- Помилуйте, ваша светлость, - сказал я и вечно буду помнить  это  мною
сказанное роковое слово, - чего опасаетесь?  Да  граф  в  вас  до  безумия
влюблен, мне это хорошо известно; он спит и  видит,  в  мыслях  помутился,
даже хотел с вами бежать.
   - Так это истина? Клянитесь вашею матерью,  отцом,  -  произнесла  она,
стискивая мне руку.
   - Как перед богом!  Сам  от  него  наедине  слышал:  он  удостоил  меня
откровенности...  А  между  тем,  что  я  для  него?  Мелкий  подчиненный,
ничтожество... Он так искренне говорил...
   Княжна устремила взгляд на походный,  висевший  в  ее  комнате  образок
спаса в терновом венке и несколько мгновений оставалась  в  неподвижности,
как бы горячо и усердно молясь.
   - Смелые только и живут! - произнесла она, вставая и выпрямляясь. - Как
жену, он не предаст меня, не может предать... я еду... но  помните,  даром
не отдам свободы и сердца... чему быть, то сбудется на днях...
   Я от души вновь поздравил княжну.
   - Еще слово, Концов, - остановила она меня, - скажите, да так  же,  как
перед богом, по совести, действительно ли это  тот  Орлов,  который  помог
вашей императрице взойти на престол?
   - Он самый.
   - Молодец, герой!  -  одушевленно  вскрикнула  княжна.  -  Эввива!  [да
здравствует! (ит.)] Отважный Сид, Баярд! Божья искра дает таким смелость и
величие души.
   Я ушел, полный радости за исход дела, хотя тайная мысль шевельнулась во
мне:
   "А знает ли княжна о другом, последующем подвиге графа? И почему  я  не
сказал ей об этом его тяжком, ничем не замолимом, черном грехе?"
   Я исполнял долг службы, волю начальства, но вместе жалел эту женщину.
   Тяжелые сомнения охватили меня, не дали в ту ночь спокойно спать.
   "Долг долгом, а что если?.. Пойти утром, - шептал мне внутренний голос,
- предупредить ее... время не ушло; пусть лучше и строже  все  обдумает  и
сама решит".
   Чуть взошло солнце, я  оделся  и  поспешил  к  дому  графа.  У  крыльца
толпился народ,  подъезжали  запряженные  экипажи.  Я  протискался  сквозь
толпу. Граф с княжной уже сидел в коляске; в другом экипаже был Христенек,
в третьем - часть прислуги.
   - Садись, Концов, тебя только ждали! - крикнул граф.
   Я бессознательно сел в экипаж к Христенеку. Поезд двинулся. Утро, после
небольшого дождя, было светлое, тихое.
   - Что видите вы во всем этом? - спросил меня Христенек, когда выехали.
   - В чем?
   - Да этот-то вояж?
   - Не знаю и знать не смею, - ответил я.
   - Завтра быть парочке молодых, - улыбнулся он, - обвенчаются.
   - Но где же церковь?
   - А флотская на что? Взойдут на адмиральский корабль,  там  живо  их  и
повенчают. Для того, видно, она и согласилась туда ехать...
   - Так это верно?
   - Еще бы, ужели не видите?.. Граф  -  точно  на  крыльях;  трудно  было
верить, а из сказки выходит быль.
   В Ливорно графа Орлова встретил командир нашей эскадры, адмирал  Самуил
Карлович Грейг. Ездили потом граф и княжна с визитами к нему и  к  консулу
Дику, катались с консулом, его женой и всею  компанией  в  окрестностях  и
совершили прогулку  в  катерах  по  морю,  с  музыкой,  везде  провожаемые
любопытною, гонявшеюся за ними толпой.
   Вечером, во второй день пребывания в Ливорно, граф  с  княжной  были  в
опере. Когда они возвратились, я из  сеней  отведенного  графу  роскошного
приморского  палаццо  приметил  сходившего  с  графского  крыльца  другого
проныру, тоже грека нашей службы, Осипа Михайловича Рибаса, или де Рибаса.
Этот был тоже вроде Христенека, черен, как жук, но  выше  ростом  и  менее
подвижен. Их у нас так и звали: жук и жуколица. Де Рибас, как я узнал, еще
ранее меня и Христенека, ездил с разведками о княжне в Венецию.
