-- Выскажись, господин, -- наконец, после долгого молчания произнес он.
-- Ты чувствуешь в этом потребность. Я знаю это...  Ты уже  обдумал все свои
тайные  намерения,  и теперь  тебя  мучит  желание высказать их.  Говори же!
Хелхаль -- твой верный слуга. 'Аттила глубоко вздохнул.
     -- Ты прав,  старик, -- сказал он, -- ты  всегда угадываешь меня. Да, я
скажу тебе все. Но прежде, чем мы будем обсуждать планы на будущее, я должен
вернуться к  прошедшему:  только  оно пояснит тебе  настоящее,  из  которого
вытекает будущее.  Придвинься ближе, Хелхаль: то, что ты услышишь, не должно
быть  произнесено  громко.  Я введу  тебя  в  тайник моей души.  Высказаться
наконец -- это наслаждение!  И кому  мог бы я  довериться? Для женщины такие
мысли недоступны. Сыновья мои слишком юны. Брат...
     Он вздрогнул и умолк.
     -- У тебя нет брата, господин, -- произнес старик, со страхом  взглянув
на него. -- Уже давно князь Бледа...
     -- Умер. С  тех пор мне часто  было почти жаль, что он... умер. Но нет!
Смерть его была неизбежна.
     -- И он умер, -- повторил Хелхаль, опуская глаза.
     -- Нет, старик, -- резко вскричал Аттила, -- он не умер! Я убил его вот
этой рукой, -- тихо добавил он, протягивая правую руку.
     -- Ты говоришь это, -- отвечал Хелхаль.
     --  Мне  нравится,  --  продолжал  Аттила,  помолчав,  --  что   ты  не
лицемеришь. Так ты знал об этом?
     -- Знал.
     -- А гунны?
     -- Они тоже знают.
     -- Они это мне... простили?
     -- Разве ты слышал когда-нибудь хоть один упрек? Ты сделал это, значит,
это было неизбежно.
     --  Да, необходимо  для исполнения воли Бога мщения. Сейчас ты увидишь.
Слушай!
     -- Я слушаю, -- сказал Хелхаль.
     ГЛАВА ШЕСТАЯ
     Ты  знаешь,  --  начал  Аттила, --  что  после  смерти  отца...  Ужасно
вспомнить его плавающим в своей крови...
     -- Да! А та женщина... -- заметил, задрожав, Хелхаль.
     --  Замолчи!  --  приказал  Аттила.  --  Если  гунны   узнают  об  этом
когда-нибудь...
     Но старик, как  бы под  чарами тайного ужаса, более сильного, чем страх
перед его господином, продолжал:
     -- Женщина! С обнаженным ножом! Старая сарматская ведьма! С ножа капала
его  кровь, а  она размахивала  им  над своей головой и кричала:  "Он распял
моего  невинного внука!  Но  бабка отомстила  за него! " Старуха убила моего
господина, повелителя гуннов! -- Хелхаль застонал.
     -- Замолчи, говорю тебе!
     -- Но ведь они  знают  это! Хотя вы, двое сыновей,  приказали умертвить
всех свидетелей, но многие из  невинных жертв успели сказать  своим палачам,
за что они осуждены на смерть. А палачи рассказали другим. Так и я узнал  об
этом по возвращении из похода на яцигов.
     -- Большое несчастье,  что это известно гуннам. Они слепо верят  в свои
предрассудки.
     --  Это  не предрассудок,  -- ответил Хелхаль,  --  ничто не может быть
справедливо.
     Аттила пожал плечами.
     --  Не сомневайся сам,  --  продолжал старик, -- и не подрывай народных
верований, которых, как я с горестью убедился, ты не придерживаешься с такой
же строгостью, как твои предки.
     -- Ты заблуждаешься. Я верю в бога войны, бога мщения, вложившего в мои
руки  свой собственный меч. Я верю  предсказаниям наших жрецов,  гадающих на
дымящейся крови наших  пленников. В особенности, -- с  усмешкой прибавил он,
-- когда они предсказывают мне счастье и победу!
     --  Это  значит,  -- возразил старик, --  что  из  всех завещанных  нам
предками верований  тебе годятся  только те,  которые благоприятны для тебя.
Берегись! Боги не позволяют смеяться над собою!
     -- Ты угрожаешь, -- спокойно, но  приподняв голову, произнес Аттила. --
Забыл ты с кем говоришь, старик?
     -- Не забыл: я говорю с Аттилой, перед которым трепещет мир, но не боги
и не Хелхаль. Хелхаль сажал тебя малюткой на коня, учил тебя сжимать кулачок
и наперегонки бегал рядом с твоей беленькой лошадкой, а  когда мальчуган раз
свалился с нее на всем скаку, Хелхаль подхватил мальчугана вот этими руками.
