тся за ее жизнь, - прибавил  фельдмаршал,  -  не
только дни, часы ее сочтены.
   Отец Петр перекрестился.
   - Она желает приготовиться, - продолжал князь, подбирая слова, - не мне
вас учить. Вы, как добрый  пастырь,  доведете  ее,  вероятно,  до  полного
раскаяния и сознания, кто она, и если обманно звалась принятым именем,  то
узнаете, кто ее тому научил... исполните ли?
   Священник медлил ответом.
   - Даете ли слово помочь правосудию?
   - Долг пастыря и свои обязанности знаю, - покашливая, сухо ответил отец
Петр.
   - Можете ехать, - сказал, кланяясь, князь, - вас проводят, куда  нужно;
а меня простите за тревогу в такое время.
   Карета  с  священником  и  Ушаковым  направилась  к  крепости.  У  дома
обер-коменданта они приметили другой  экипаж.  Духовника  ввели  в  особую
комнату. Там его встретил генерал-прокурор, князь Вяземский. Рядом  стояли
рослый,  бравый  и  румянолицый   обер-комендант   крепости   Чернышев   и
разряженная, еще моложавая жена последнего.
   - Готовы ли все? - спросил Вяземский, оглядываясь.
   -  Готово,  -  ответила,  несмело  приседая,   в   шуршащих   фижменах,
обер-комендантша.
   - Милости просим, - обратился князь Вяземский к священнику.
   Все вошли в соседнюю комнату. Там уже горели в высоких поставцах свечи;
между ними стояла купель, и какая-то, в мещанской шубейке, женщина держала
что-то завернутое в белое.
   - Приступайте, батюшка, - сказал Вяземский, указывая на купель и на то,
что держала женщина.
   Отец Петр надел ризу, взял поданное Чернышевым кадило, раскрыл книгу  и
начал крещение. Восприемниками были разряженная, метавшая жеманные взгляды
обер-комендантша  и  сам   генерал-прокурор.   Имя   новорожденному   дали
Александр. Обряд был кончен. Обер-комендантша все металась с  ребенком  на
руках, глазами и плечами усиливаясь обратить внимание князя на себя  и  на
свое шуршавшее платье.
   - Чье дитя? - спросил вполголоса священник, почтительно склоняя крест к
подошедшему восприемному отцу. - Как записать  в  книгу?  -  спросил  отец
Петр. - Кто родители?
   - Да разве это непременно нужно? - недовольно спросил генерал-прокурор.
   - Как повелите... По долгу  обряда...  мало  ли  что  в  будущем...  мы
должны.
   - Запишите,  -  сказал  князь  Вяземский.  -  Александр  Алексеев,  сын
Чесменский.
   Священник молча, вздрагивавшей рукой, занес это имя в книгу крещаемых.
   - А теперь другая треба... вот ваш вожатый! - сказал со  вздохом  князь
Вяземский, указывая духовнику на вытянувшегося во фронт обер-коменданта. -
Надеюсь, все исполнится, как повелено.
   С этими словами он вышел и уехал.
   Отец Петр, с дароносицей у  груди,  пошел  за  Чернышевым.  Его  сердце
сильно забилось, когда они через внутренний мостик вступили в  особый,  со
всех сторон огражденный двор; он понял, что это был  роковой  Алексеевский
равелин...
   Чернышев  и  его  спутник  взошли  на  невысокое  крыльцо   с   длинным
полуосвещенным коридором, приблизились к небольшой двери.
   "Она здесь", - шепнуло сердце священнику. За дверью оказалась невысокая
опрятная комната. Часовых уже там не было. Свеча у кровати  слабо  озаряла
из-за  особой  тафтяной  заставки  остальную  часть  комнаты.  Воздух  был
спертый, с легкой примесью запаха лекарств  и  как  бы  ладана.  Священник
огляделся и молча ступил за ширму.
   Больная неподвижно лежала на кровати, но была в памяти.
   Она,  медленно  вглядываясь  в  вошедшего,  узнала,  по   его   одежде,
священника и, тихо вздохнув, протянула ему руку.
   - Очень, очень рада, святой отец! - проговорила  она  по-французски.  -
Понимаете меня? Может быть, вам доступнее немецкий язык?
   - Oui, oui, comme il vous platt! [Да, да,  как  вам  угодно!  (фр.)]  -
неумело выговаривая, ответил  отец  Петр,  вздрогнув  от  этого  грудного,
разбитого голоса.
   - Я готова, спрашивайте, -  проговорила  арестантка.  -  Помолитесь  за
меня...



