ила тебе! -- с угрозой подняв палец,  возразила она.
-- Ты не должен был подстерегать меня у источника, как лань.
     --  Не дурно было бы, -- засмеялся он, --  если бы лань могла запрещать
охотнику подстерегать ее  у воды.  О Ильдихо, не сопротивляйся дольше!  Ведь
это не поможет! Этого желают  твоя Фригга и жизнерадостная Фрейя! И  я, и ты
сама желаешь того же!
     Он схватил ее руку. Она стремительно отдернула ее.
     -- Принц, ты не дотронешься до меня, доколе...
     -- Доколе мне не отдаст тебя отец Визига ст. Хорошо, он отдал мне тебя.
     -- Дагхар! -- Она вся вспыхнула. -- Так нельзя шутить.
     --  Нет.  Это  слишком  священно,   --   сказал   юноша  с  благородной
серьезностью, шедшей к нему еще больше шутливости. -- Я только что расстался
с твоим  отцом  у опушки леса. Он отправился домой,  меня же  привлекло сюда
предчувствие.
     -- Так он вернулся с большой охоты?
     -- С охоты? С большой охоты? -- повторил  Дагхар, правой  рукой стиснув
копье,  а  левой  оправляя  свою  одежду  из темно-коричневой оленьей шкуры,
ниспадавшую ему до колен.
     -- О большой охоте только еще совещаются... Да она еще и не начиналась!
Злобный кабан с колючей щетиной и налитыми кровью глазами еще  не обойден. И
многие из охотников падут, пораженные насмерть жестокими клыками, прежде чем
чудовище будет истреблено.
     -- Дагхар! -- трепеща, с невыразимым чувством вскричала Ильдихо.
     -- Я угадал замысел  твоего отца. Я сказал ему это в лицо. Я просил его
взять меня с собою туда, на Дунай. Там мы встретили других охотников. Но они
не идут с нами,  не хотят, не могут!  На обратном пути я просил у него твоей
руки  с  одобрения  моего  слепого отца.  Седовласый  герой отвечал: "Да, но
сначала... -- он замолчал. -- Королевский сын нашего народа, не  угадывающий
моих слов,  --  продолжал твой отец,  --  недостоин  был бы...  --  Получить
прекраснейшую девушку во всей земле германцев, -- вскричал  я. И тихо -- так
как это страшная тайна!  -- я прошептал ему на ухо его  условие. В нем всего
три слова! Радостно взглянув мне  в глаза, он стиснул мою правую руку. -- Не
раньше, отец!  -- сказал я. --  Да  раньше  не может быть безопасна  ни одна
девушка, ни одна жена!*
     -- О Дагхар, какой безумный риск! Какая неизмеримая опасность! -- и она
с ужасом закрыла глаза.
     --  Да,  опасность  неизмеримо  велика!   Но  кто  это  совершит,  тому
достанется высшая почесть -- признательность всего мира! И день освобождения
германских племен,  моя Ильдихо, будет днем нашей... Слышишь? Ржание коня...
В лесной чаще? Еще один охотник, подстерегающий у ключа белую лань?
     Он быстро обернулся и поднял копье.
     ГЛАВА ПЯТАЯ
     Звук донесся  с  севера, со  стороны большой дороги,  пролегавшей возле
леса.  Там, где  густой кустарник  делал  местность непроходимой  для  коня,
всадник остановился и слез со своего великолепного  скакуна. Бросив  поводья
ему на шею, он поднес к его ноздрям правую ладонь. Конь снова заржал, потряс
головой и облизал руку господина.
     Незнакомец направился к источнику. На вид он был старше  Дагхара лет на
десять, ниже  его и  коренастее. Драгоценный византийский шлем покрывал  его
черные  волосы,  прямыми  длинными прядями падавшие  на  его  плечи и спину.
Темно-пурпуровый плащ греческой работы с изящной и богатой вышивкой окутывал
его фигуру.
     Медленно, почти торжественно приблизился он к молодой чете.
     -- Опять он! -- тревожно, но без гнева, прошептала девушка.
     Королевский сын смерил пришедшего серьезным, но не враждебным взглядом.
     Незнакомец почтительно склонил голову перед принцессой. Приветствие это
было  полно  такого  достоинства,  гордости,  сдержанности  и  вместе  с тем
уважения, что Ильдихо невольно ответила на него легким поклоном.