Пока Хелхаль жив, он будет говорить тебе правду.
     -- Ты знаешь, я могу выносить ее.
     --  Часто. Но не всегда. Твой  ум  подобен плохо  прирученному степному
волку.  Великодушие  твое  --  свободно  привязанный  намордник.  Вздумается
хищному зверю сбросить его, и...
     -- Да, да, -- тихо произнес  Аттила, -- самые разумные  усилия духа  не
могут  сразу уничтожить врожденную  дикость, наследие многих  поколений.  Но
будь справедлив ко мне, старик, подумай:  тысячи народов покорны моему бичу;
бесчисленные боги, в которых они веруют. Гунн,  христианин, еврей, германец,
римлянин --  каждый  клянется, что его бог --  единый, истинный. Что  должен
делать я, властитель всех этих народов? Должен ли я верить во всех их богов,
из которых один исключает другого? Или лучше не верить ни в одного?
     Хелхаль сделал движение ужаса.
     --  Или должен я  выбрать то, что мне  больше всего нравится и во что я
могу верить без притворства и самообмана? Я так и делаю. Прежде всего я верю
в самого себя и в мою  звезду, а затем в того, кто послал меня  на  землю, в
бога мщения и войны.
     ГЛАВА СЕДЬМАЯ
     Старик успокоился и с воодушевлением взглянул в его лицо.
     -- А твои  гунны и  Хелхаль верят  в  тебя  еще больше, чем ты  сам! --
вскричал он.  -- Больше,  чем  в предания предков! И  доказательством служит
именно то, о чем мы только что говорили.
     -- Что ты хочешь сказать?
     -- Ну ведь ты  знаешь, -- понизив голос, продолжал старик,  --  что  из
трупа  убитого  женщиною  человека  исходит   гибель  и  несчастие  на  всех
окружающих, и гунны бегут от  таких мертвых, как от чумы. И тебе должно быть
также известно, что по нашему древнему верованию проклятие падает не  только
на убитого женщиною, но и на его сыновей!  И  несмотря  на это  все верят  в
тебя!
     Аттила  плотнее  закутался в  свой  широкий  плащ и  съежился, точно от
внезапного холода.
     --  Но  ведь  одного  сына  проклятие уже постигло,  --  заметил он, --
неужели  и другой не избегнет его? Нет! Предопределение уже исполнилось, рок
удовлетворен. Я в безопасности... -- Аттила  на  мгновение закрыл глаза,  но
затем снова серьезно продолжал.
     -- Впрочем, оставим  это. Я расскажу тебе о смерти Бледы. После раздела
отцовского  царства  на  две  равные  части,  в течение  нескольких  лет  мы
управляли нашими  государствами согласно,  сохраняя мир  с соседями и удачно
отражая единичные набеги неприятеля. Но при таком порядке вещей могущество и
военная  сила  гуннов  быстро умалялись. Тщетно подстрекал я брата к войне с
Византией,  Равенной  или  готами.  Он  пропускал  все  удобные  для  нашего
вмешательства по-
     воды  и случаи. К  тому же один я,  с  моим  половинным  царством,  был
недостаточно силен для осуществления моих планов. При  этом часто осаждаемые
мною племена обращались за  защитою к брату, и он  удерживал мой  занесенный
меч.  Долгое время переносил  я это  с  глухим  негодованием,  и наконец Бог
избавил меня от  него.  Однажды  я  снова  убеждал  его напасть на Византию,
победа наша была бы несомненна. Он отказался.
     -- Хорошо же, -- гневно вскричал я, -- я отправлюсь один.
     -- Ты слишком слаб для этого, -- возразил он.
     -- Посмотрим, -- сказал я и повернулся, чтобы уйти. Он пригрозил мне, и
это было его погибелью!
     -- Я  уже давно  раскаиваюсь в том, -- произнес он,  --  что отдал тебе
половину  царства, вместо  того чтобы  как старшему быть единым  повелителем
наследия нашего отца! Если ты не обуздаешь своих  кровожадных стремлений, то
я  спрошу  твоих гуннов, не  привести ли  в  исполнение  закон первородства,
нарушенный моей привязанностью к тебе!
     Он  повернулся  и  гордо  вышел.  В первое  мгновение  я остолбенел  от
унижения  и гнева, потом с  диким криком  бросился из его лагеря, к себе, на
Тейсс, и только достиг своей палатки, как мною овладела жестокая  горячка. В
следующую ночь  у  меня было  видение,  решившее  судьбы его, мою  и  тысячи
народов!