30

   Священник бережно положил на стол дароносицу, присел на стул у кровати,
оправил густую гриву своих волос и, разглядев образок у изголовья больной,
тихо нагнулся к ней.
   - Ваше имя? - спросил он.
   - Princesse Elisabeth... [княгиня Елисавета (фр.)]
   - Заклинаю вас,  говорите  правду,  -  продолжал  отец  Петр,  подбирая
французские слова. - Кто ваши родители и где вы родились?
   - Клянусь всем, святым  богом  клянусь,  не  знаю!  -  ответила,  глухо
кашляя, пленница. - Что передавала другим, в том была сама убеждена.
   На новые  вопросы,  чуть  слышно,  упавшим  голосом,  она  еще  кое-что
добавила о своем детстве,  коснулась  юга  России,  деревушки,  где  жила,
Сибири, бегства в Персию и пребывания в Европе.
   - Вы христианка? - спросил священник.
   -  Я  крещена  по  греко-российскому  обряду  и  потому   считаю   себя
православною, хотя доныне, вследствие многих причин, была  лишена  счастья
исповеди и святого причастия... Я много грешила; искавши выхода из  своего
тяжелого положения, сближалась с людьми, которые меня только обманывали...
О, как я вам благодарна за посещение!
   - У вас найдены списки с духовных завещаний... от кого вы их получили и
кем, откройте мне и господу, составлен ваш манифест к русской эскадре?
   -  Все  это,  уже  готовое,  мне  прислано  от  неизвестного  лица,   -
проговорила больная. - Тайные друзья меня жалели...  старались  возвратить
мои утерянные права.
   "Что же это? - раздумывал, слушая ее, изумленный духовник. - Все тот же
обман или правда? и если обман, то в такое мгновение!"
   - Вы на краю могилы,  -  произнес  он  дрогнувшим  голосом,  -  тлен  и
вечность... покайтесь... между нами один свидетель - господь.
   Исповедница боролась с собой. Ее грудь тяжело  дышала.  Рука  судорожно
стискивала у рта платок.
   - В ожидании божьего праведного суда и близкой кончины, - сказала  она,
обратя угасший взгляд на стену к образку, - уверяю и клянусь, все,  что  я
сообщила вам и другим, - истина... Более не знаю ничего...
   - Но ведь это невозможно, - возразил с чувством отец Петр, - то, что вы
передаете, так мало вероятно.
   Больная,  как  бы  от  невыносимого  страдания,  закрыла  глаза.  Слезы
покатились по ее бледным, страшно исхудалым щекам.
   - Кто были ваши соучастники? - спросил, помедлив, священник.
   - О, никаких! Пощадите... и если я, слабая, гонимая, без средств...
   Княжна  не  договорила.   Снова   страшно   закашлявшись,   она   вдруг
приподнялась, ухватилась за грудь, за  кровать  и  в  беспамятстве  упала.
Обморок длился несколько минут. Отец Петр, думая, что она умирает, набожно
шептал молитву.
   Больная очнулась.
   - Успокойтесь, придите в себя, - сказал священник, видя, что ей лучше.
   - Не могу более, оставьте, уйдите! - проговорила больная.  -  В  другой
раз... дайте отдохнуть...
   -  Вашего  сына  сейчас  окрестили,  -  объявил,  желая  ее   ободрить,
священник, - поздравляю. Господь милосерден, еще будете жить... для него.
   Чуть заметная улыбка скользнула по сжатым, запекшимся губам арестантки.
Глаза  смутно  глядели  в  сторону,  вверх,  куда-то  мимо  этой  комнаты,
крепости, мимо всего окружавшего, далеко...
   Отец Петр осенил больную крестом, еще постоял над нею, взял  дароносицу
и, отложив таинство причастия, вышел.
   - Ну, что? - спросил  его  в  коридоре  обер-комендант.  -  Исповедали,
приобщили?
   Священник, склонив голову, молча,  поклонился  обер-коменданту,  сел  в
карету и уехал из равелина.
   Утром  второго  декабря  его  опять  пригласили  со  святыми  дарами  в
крепость. Арестантке стало хуже.
   - Одумайтесь, дочь моя, облегчите душу покаянием, - увещевал священник.
- Заклинаю вас богом, будущей жизнью!
   - Я грешна, - ответила, уже  не  кашляя  и  как-то  странно  успокоясь,
умирающая, - с юных лет я гневила бога и считаю себя великою, нераскаянною
грешницей.
   - Разрешаю твои прегрешения, дочь моя, - произнес,  искренне  молясь  и
крестя ее, священник, - но  твое  самозванство,  вина  перед  государыней,
сообщники?
   - Я русская великая княжна! Я дочь покойной императрицы!  -  с  усилием
прошептала коснеющими устами пленница.
   Священник нагнулся к ней, думая приступить  к  причастию.  Арестованная
была неподвижна, как бы бездыханна.