     -- Простите,  благороднейшая принцесса,  -- мягким и звучным и  в то же
время  печальным  голосом  произнес он на языке ругов, -- что я пришел  сюда
искать вас... Другой, я вижу, уже нашел вас  раньше меня. Приветствую  тебя,
отважный певец,  сын короля скиров! -- последние слова он произнес на чистом
скирском наречии.
     Дагхар протянул ему правую руку.
     -- На самом деле только кажется, что я искал  вас, Ильдихо. Меня привел
к  этому ключу обет.  Когда при моем  последнем посещении  вы позволили  мне
проводить вас и ваших  подруг к этому жертвенному источнику, и я увидел вас,
молящуюся  с таким жаром, тогда я решился сам также испросить у богини этого
ключа исполнения моего самого сердечного желания.
     -- Вы, просить  Фриггу?  --  жестко вскричала  Ильдихо  с  высокомерной
усмешкой. --  Что  общего  между  гунном  и белокурой,  белостатной, кроткой
Фриггой?
     Черты  его выразили  глубокое огорчение. Это было  странное лицо, точно
состоявшее   из   двух   половин,  совершенно  различных   и   нисколько  не
гармонировавших одна с другою.
     На  низком,   покатом,  чисто   монгольском  лбу,  обрамленном  прямыми
волосами,  обрисовывались  благородно  округленные  брови, из-под которых  в
глубоких впадинах под длинными черными ресницами сияли  чудные, темно-карие,
печальные и молящие глаза, короткий, немного  плоский,  но не чисто гуннский
нос,  очень изящный,  выразительный рот, не знающий смеха, и  только изредка
улыбавшийся печальной улыбкой,  мягкий,  и для  мужчины  слишком округленный
подбородок, поросший редкой  бородой --  такова  была его, несмотря на  свои
противоречия,  весьма  привлекательная  внешность. На  этом лице  видна была
печать  высокой  души  и  оно проникнуто было глубокой печалью.  Даже гордая
девушка  не могла противостоять  тихому  очарованию этой  задумчивой грусти,
когда глаза его с нежным укором устремились на нее, и она уже раскаивалась в
своей резкости, когда снова раздался его мягкий, приятный голос.
     --  Я  почитаю богов  всех народов нашего царства, так же  как стараюсь
изучить все их наречия.  И  вы забываете, благородная принцесса,  что как вы
происходите от этой белокурой богини  -- в этом убеждает один лишь взгляд на
вас, помимо древнего предания вашего  племени, так  и я наполовину германец,
гот!  Моя бедная мать принадлежала к роду  Амалунгов. Значит, и я имею право
на белокурую  богиню. Чтобы  расположить ее к исполнению  моей  единственной
мольбы, я дал обет  пожертвовать ей кольцо, которым хотел  украсить  вот эту
плиту.
     Он вынул из-за  пояса очень широкое кольцо. Пробившийся  сквозь  листву
солнечный луч  упал  на  искусно оправленный драгоценный  камень,  и он  так
ослепительно ярко засверкал всеми цветами радуги,  что Ильдихо  на мгновение
закрыла глаза, и даже Дагхар слегка зажмурился.
     -- Что за чудный камень! -- вскричал он.
     -- Это адамант! Но какой огромный и блестящий...
     -- Это из  последней дани византийского императора. Однако, -- прибавил
он с продолжительным взглядом на помолвленных, -- я вижу; что опоздал с моей
мольбою и обетом. Все равно я не возьму назад обещанного мною богине. Но дар
мой не будет  украшать  ее источника, а пусть она возьмет и смоет его прочь,
так чтобы никто не мог ни найти его, ни догадаться, чего желал принесший его
в жертву!
     Он бросил кольцо в воду.
     -- Что ты делаешь? -- вскричал Дагхар.
     -- Жаль. Это было сокровище, -- сказала Ильдихо.
     -- Да,  принцесса,  это  было  сокровище: оно  заключало  мое  желание!
Прощайте!  Я  тотчас  же уеду.  Никогда  больше  не  посещу я  жилища короля
Визигаста!
     Печально  простившись с обоими  легким поклоном,  он вернулся  к своему
коню, опустившемуся  перед  ним  на  колени и затем  вскочившему  с  веселым
ржанием. Скоро конь и всадник скрылись за деревьями.
     Облокотившись о копье, Дагхар задумчиво смотрел им вслед.
     -- Да, --  произнес он  наконец, --  когда вместе  со старым  зверем мы
передушим и все его отродье, вот этого одного мне будет жаль!


