящим бессмыслицу, но зато  знакомым.  Надо ли
было им для этого сговариваться или списывать друг у друга? //71//
     Такой  тип  ошибок   ничего  не  может  нам  прояснить  в  "генеалогии"
рукописей.  Более  того. Почему переписчик  должен был  всегда  пользоваться
только  одной  моделью?  Никто  ему  не  запрещал,  если  была  возможность,
сопоставлять несколько экземпляров, чтобы по своему усмотрению сделать выбор
между  различными вариантами. Конечно, это случай  редкий для средних веков,
когда библиотеки были бедны, зато, по всей вероятности, гораздо более частый
в античную эпоху.
     Какое место предназначить этим кровосмесительным порождениям нескольких
разных традиций на  роскошных древах Иессеевых, которые принято изображать в
критических изданиях? В  игре  совпадений воля индивидуума,  как  и  влияние
коллективных сил, плутует в сговоре со случаем.
     Как  поняла  уже  вместе  с Вольнеем  философия  XVIII в.,  большинство
проблем  исторической  критики  --  это,  конечно, проблемы  вероятности, но
настолько сложные,  что  самые  детальные вычисления не  помогают их решить.
Беда не только в чрезвычайной сложности данных, но и в том, что сами по себе
они чаще всего не  поддаются переводу  на язык  математики.  Как,  например,
выразить  в цифрах особое предпочтение, которым пользуется в данном обществе
некое  слово  или  обычай?  Мы не  можем  избавиться  от  наших  трудностей,
переложив  их на плечи Ферма, Лапласа  и Эмиля  Бореля. Но так  как их наука
находится  в некотором роде на  пределе, не достижимом  для нашей логики, мы
можем хотя  бы  просить  ее, чтобы  она со  своих  высот помогала нам точнее
анализировать наши рассуждения и вернее их направлять. * * *
     Кто сам  не имел  дела  с эрудитами,  плохо представляет  себе, с каким
трудом они обычно соглашаются  допустить самое невинное совпадение. Разве не
пришлось нам видеть, как уважаемый немецкий ученый утверждал, что Салическая
правда составлена Хлодвигом, ибо в ней и в одном эдикте Хлодвига встречаются
два схожих выражения?. Не будем повторять банальные аргументы, приводившиеся
в споре обеими сторонами. Даже  поверхностное знание  математической  теории
вероятности помогло  бы тут избежать  промаха. Когда случай играет свободно,
вероятность единичного совпадения или небольшого числа  совпадений не так уж
невозможна.  Неважно,  что  эти   совпадения  кажутся  нам  удивительными,--
недоуме-ниям здравого смысла не следует придавать слишком большое значение.
     Можно, забавы ради,  высчитать  вероятность  случайного совпадения, при
котором в два  разных  года кончины  двух  совершенно различных  людей могут
прийтись  на  одно и то  же  число  одного  месяца.  Она  равна  1/365  :  2
а(Если  предположить,  что таксы смертности равны  для каждого из
дней года. Хотя это неточно (существует годичная кривая  смертности), все же
такое  предположение возможно, без большой погрешности).  Предположим теперь
(хотя это предположение абсурдно), что за
     (а) Если предположить, что шансы смертности равны для каждого  из  дней
года. Хотя это нточно  (существует  годичная кривая мертности), все же такое
предположение возможно, без больной погрешности (прим. М. Блока).
     //72//  ранее  предрешено:  созданные  Джованни  Коломбини  и  Игнатием
Лойолой  ордена будут  упразднены  римской  церковью.  Изучение  списка  пап
позволяет установить: вероятность того, что  упразднение  это  совершат двое
пап, носящих одно имя, равна 11/13 . Совместная вероятность совпадения числа
и  месяца  для  двух  смертей  и  того,  что  ордена  будут  распушены двумя
папами-тезками, лежит между 1/103 и 1/106
     (б)
     Желающий  держать   пари,   наверное,   не  удовлетворился   бы   таким
приблизительным  числом.  Но  точные  науки  рассматривают  как   близкие  к
неосуществимому в нашем земном  масштабе  лишь  возможности порядка  10.  До
этого числа  тут,  как мы видим, еще  далеко.  А что  положение  это  верно,
подтверждается бесспорно засвидетельствованным примером двух святых.