     ГЛАВА ВОСЬМАЯ
     Мне снилось,  что  сильный ураган  приподнял меня  с моего ложа и  унес
высоко, под самые звезды, и  я  очутился на  вершине самой  высокой горы  на
свете.  Темная  ночь вокруг  меня  сменилась светлым днем. Подо мной, внизу,
расстилались  разные  страны,  но  на них  лежал  кровавый отблеск. Я  видел
движения народов и их вождей в этих странах, и они казались мне копошащимися
в своем жилье муравьями.
     Внезапно  я испугался: между ярким солнцем  и мною, заслонив его  лучи,
стоял страшный громадный великан!
     Медные ноги его упирались в далекие долины внизу, а голова скрывалась в
облаках. По временам из облаков  сверкали молнии: то были взоры его огненных
глаз. Я  знал великана или угадал его: это  было  верховное божество гуннов,
Пуру, страшный бог войны. Он был благосклонен ко мне. Он говорил:
     -- Ты видишь перед собою народы Земли, но до сих пор ты видел их только
снаружи. Взгляни теперь на их внутреннюю жизнь.
     И взор мой, пронизав золотые, медные и железные крыши и мраморные стены
дворцов  и палат, кожаные  палатки пастухов и землянки пастухов и охотников,
проник  в  бездну злобы, насилия, грабительства,  убийств и  вероломства,  в
которых погрязли все племена.  Всюду  было  одно  только  коварство,  ложь и
ненависть под личиной дружбы и жажда мести под притворным добродушием.  Но в
одном  лишь чувстве все были искренни  и  согласны: в жалкой, подлой  боязни
смерти! Человечество возбудило во мне глубокое отвращение, и я закрыл глаза,
чтобы не видеть людей.
     -- Ты боишься, гунн? -- спросил меня Бог.
     -- Мне тошно, -- отвечал я. -- как от запаха гнилого мяса.  Лучше бы их
вовсе не было, если они не могут быть иными!
     --  Ты  говоришь  истину,  и  тебе   предназначено  быть   исполнителем
божественного провидения, -- сказал бог. -- Аттила, сын Мунчука! Твои  гунны
слабее  всех  этих  народов,  но они  многочисленны,  как степной  песок,  и
покорны,  как псы охотнику.  Тебе же  они  будут повиноваться с быстротой  и
точностью  спущенной с тетивы стрелы.  Жатва  созрела: хочешь ты  быть  моим
жнецом? Восстань, Аттила! Тысячелетние святотатства римлян взывают  ко мне о
мести.  Я  -- Бог мщения, хочешь ли ты  быть  моим  мечом? Так сбрось с себя
теперь  же все, что  есть в  тебе человеческого, то есть слабого, и сделайся
непреклонен,  как Мой  меч,  служи  только моей воле и безжалостно уничтожай
тысячи тысяч  детей, женщин и стариков.  Я же сделаю  имя твое великим перед
королями  и повергну под ноги  твои  все страны мира. Тебя же люди  прозовут
бичом Бога мщения, и  ты  будешь  для них  славой  и позором,  проклятием  и
гордостью. Можешь ли ты слепо исполнить все, что я повелю тебе?
     Я молчал в смущении и ужасе.  Сердце мое замерло. Неужели  мне придется
убивать невинных?.. Бог проник  в мои колебания, и голос его страшным громом
раскатился между утесами.
     --  Ты колеблешься? Ты  не  хочешь?  Хорошо же! В  Дунайском лесу около
палатки Бледы в земле зарыт  мой старый  победный меч. Тот, кто  найдет его,
волей-неволей  сделается  моим  непобедимым  мечом.  Пусть  же  Бледа  будет
властелином мира!
     И бог исчез среди грома и молний.  Кругом снова настала  ночь. Гора, на
которой я  стоял, разверзлась под моими ногами, и я, подобно  камню,  быстро
полетел вниз. Кровь хлынула у меня изо  рта и ноздрей. Наконец, я ощутил под
собою  землю  и  очнулся.  Во рту у меня действительно  была кровь, -обильно
лившаяся  из горла  и  из носа. Я  лежал  на земле перед  палаткой. Припадок
горячки привел меня сюда, я чувствовал себя умирающим.  Вдруг в темноте надо
мною склонился человек: то был посланный Бледы.
     -- Твой старший брат, -- сказал он, --  повелевает тебе предстать перед
ним  завтра  до захода  солнца.  Если  ты  не  явишься  и не  откажешься  от
предложенного ему тобою  похода,  то он отнимет у тебя твое  царство, так же
как он дал тебе его.