31

   Отец Петр в сильном смущении возвратился домой.
   "Да уж и впрямь самозванка ли она? - мыслил он. - Все может  утверждать
человек из личных выгод; но умирающий... при последнем вздохе...  и  после
таких лишений, почти пытки!..  Что,  если  она  неповинна,  не  обманщица?
Помнит детство, твердит одно... Ведь она  здесь  и,  в  самом  деле,  пока
единственный свой свидетель. Ее ли вина,  если  ее  доказательства  шатки,
даже ничтожны".
   Священник вошел к себе в кабинет. Девушек, как он узнал, не было  дома;
он растопил печь, запер дверь,  вынул  дневник  Концова,  снова  посмотрел
рукопись, вложил  ее  в  чистый  лист  бумаги,  перевязал  его  шнурком  и
запечатал, надписав на оболочке: "Вскрыть после моей смерти". Этот сверток
он положил на дно сундука, где хранились его другие сокровенные  бумаги  и
рукописи, и, едва замкнул сундук, в дверь постучались.
   - Кто там?
   - Свои.
   Вошла племянница, за нею стояла Ракитина.
   - Что это, дяденька, с вами?  -  спросила,  вглядываясь  в  священника,
Варя. - Вы встревожены, другой день куда-то ездите... где были?..
   Ирина смотрела также вопросительно. "Уж не получены ли какие вести  для
меня?" - мыслила она.
   - Дело постороннее, не по  вашей  части!  И  вы  меня,  Ирина  Львовна,
великодушно  простите,  -  обратился  священник  к  Ракитиной,  -  времена
смутные...  привезенную  вами  рукопись  опасно  держать  в   доме...   вы
собираетесь уехать, но и в деревне не безопасно... уж извините старику...
   Ирина побледнела.
   - Разные ходят слухи, не учинили бы розыска, - продолжал отец  Петр,  -
пеняйте, сударыня, на меня, только я ваши листки...
   - Где тетрадь? Неужели сожгли?  -  вскрикнула  Ракитина,  взглядывая  в
растопленную печь.
   Отец Петр молча поклонился.
   Ирина всплеснула руками.
   - Боже, - проговорила она, не сдержав хлынувших слез, - было  последнее
утешение, последняя память, - и та погибла. С чем уеду?
   Варя с укором взглянула на дядю.
   - После,  дорогая  барышня,  со  временем  все  узнаете,  теперь  лучше
молчать, - сказал решительно отец Петр. - Пути божий неисповедимы, враг же
сеет незнаемое... молитесь, памятуя господа. Он воздаст.


   Священника не оставили в покое. В тот же день его  снова  пригласили  к
главнокомандующему.
   - Дознались ли вы чего-нибудь от арестованной? - спросил Голицын.
   - Простите, ваше сиятельство, - ответил отец Петр, - тайна  исповеди...
не могу...
   Голицын смешался. "Какие поручения! - подумал он, краснея. - И все  эти
советники... Орлову не сидится; плетет,  видно,  мутьян  в  Москве,  а  ты
спрашивай..."
   - Но, батюшка, на это воля свыше, - сказал Голицын.
   - Не могу, ваше сиятельство, против совести.
   Голицын шевелил губами, не находя выхода из затруднения.
   - Да кто же наконец она? - произнес он, стараясь придать себе  грозное,
решительное выражение. -  Ведь  это,  батюшка,  государственное,  глубокой
важности дело...  Согласитесь,  я  должен  же  донести,  взыщется...  ведь
ответчик за спокойствие и за все - я... я один...
   - Одно  могу  доложить  вашему  княжескому  сиятельству,  -  проговорил
священник, - пока жив, сдержу клятвенное слово, потребованное вами.
   Фельдмаршал насторожил уши.
   - Никому не пророню узнанного на духу, - продолжал отец Петр, - вы сами
взяли с меня обет молчания, но  я  могу  сообщить  вам,  князь,  лишь  мою
собственную догадку. Много об арестованной выдумано, приплетено... А  что,
если...
   - Говорите, говорите, - сказал фельдмаршал.
   - Что, если арестованная не повинна ни в чем! - произнес  священник.  -
Ведь тогда, за что же она все это терпит?
   Если бы гром в это мгновение разразился над фельдмаршалом  -  он  менее
озадачил бы его.
   - Вы хотите сказать, что она не имела  сообщников,  не  злоумышляла?  -
проговорил он. - Да ведь, если, сударь,  так,  то  она  и  не  самозванка,
понимаете ли, а прирожденная, настоящая наша  княжна...  Неужели  возможно
это, хотя на миг, допустить?
   Отец Петр, склонясь головой на рясу, молчал.
   - Вы ошибаетесь! Сон  и  бред!  -  вскричал  фельдмаршал,  хватаясь  за
звонок. - Лошадей! - сказал он вошедшему ординарцу. - Сам  попытаюсь,  еще
не утеряно время! погляжу.