Книга вторая
     ГЛАВА ПЕРВАЯ
     В это время на расстоянии  одного  дня пути из  последнего пограничного
византийского  города Виминациума (ныне  Виддин) двигался блестящий поезд из
всадников, повозок  и пешеходов, направлявшийся к  северу, в царство гуннов.
Впереди, указывая дорогу,  ехала кучка гуннов  на маленьких мохнатых, худых,
но выносливых и неутомимых лошадках.
     По обе  стороны  большой  дороги,  по  которой медленно тянулся  поезд,
гарцевали также толпы гуннских всадников. Хотя сопровождаемые гуннами богато
одетые чужеземцы ехали на превосходных конях, длинная  вереница тяжеловесных
повозок двигалась с большим трудом.
     Нагруженные доверху, просторные повозки походили  на огромные  сундуки.
Их  толстые  дубовые  стенки  снабжены были  выгнутыми  железными  крышками,
надежно запертыми  посредством крепких железных засовов и  замков. Некоторые
повозки были бережно обтянуты непромокаемыми недублеными кожами, защищавшими
их от дождя и солнца.
     Замочные  скважины и  концы веревок,  которыми  были  обвязаны  кожаные
покрышки,  скреплены  были  большими  печатями.  Возле  повозок  с  высокими
колесами шли в полном  вооружении рослые, белокурые,  голубоглазые  воины, с
тяжелыми копьями на  плечах. Они серьезно и внимательно оглядывались вокруг,
но между ними не слышалось разговоров и  невеселыми были их лица. Ехавшие же
впереди каждой повозки византийские рабы и отпущенники, беспрерывно  болтали
на  испорченном  греческом и  латинском языках, бранились и ссорились  между
собою, проклиная своих лошадей, колеса и дурную дорогу.
     Небольшая группа таких  же  рабов  и отпущенников  шла пешком,  и когда
кто-нибудь  из них слишком близко подходил к одной из  запечатанных повозок,
тяжелое копье их безмолвных хранителей многозначительно опускалось  на плечи
римлянина.  Кроме  того, римляне и  византийцы  несли  еще  несколько богато
раззолоченных носилок.
     Из одних  носилок,  где  раздвижной деревянный  ставень  был раскрыт со
стороны   ветра,   выглядывала  резко   очерченная   голова,   с  выражением
нетерпеливого ожидания, и когда  мимо проскакал богато одетый и  вооруженный
всадник, сидевший  на носилках знаками пытался подозвать его к себе. Всадник
этот, статный воин  с  германской  наружностью, казался предводителем  всего
каравана, часто останавливал коня, выслушивал сообщения арьергарда и гонцов,
являвшихся к  нему навстречу  с севера, и  отдавал короткие  распоряжения  и
приказы.
     --  Остановись,  Эдико!  На  одно  слово!  Только на одно! --  вскричал
человек из носилок.
     Но всадник, не отвечая, промчался мимо.
     Повозки медленно и тяжело взбирались на  довольно крутую возвышенность.
Далеко опередив первую повозку, на самой вершине остановились два всадника в
блестящей  византийской  одежде. На  всем  продолжении  пути  они  почти  не
расставались.
     Сойдя с коней в ожидании поезда они, беседуя, ходили  взад и вперед  по
холму.
     -- Насколько видит  глаз,  кругом  нет  ни одного  жилья,  и  вдали нет
признаков городских  башен или  стен.  Ни  крестьянской  избы, ни  пастушьей
хижины!  Ни дерева, ни даже кустарника! Одна  лишь степь да  болото!  Что за
пустошь -- это царство гуннов!
     -- Они сами превратили его в пустошь, патриций, -- отвечал его спутник,
печально качая головой. -- Еще несколько  десятков лет тому  назад это  была
богатая,  цветущая страна.  Здесь  были  обширные города,  красивые  виллы с
роскошными садами, полными всевозможных плодов,  плодородные  виноградники и
необозримые поля  золотой  пшеницы.  Страна  принадлежала  римлянам  и  была
населена племенами великого  готского народа, остготами и гепидами, ругами и
скирами, они умели ограждать  себя  от  вторжения  варваров, умели  прилежно
возделывать  почву.  Во  всех  моих   странствиях  я   не   встречал  лучших
земледельцев, чем германцы. Двадцать лет тому назад я  проезжал  по этой  же
дороге, как посланник императрицы Пульхерии к королю остготов. Тогда я видел
здесь нечто иное. Но ведь с тех пор явились гунны.
