ый с блестками наряд мага и, сняв маску, не говоря  более
ни слова, угрюмо и величаво, пошел назад по опустелой набережной.
   "Бедная, плачущая Пенелопа! Бедная красавица Ирен! - мыслил  он.  -  Не
разъяснили ей мучительной загадки министры,  рыцари  и  послы;  пошлем  ей
миртовую ветвь итальянского скомороха и вызывателя духов"



36

   Прошло еще пятнадцать лет... 1796 год приближался к концу.
   Были первые месяцы царствования императора Павла.
   В Петербурге радостно толковали об освобождении из крепости знаменитого
Новикова и о возврате из Сибири Радищева.
   Император с августейшею супругой  и  некоторыми  лицами  свиты  посетил
собор Петропавловской крепости. Полицеймейстер Архаров предложил  государю
взглянуть на  главное  здание  Алексеевского  равелина,  где  в  то  время
кончались  неотложные  исправления.  Один  из  казематов  привлек   особое
внимание высоких посетителей.
   -  Здесь  содержался  кто-нибудь  из  итальянцев?  -  спросил  государь
коменданта.
   - Никак нет-с, ваше величество, раскольники.
   - Но как же, смотрите, - указал государь на  окно,  -  вот  надпись  на
стекле алмазом - o Dio mio! [О, бог мой! (ит.)]
   Архаров и комендант озабоченно склонились к  оконной  раме.  Комендант,
впрочем, был новый, не  успел  еще  ознакомится  с  преданиями  о  прошлом
крепости.
   - Любопытно было бы узнать, - произнесла государыня Мария Федоровна.  -
Почерк женский. Бедная! Кто бы это был?
   - Не Тараканова ли? - сказала бывшая здесь Нелидова. - Помните ли, ваше
величество, несчастье с моряком Концовым и ту девушку из Малороссии?
   - Тараканова в то время утонула, - сказал кто-то,  -  ее  здесь  залило
наводнением.
   Все на это замечание  промолчали.  Одна  императрица  Мария  Федоровна,
взглянув на Нелидову и указав ей  в  окно  на  одиноко  разросшуюся  среди
глухого сада равелина белую березу, шепнула:
   - Вот ее могила! Помните? Но где записки о ней?
   Государь, очевидно, слышал это замечание. Садясь в коляску,  он  сказал
Архарову:
   - Надо,  во  что  бы  то  ни  стало,  это  разузнать,  здесь  совершено
прискорбное  дело...  Были  смутные  времена:  покушение  Мировича,   бунт
Пугачева, потом эта... эта... несчастная... Я видел слезы  матушки...  она
до своей  кончины  не  могла  себе  простить,  что  допустила  допрашивать
арестованную в свое отсутствие из Петербурга.
   Полиция начала розыски. Где-то в богадельне нашли престарелого  слепого
инвалида Антипыча, двадцать лет назад служившего  сторожем  в  крепости...
Инвалид указал на какого-то огородника, а этот на дьячка Казанской церкви,
видевшего когда-то при переборке церковных дел у покойного протоиерея отца
Петра сундук с бумагами и в нем некий важный, особо хранившийся пакет.
   Бросились  искать  семью  отца  Петра.  Прямого  потомства  у  него  не
оказалось. Нашли его внучку, дочь его племянницы Варвары, жену  сенатского
писца. Ее навестил сам Архаров, но также ничего  не  добился.  Куда  делся
сундук с бумагами отца Петра и был ли он, с другою рухлядью, по его смерти
отослан племяннице в Москву, или иному кому, никто этого не знал.
   Дело объяснилось впоследствии, в глубине Украины, в уединенном и бедном
монастыре, где некогда поселилась Ирина и где  она,  приняв  окончательный
постриг, тихо скончалась в престарелых годах, горячо молясь за погибшего в
море жениха, раба божьего Павла.
   В числе немногих вещей покойной нашли пачку бумаг с надписью: "От  отца
Петра" - и между ними засохшую миртовую ветвь,  при  письме  одной  важной
особы. Бумаги у игуменьи выпросил на  время  и  зачитал  любитель  старины
сосед, кончивший впоследствии жизнь в чужих краях.


   ...Граф Алексей Григорьевич Орлов-Чесменский женился в год  путешествия
в чужие края графа и графини Северных. Его побочный  сын  от  таинственной
княжны Таракановой, Александр Чесменский, умер в чине  бригадира  в  конце
прошлого века.
   Пережив  императрицу  Екатерину  и  императора  Павла,   граф   Алексей
Григорьевич оставил после себя  единственную,  умершую  безбрачною,  дочь,
известную графиню Анну Алексеевну, и скончался  в  Москве  в  царствование
императора Александра I, накануне рождества, в 1807 году.
   Преследовали ли его при кончине угрызения совести  за  его  поступок  с
Таракановой, или в крепкую душу графа Алехана до конца жизни  не  западало
укоров совести - неизвестно.
   Сохранилось, впрочем, достоверное предание, что предсмертные муки графа
Алексея Григорьевича были особенно  невыносимы.  Чтоб  не  было  на  улице
слышно ужасных  стонов  и  криков  умирающего  "исполина  времен"  -  было
признано нужным заставить его домашний оркестр,  разучивавший  в  соседнем
флигеле какую-то сонату, играть как можно громче.

   1882