     И посланный исчез.
     ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
     На другой день я поехал через Дунайский лес к брату. Солнечные лучи уже
косвенно пронизывали  ветви сосен. На всем  лежал  кровавый  оттенок,  точно
такой, как в  моем  видении. Я  ехал  один,  далеко опередив моих спутников.
Вдруг справа в глубине леса послышалось мычанье скота. Из чащи вышел пастух.
Я  знал  этого  пастуха, бывшего одним из  многочисленных  надсмотрщиков  за
стадами Бледы.
     -- Почему ты покинул стада, Руал? -- спросил я его. -- И что у тебя под
плащом.
     -- Старинный  железный меч, господин, -- отвечал пастух. -- Я  несу его
моему царю. Вот посмотри, -- и он показал меч.
     На рукоятке, с которой отпало  уже все сгнившее дерево, вставлены  были
круглые, красные камни, которые горели, словно капли крови...
     Меня обдало жаром.
     -- Мне! Дай мне этот меч! -- вскричал я, наклонясь, чтобы схватить его,
но пастух отскочил в сторону.
     -- О чем ты думаешь?  -- вскричал он. -- Он найден на земле Бледы и его
слугою. Меч принадлежит ему!
     И он быстро побежал в лагерь. Скоро и я стоял в палатке брата. Пастух с
мечом в  руке, стоя перед  ним  на коленях,  рассказывал о находке. При моем
появлении брат сделал пастуху  знак уйти, и, с глубоким поклоном положив меч
на стол, он удалился.
     Брат выпрямился во весь свой высокий рост и, смотря на меня, произнес:
     --  Выбирай,   Аттила.  Сегодня  ночью  мне  снилось,  что  ты  --  тот
исполинский волк, о котором германцы рассказывают, что он  пожрет всех богов
и людей. До этого я тебя не допущу! Имя гунна не должно стать проклятием для
народов.  Поклянись  не  начинать  никакой  войны  без моего согласия. Или я
отниму у тебя твое царство. Твои подданные охотно послушаются меня: они меня
любят, тебя же только боятся и ненавидят. А любовь могущественнее ненависти.
     --  Ты  шутишь!  Ты  не  можешь  говорить это серьезно!  -- едва мог  я
вымолвить от гнева.
     -- Ты сомневаешься? -- вскричал он. -- Я готов поклясться, что не шучу,
поклясться на мече.
     Он схватился за ножны, но они были пусты: он оставил меч в опочивальне.
Под руками не было иного оружия, кроме меча, найденного пастухом.
     --  Все  равно, --  сказал  брат, повернувшись к столу,  на  котором он
лежал,  -- Руал  говорит, что это должен быть меч Бога войны, по  старинному
преданию зарытый в Дунайском лесу, -- прибавил  он, улыбаясь. -- Я поклянусь
на этом мече...
     Но он уже лежал у моих ног, и  из его горла била широкая струя крови. Я
же стоял над ним с мечом,  непостижимым  образом очутившимся  в моей руке, а
кругом все подернулось уже знакомой мне кровавой дымкой.
     Он не произнес ни слова, я  встретил только его взгляд. Но он не тронул
меня: я сделался бесчувственным и закаленным, как мой меч.
     --  Да, это  волшебный меч! -- в восторге  вскричал я.  --  Потому  что
сердце мое умерло.
     Глаза брата угасли.
     Аттила тяжело перевел дух и погрузился в молчание.
     ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
     Выйдя из палатки, -- продолжал прерванный рассказ Хелхаль, -- ты сказал
гуннам,  что  брат  твой,  напившись вина,  неосторожно наткнулся на  меч  и
пронзил себя. Но не все поверили этому. Многие собирались роптать...
     -- Но я не дал им  времени. В тот же день я начал войны с Византией,  с
остготами, с  маркоманами и с сарматами... Я победоносно окончил  все четыре
похода, и с  тех пор  гунны слепо  бросаются за мною, когда я веду их с моим
мечом в руке.  Они знают, что я получил его от Бледы... в наследство. И  это
победоносный меч! Никогда еще не бывал я побежден, никогда! Даже  в  Галлии,
-- с внезапным  жаром вскричал  он,  -- когда  римляне и вестготы  составили
против  меня  бессмысленный  союз.  Я бы  напал  на них,  если  бы  внезапно
хлынувшая из гортани кровь не приковала меня к  ложу и если бы явившийся мне
вторично бог войны не повелел мне вернуться.