     -- Но почему же гунны уничтожают то, что сделалось их собственностью.
     -- Они должны  уничтожать ее, о Максимин! Они не могут поступать иначе.
Разве тебе не случалось  видеть, в  каком виде остается  благодатная  страна
после нашествия на нее саранчи?
     --  Ужасный  народ! А  императоры наши угождают, льстят ему, заискивают
перед ним,  уступают ему целые области! И  все это единственно лишь с  целью
вытеснить германцев! Это все равно, что  призвать стаю волков в овечье стадо
для того, чтобы отгонять от него орлов.
     ГЛАВА ВТОРАЯ
     Мне до сих  пор странно,  -- продолжал  Максимин,  -- что  я,  честный,
благонамеренный, не  совершивший никакого  преступления, римский  гражданин,
принужден путешествовать по стране гуннов.
     --  Для  меня же, --  усмехнулся его спутник, -- еще более удивительно,
что я стою  здесь, на этом холме, вместо того,  чтобы описывать свои прежние
посольские  поездки,  спокойно  сидя в  уютном  кабинете.  Вместо  этого мне
пришлось  поневоле пуститься  в новое путешествие, и  к  кому  же! К Аттиле!
Именем  которого  матери  стращают детей  от Тибра  до  Босфора! Кто  знает,
вернусь ли я  назад к  моим  запискам и дневнику,  в  таким  безукоризненном
порядке лежащем в  ящиках библиотеки! Этот гуннский царь оставлял у себя уже
многих понравившихся ему  посланников. А иногда  не  возвращались  и  такие,
которые не умели ему понравиться,  но в подобных случаях они недолго жили на
свете,  --  добавил он, полусмеясь полудосадуя,  но в  то же время  с полной
покорностью неизбежной судьбе.
     -- Прости, друг Приск,  -- возразил патриций, -- я  знаю, это моя вина,
если не будет окончена  твоя книга, столь высоко ценимая всеми византийскими
учеными...
     --  Таких  в  Византии  только  семнадцать,  ибо  только  они  выказали
достаточно образования, чтобы не только хвалить книгу, но и купить ее...
     -- Когда император неожиданно повелел мне сопровождать посольство, мне,
доселе никогда не пользовавшемуся милостями при дворе..
     --  Как  можешь ты быть  в милости,  патриций?  Ты  ведь  оскорбительно
честен!  Более  того, ты  неподкупен! Впрочем  я  не считаю  доказательством
благосклонности это поручение к степному волку.
     --  Прежде  всего  я написал  духовную! Потом я сказал себе: друг Приск
должен  ехать  со мною, иначе я умру  на дороге  от скуки, от  отвращения  к
обществу  моих спутников  и от беспомощности в совершенно  чуждой мне стране
варваров. Приск же,  знающий  все языки,  желанный товарищ всех посланников,
знает также все  страны и в том числе царство  гуннов. Приск пожалеет своего
неученого друга...
     -- Спасителя его жизни и чести! -- с горячностью пожимая руку сенатора,
вскричал обыкновенно холодный, сдержанный ритор. -- Когда несколько лет тому
назад величайший негодяй...
     -- То есть Хризафиос!
     -- Не мог подкупить меня в пользу нашего никуда негодного наместника на
персидской  границе,  его родственника, и  донес императору о  моих будто бы
тайных сношениях с персами, я уже был брошен в темницу бессмертных...
     -- Почему называешь ты так государственную тюрьму?
     --  Потому  что никто не  выходит из нее в образе  смертного. Тогда ты,
презирая  всемогущего  евнуха,  поручился  за меня  всем  своим  имуществом,
добился моего освобождения и с твоей помощью я в состоянии был доказать  мою
невиновность Никогда  не  забуду я  этого!  И если бы у Аттилы действительно
была волчья  пасть, как говорят няньки в  Византии, для тебя, о Максимин,  я
готов положить мою голову под его зубы. Но почему именно ты, а никто другой,
был избран для этого посольства, еще остается тайной. Как это случилось?
     --  Довольно  странным  образом. Среди  ночи  я  был  разбужен рабом по
приказанию  Вигилия,  желавшего немедленно меня  видеть.  Тебе  известно мое
глубокое презрение  к этому человеку;  в первую  минуту я  отказался. --  Он
здесь по повелению  императора, --  сказали мне,  и через минуту  при  свете
лампады  он  уже  держал  передо  мною  приказ, написанный  рукою  евнуха  и
подписанный  императором, которым  мне  предписывалось на следующее  же утро
отправляться  в Пан-нонию, царство  гуннов, с  Вигилием и посланными Аттилы,
для вручения императорского ответа.