32

   "Ох, и я грешник в указаниях о ней! - мыслил Голицын, едучи в крепость,
- поддавался в выводах другим, торопился  без  толку,  льстил  догадкам  и
соображениям других!"
   Нева, поверх  льда,  была  еще  затоплена  остатками  бывшего  накануне
наводнения. Карета Голицына с трудом пробиралась между незамерзших луж.
   Обер-коменданта он не застал дома. Тот с ночи находился в  равелине.  У
крыльца вертелся с бумагами Ушаков. Он подошел к князю и начал было:
   - Так как вашему сиятельству небезызвестно, расходы на оную персону...
   - Ведите меня к  арестантке,  -  сказал  князь  дежурному  по  караулу,
обернув спину к Ушакову. - Чем занимаются! Что больная? В памяти еще?
   - Кончается, - ответил дежурный.
   Голицын перекрестился. У входа в равелин  его  встретил  обер-комендант
Чернышев.
   Князь не узнал его. Бравый, молодцеватый  фронтовик-служака,  Чернышев,
не смущавшийся на своей должности ничем, был взволнован и сильно бледен.
   - Бедная, - прошептал фельдмаршал, идя с Чернышевым, -  ужели  умрет?..
Был доктор?
   - Неотлучно при ней, с вечера, - ответил Чернышев, -  недавно  началась
агония... бредит...
   - О чем бред? Говорите! - опять всполошился  князь,  склоняя  голову  к
Чернышеву. - Были вы у нее, слышали? Бред о чем?
   - Заходил несколько раз, - ответил обер-комендант. - Твердит непонятные
слова - слышатся между ними: Орлов... принцесса... mio caro,  gran  Dio...
[мой дорогой... великий боже... (ит.)]
   - Ребенок? - спросил, смигивая слезы, князь.
   - Жив, ваше сиятельство,  -  на  руках  кормилки...  супруга...  жена-с
хорошую нашла.
   - Заботьтесь, сударь, чтоб все было, понимаете, чтоб все, - внушительно
и   строго   проговорил   фельдмаршал,   подыскивая   в   голосе   веские,
начальнические звуки, - по-христиански, слышите ли, вполне... И на случай,
здесь же... в тайности, понимаете ли, и без огласки... ведь человек  тоже,
страдалица.
   Князь еще хотел что-то сказать и всхлипнул. Горло ему  схватили  слезы.
Он качнул головой, оправился и, по возможности бодрясь,  твердо  вышел  на
крыльцо. Здесь он взглянул на хмурое серое  небо,  заволоченное  обрывками
облаков.
   Над равелином, в вихре  падавшего  снега,  беспорядочно  вились  галки.
Полусорванные смолкшею двухдневною бурей, железные листы уныло скрипели на
ветхой крыше. Фельдмаршал, кутаясь в соболий  воротник,  сел  в  карету  и
крикнул:
   - Домой!
   "В прежние наводнения, - рассуждал он,  -  не  раз  заливало  казематы;
теперь господь помиловал ее, бедную.
   Да, по всей видимости, - мысленно прибавил  он  себе,  -  несчастная  -
игралище чужих, темных страстей. Самозванка  ли,  трудно  решить.  Так  ее
величеству и отпишу... ее смерть падет не на наши головы..."
   Карета быстро неслась по свежему,  падавшему  снегу,  обгоняя  обозы  с
дровами и сеном,  щегольские  экипажи  и  одиноких  пешеходов,  озабоченно
шагавших сквозь снежную завируху.
   Мелькали те же дома, церкви, те же мосты и вывески,  к  которым  старый
князь,  с  хлопотливою,   деловою   озабоченностью   начальника   северной
резиденции, приглядывался столько лет.  Вот  и  дом  полиции,  у  Зеленого
моста, на Невском, и собственная квартира фельдмаршала. Тяжело было на его
душе.
   "А что, если она и впрямь не самозванка?" - вдруг подумал  фельдмаршал,
завидев у моста на Мойке место бывшего Елисаветина Зимнего дворца и далее,
по Невскому, Аничковы палаты Разумовского.
   Голицыну вспомнилось  прошлое  царствование,  тогдашние  сильные  люди,
связи,  его  собственные  молодые  годы  и  все,  что  унеслось   с   теми
невозвратными годами и людьми.
   Вечером, четвертого декабря 1775 года, княжна Тараканова, dame  d'Azov,
Али Эмете и принцесса Владимирская - скончалась.  Ее  последних  минут  не
видел никто. К ней вошли, - она лежала тихо,  будто  заснула.  Неприкрытые
тусклые зрачки были устремлены к образку спаса.
   На следующий день сторожившие ее гарнизонные  инвалиды  Петропавловской
крепости вырубили, при помощи ломов и  кирок,  на  внутреннем,  обсаженном
липками дворике Алексеевского равелина глубокую яму и тайно от всех зарыли
в ней тело умершей, закидав ее мерзлою землей. Инвалидный  вахтер  Антипыч
сам от себя посадил  над  этой  могилой  березку...  Прислугу  арестантки,
горничную Мешеде и шляхтича Чарномского, по довольном опросе  и  взятии  с
них клятвы о вечном молчании, отпустили в чужие края.
   Отец Петр проведал о кончине арестантки по слезам и  некоторым  намекам
кумы,  обер-комендантши.  Он  сказал  себе:  "Узницы  тьмы,  долгою  нощию
связаны, успокоил вы господь!" - и без огласки отслужил у  себя  в  церкви
панихиду по усопшей рабе божией Елисавете, причем на проскомидии, в  помин
ее души, вынул частичку из просфоры.
   - По ком это, крестный, вы  служили  панихиду?  -  спросила  священника
Варя, увидев у него на столе эту просфору.
   - Не известная тебе особа, многострадальная!
   - Да кто она?
   - _Аз раб и сын рабыни твоея_, - ответил загадочно отец Петр, - все  мы
под властью божьей, мудрые и простые, рабы и цари... _сокровенная  притчей
изыещет и в гадании притчей поживет_!..