     -- Отступи  пока,  непобежденный, --  сказал он,  --  а через три года,
втройне увеличив  свои  силы, возвратись и победи! Тогда-то враги мои начали
шептать, что меч мой не может сокрушить одного врага: римского папу! Глупцы!
Они  думают,  что  я вернулся из  страха перед  гневом  христианского  Бога,
которым мне грозил седобородый священник на улице в Мантуе. Но среди гуннов,
как среди германцев, существует поговорка:  кто  попадает в Рим,  становится
христианином или умирает. Я давно знал ее и смеялся над нею. Однако мне было
как-то жутко,  когда в Мантуе я отдал приказ двинуться на Рим.  Вечером того
же дня наткнулся я на римского архиепископа и его священников, моливших меня
о  пощаде  и на  коленях  предлагавших мне подарки. Но все это  не могло  бы
заставить меня  изменить мои планы. Это сделало сновидение. Перед  рассветом
мне приснился сон: будто  из  поросшей камышом реки  возвышается царственная
голова  с  еще юношескими, белокурыми,  как  у  германцев  волосами.  Голова
поднималась  все выше и, наконец,  передо мною  предстала закованная в броню
высокая фигура.
     --  Меня  звали  Аларих,  --  произнесла она,  в  знак  предостережения
поднимая правую руку,  -- однажды я осадил Рим и  умер тотчас же. Больше  не
смею сказать. Берегись, Атгила! -- и он исчез в волнах.
     Я  вскочил,  испуганный  сном  и громким, дребезжащим  звуком над  моей
головой.  Уже было  светло. Я взглянул на лук, висевший на  стене, и увидел,
что тугая тетива его лопнула, и концы ее медленно раскачивались из стороны в
сторону.
     -- Это очень дурная примета, -- с ужасом прошептал Хелхаль.
     -- Я подумал тоже самое и приказал отступить.
     ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
     Аттила замолчал.
     -- Сила  чудесного меча, -- начал он снова, -- сказалась больше всего в
моей неуязвимости. И с той минуты,  как это оружие очутилось в моей  руке, в
сердце моем умерло всякое  чувство:  ни страх, ни сострадание, ни даже  гнев
незнакомы мне с тех пор.
     -- Правда. Ты подобен  мертвецу среди людей. На твоих губах  никогда не
мелькает  улыбка.  Мне  кажется,  даже женщины не  в силах  возбудить  твоей
страсти.
     -- Нет, ты ошибаешься,  я  люблю красивых женщин.  Должен же  я  хоть в
чем-нибудь искать забвения. Давно, еще мальчиком, отказался я от вина и меда
и  всяких напитков, кроме  воды,  так  поразил  меня пример  брата,  однажды
выпившего не в меру  и разболтавшего свою  тайну. Победы, слава, могущество,
золото  -- уже не опьяняют меня; конечно, они мне необходимы, как воздух для
жизни, но  я не увлекаюсь ими  больше.  Мне остается одно -- женщины!  Но от
моих союзов  с  германками  для меня  мало радости! --  он замолчал и мрачно
задумался.
     -- Эллак -- благородная душа! -- сказал Хелхаль.
     -- Он мечтатель, -- с  досадой отвечал отец, -- неженка! Он унаследовал
эти качестве  от своей матери, дочери  Амалунга. А его жалость? Он  хотел бы
обезоружить всех  врагов своих великодушием! Великодушие  к  Византии! К  ее
презренному императору! Сын готки любит  готов больше,  чем гуннов! Мне даже
кажется, -- угрюмо прибавил он, -- что он  и  меня ненавидит за то,  что  я,
гунн, осмелился быть его отцом! Амальгильда убаюкивала его  готскими песнями
и сказками до тех пор, пока мне это наскучило, и она... внезапно умерла.
     -- Я был при этом,  -- сказал Хелхаль, -- ты  запретил  ей петь ребенку
по-готски. Она была уже больна и просила тебя позволить  ей допеть песню  до
конца. И ты со злобой толкнул  ее ногой, и она тут же  испустила  дух. Эллак
стоял рядом и все видел. Может ли он любить тебя?
     --  Он  должен  меня  бояться! И  не надеяться  быть  моим наследником,
калека! Он даже не может сражаться.
     --  Правой рукою. Левою  он бьется  превосходно,  как ты сам знаешь. Он
одержал ею победы не раз уже с тех пор, как спасая твою жизнь дал раздробить
свою  правую  руку.  Это  было  под  Орлеаном.  Он  защищал  твою голову  от
громадного камня, сброшенного римлянами со стены, и принял удар на себя.
     --  Камень и  без того не убил бы меня,  как  не могли меня убить  тучи
стрел и копий на Каталаунской равнин