     Практически можно  не принимать во внимание только вероятность большого
скопления  совпадений,  ибо, в силу  хорошо известной  теоремы,  вероятности
отдельных случаев тогда следует перемножить  между собой, н их  произведение
будет  вероятностью  комбинации;  а  так как  каждая  из  этих  вероятностей
представляет дробь, то  произведение их будет  величиной меньшей, чем каждый
из множителей. В лингвистике знаменит пример слова bad, которое по-английски
и по-персидски  означает  "плохой", хотя английское и персидское слова никак
не связаны  общим  происхождением. Тот, кто  вздумал бы на этом единственном
соответствии построить  филиацию, погрешил  бы против  охранительного закона
всякой критики совпадений: тут имеют силу лишь большие числа.
     Массовые  соответствия или несоответствия состоят  из множества частных
случаев.  В  целом же  случайные влияния  взаимоуничтожаготся.  Но  если  мы
рассматриваем  каждый  элемент  независимо   от  другого,  воздействие  этих
переменных величин уже нельзя исключить. Даже  при  крапленых  костях всегда
труднее предугадать каждый отдельный бросок, чем
     (б) Прим. М.Блока: Со смерти Джованни КЕоломбини до наших дней во главе
римской церкви  стояли 65 пап (включая  двойные  и тройные  правления времен
Великой схизмы); после кончины  Игнатия  их сменилось 38. В первом списке 55
порвторяющихся имен, которые есть и во втором списке, где их как раз 38 (как
известно, папы по обычаю берут имена, освященные прошлым). Возможность того,
чтобы иезуаты  были распущены одним из этих пап-тезок, была,  таким образом,
55/65 или 11/13; для иезуитов же она составляла 38/38, т.е. 1, иначе говоря,
была  равна  уверенности.  Комбинация вероятностей  составляет  11/13Х1, или
11/13. Наконец 1\3652 или 1/133 225 х 11/13 дает 11\1 731 925 или
чуть   больше   1\157  447.  Для  полной  точности  надо   было  бы   учесть
продолжительность правления  каждого папы. Но в  этой математической забаве,
единственная  цель  которой  показать,  какого порядка велична  должна  быть
принята в расчет, я позволил себе упростиь вычисление.
     //73// исход партии, и этот бросок будет иметь гораздо больше различных
объяснений.  Вот почему чем дальше критика углубляется в  детали, тем меньше
уверенности в ее выводах. В "Орестее", какой мы ее читаем сегодня, нет почти
ни  одного  отдельно  взятого  слова,  о  котором  мы  могли  бы  сказать  с
уверенностью, что читаем его так, как оно было написано Эсхилом. И все же не
будем сомневаться: в целом  эта "Орестея" действительно  принадлежит Эсхилу.
По поводу целого у нас больше уверенности, чем относительно его компонентов.
     В  какой степени, однако, мы вправе произносить это ответственное слово
"уверенность"?  Уже  Мабильон  признавался,  что  критика  грамот  не  может
обеспечить "метафизической"  уверенности. И  он  был  прав. Мы  только  ради
простоты иногда подменяем язык вероятности языком очевидности.  Но теперь мы
знаем лучше, чем во времена Мабильона,  что к этой  условности прибегаем  не
только мы одни. В абсолютном  смысле слова отнюдь не "невозможно",  что "Дар
Константина" по длинный, а  "Германия"  Тацита,  как  вздумалось  утверждать
некоторым ученым, подложна. В этом же  смысле нет  ничего "невозможного" и в
предположении,  что обезьяна,  ударяя  наугад  по клавишам пишущей  машинки,
может  случайно   буква  за  буквой  воспроизвести   "Дар"  или  "Германию".
"Физически невозможное  событие,--  сказал Курно,-- это всего лишь  событие,
вероятность  которого бесконечно  мала".  Ограничивая  свою долю уверенности
взвешиванием вероятного и невероятного,  историческая  критика отличается от
большинства  других  наук  о действительности  лишь  несомненно более тонкой
нюансировкой степеней. * * *
     Всегда  ли  представляем  мы  себе,  какую  огромную   пользу  принесло
применение  рационального  метода  критики к человеческому  свидетельству? Я
разумею пользу  не  только  для исторического  познания,  но и для  познания
вообще.
     В  прежние   времена,  если  у  вас  заранее  не  было  веских  поводов
заподозрить во лжи очевидцев или рассказчиков, всякий изложенный факт был на
три четверти фактом, принятым  как таковой. Не будем говорить так, мол, было
в очень давние времена. Люсьен Февр  великолепно показал это для Ренессанса:
в  эпохи,  достаточно близкие  к  нам, только так  мыслили  и дей