   Фельдмаршал Голицын долго обдумывал, как сообщить императрице о кончине
Таракановой. Он взял перо, написал несколько строк, перечеркнул их и опять
стал соображать.
   "Э, была не была! - сказал он себе. - С мертвой  не  взыщется,  а  всем
будет оправдание..."
   Князь выбрал новый чистый лист бумаги, обмакнул перо в  чернильницу  и,
тщательно выводя слова неясного, старческого почерка, написал:
   "Всклепавшая на себя известное вашему  величеству  неподходящее  имя  и
природу, сего четвертого декабря, умерла нераскаянной грешницей, ни в  чем
не созналась и не выдала никого".
   "А кто из высших проведает о ней и станет лишнее  болтать,  -  мысленно
добавил Голицын, кончив это письмо, - можно пустить слух,  что  ее  залило
наводнением... Кстати же, так  стреляли  с  крепости  и  разгулялась  было
Нева..."
   Так и сложилась легенда о потоплении Таракановой.
   Пробившись без успеха еще некоторое  время  по  присутственным  местам,
Ирина Львовна Ракитина убедилась в безнадежности своего дела  и  уехала  с
Варей обратно на родину. В  Москве  она  пыталась  лично  подать  прошение
императрице. Это было в том же декабре  1775  года,  накануне  возвращения
Екатерины в Петербург. Прошение Ирины  было  благосклонно  принято,  но  в
суете придворных сборов, очевидно, где-нибудь затерялось, и  потом  о  нем
забыли. По нем не последовало никакого решения и ответа.  Хотела  Ирина  в
Москве навестить графа Орлова - ей это отсоветовали.
   Возвратясь в Петербург, императрица подробнее  расспросила  Голицына  о
кончине узницы и, как старик ни старался смягчить  свой  рассказ,  поняла,
какая драма постигла ослепленную жертву чужих видов.
   - Пересолили, князь, и мы с тобой! - сказала Екатерина. - Отчего ты  не
был откровеннее со мной?


   "Я кругом виновата,  -  решила  Ирина,  после  мучительных  сомнений  и
раздумья; - через меня Концов бросил родину, через меня впал  в  отчаянье,
пытался помочь той несчастной  и  погиб.  Мне  искупить  его  судьбу,  мне
вымолить у бога прощение всем греховным в этом  деле.  Я  одинока,  нечего
более в мире ждать".
   Ракитина в 1776 году оставила свое поместье на руки старого  отцовского
слуги. В сопровождении Вари, помолвленной в том году за учителя московской
семинарии, она уехала в небольшой женский  монастырь,  бывший  невдали  от
Киева, и поступила туда послушницей, в надежде скоро пр