     --  Ответ  этот нелегко  нести:  он весит  много  центнеров позора,  --
проворчал ритор.
     --  Чернила на этом предписании еще не успели  засохнуть, когда я читал
его,  значит  распоряжение  было  сделано  уже  после  полуночи императором,
Хризафиосом, Вигилием и -- удивительная вещь! -- еще одним.
     -- Кем? -- с изумлением спросил Приск.
     -- Эдико.
     -- Посланником Аттилы? Откуда ты знаешь?
     -- Вигилий сказал. Хотел бы я знать, чем этот человек без всяких заслуг
сумел расположить к себе императора и даже самого евнуха?
     -- Вероятно своей единственной способностью.
     -- О чем говоришь ты?
     -- Он толмач: кроме латинского и греческого языков он знал язык готский
и гуннский. Двуязычный  по природе, он владел еще другими  языками, так  что
теперь он может  без  запинки  лгать  на  шести  наречиях,  по  собственному
убеждению или по внушению злобного Хризафиоса.
     --  Узнав  о  вмешательстве  Вигилия  в  мое  назначение,  я  пришел  в
негодование  и  спросил  его,  как  он  осмелился  требовать,  чтобы  я  его
сопровождал,  зная, какого  я мнения о  нем. Но  Вигилий  отвечал, что не он
избрал меня своим спутником и что на этом настоял Эдико,  требовавший, чтобы
ко двору его царя послан был достойнейший из византийских сенаторов, или, по
крайней мере, тот, кто таковым считается, -- скромно прибавил старик.
     -- И все назвали достойнейшим Максимина, -- докончил Приск.
     -- В противном же случае -- заметь это! -- он не мог бы принять на себя
всей опасности и ответственности. Понимаешь ты это?  Ритор задумчиво покачал
головою.
     -- Вигилий просто налгал, -- сказал он помолчав.
     -- Я сам  так думал и,  оставшись с посланником наедине, спросил его об
этом. К"  моему  удивлению,  Вигилий  говорил правду.  Аттила  действительно
требует  посланника с  титулом сенатора. -- Но почему  же вы  избрали именно
меня?  -- спросил  я посла.  --  Ты узнаешь  это  в свое время,  --  отвечал
германец.
     -- Да, в свое время! -- раздался звучный голос.
     Они с удивлением обернулись: позади них стоял Эдико.
     -- Вы  скоро узнаете это  и поймете причину. А пока будьте осторожнее в
откровенных разговорах. Опасайтесь не меня, но... других.
     Он повернулся  и начал спускаться с холма: конь его стоял внизу, ожидая
своего господина.
     Скоро он медленно проехал мимо полуоткрытых носилок.
     -- Эдико! Эдико! -- снова послышался оттуда шепот. -- О  проклятая боль
в боку,  заставляющая меня  сидеть в этом  ящике! Я должен же еще кой  о чем
переговорить с тобою... только одно слово...
     -- Молчи, безумный, --  отвечал, не останавливаясь, всадник. -- Те двое
и  так  уже  полны подозрений.  Хочешь ты  выдать  все?  И  как раз накануне
совершения дела?
     ГЛАВА ТРЕТЬЯ
     Длинный летний  день уже клонился к закату. Поезд  еще не достиг ночной
стоянки, назначенной на берегу  Дрикки, притока Тейсса, когда гарцевавшие по
сторонам всадники начали быстро подъезжать к Эдико  с короткими  известиями,
оживленно   указывая  при  этом  своими  длинными  копьям'и  по  направлению
заходившего кровавого и тусклого от степной пыли солнца.
     Эдико спокойно  отдавал  приказания,  когда  к нему  подъехал еще очень
молодой римлянин.
     -- Эдико,  господин, -- робко произнес он,  -- отец мой  Вигилий послал
меня  сказать,  что  его очень  тревожат  последние вести.  Один  из  готов,
сопровождающих
     повозки, уже различает  на  западе  низкие  тяжелые тучи  пыли, как  бы
вздымаемые конницей. Отец опасается, не разбойники ли это?
     -- В царстве  Аттилы? Нет, мальчик. Успокой храбреца. Разве ты не видел
по дороге после перехода через вашу границу пригвожденные к деревьям скелеты
или еще гниющие трупы?
     Юноша с ужасом кивнул.
     -- Да,  ваш царь люб