   - Прощай, поп, - засмеялся граф в окно де Рибасу, -  не  забудь  только
ризы...
   "Риза... и почему поп?" -  терялся  я  в  догадках,  стоя  у  мраморной
колоннады крыльца, с которого был великолепный вид на голубое,  безбрежное
море и эскадру.



14

   Двадцать первого февраля была особенно приятная, почти летняя погода. В
небесах ни облачка, на море тихо и везде как-то празднично радостно.
   У английского консула для графа и его спутницы был  дружеский  завтрак.
Княжна явилась туда богато и со вкусом  наряжена,  бойка  и  весела.  Куда
делась хвороба: щебетала с прочими гостями, гуляла по эстраде,  украшенной
цветами, смеялась и беспечно шутила. Все обходились  с  ней  вежливо  и  с
отменным вниманием.  Граф  Алексей  Григорьевич,  услуживая  спутнице,  то
подавал ей веер и перчатки,  то  заботливо  брал  у  слуг  и  подносил  ей
прохладительное. Мы видели: он не спускал  с  очаровательницы  влюбленных,
потерянных глаз. И она как бы переродилась,  поздоровела;  куда  делся  ее
болезненный вид! Ее рыцарь, укрощенный лев, был у ее ног.
   - Каков наш селадон, - шепнул Христенек, поглядывая на меня. -  Как  на
покое-то, на чесменских лаврах, не пропускает герой иных побед!
   Адмирал Грейг,  по  природе  угрюмый,  сосредоточенный  и  важный,  был
несколько рассеян, сидел с  опущенными  глазами  и,  как  бы  не  примечая
никого, более молчал. Кто-то взглянул в окно. Оттуда  было  видно  море  и
выстроившаяся в отдалении русская флотилия. Дамы заговорили  о  приятности
прогулки на парусах.
   - Когда же, граф,  покажете  ваши  корабли?  -  спросила  княжна.  -  В
Чивитта-Веккии вы устроили примерное  сражение  под  Чесмой,  осчастливили
других, не удостоите ли и нас?
   - Все готово! - ответил, вставая и почтительно кланяясь, Орлов.
   Общество двинулось к морю.
   Мужчины и дамы  спустились  на  берег.  Граф  Алексей  Григорьевич  был
особенно почтителен к княжне. Он накинул ей на плечи  шаль,  взял  из  рук
слуги ее зонтик и, развернув его над нею,  шел  рядом  с  ней,  осыпая  ее
нежно-страстными признаниями.  Стоявшие  у  берега  зрители,  любуясь  его
генеральским, темно-зеленым, с красными отворотами, раззолоченным мундиром
и величественною осанкой, кричали "виват" и шептали:
   - Вот парочка!
   Все уселись в поданные шлюпки и  катера;  с  княжной  в  раззолоченный,
по-царски убранный катер поместились адмиральша  Грейг  и  консульша  Дик;
граф сел с адмиралом, а мы - свитские - с слугами княжны.
   Катера  направились  к  флотилии.  Эскадра  встретила  нас   с   особою
пышностью:  везде  были  флаги,  офицеры  на  палубах  стояли  в  парадных
мундирах, матросы - на мачтах и реях.  На  всех  судах  заиграла  приятная
музыка.   Волны   слегка   колыхались.   Дальний    берег    был    усыпан
любопытствующими.
   С адмиральского корабля "Три иерарха" спустили разукрашенное кресло,  и
в нем подняли с катера княжну, а за нею и прочих дам. Мы взошли по трапу.
   Едва дамы ступили на борт, со всех сторон  раздалось  дружное  "ура"  и
загремела пушечная пальба. Зрелище было торжественное. Народ,  покрывавший
улицы и набережную, в радости махал шляпами и  платками.  Все  ждали,  что
Орлов и здесь произведет  маневры  с  сожжением,  для  примера,  негодного
корабля. Множество зрительных  труб  было  на  нас  направлено  с  берега.
Десятки шлюпок с публикой стали отчаливать и подходили к судам.
   На корабле "Три  иерарха"  была  особая  суета.  Адмиральская  прислуга
возилась с угощением, нося на палубу вина, сласти  и  плоды.  Потчевали  и
нас. В кают-компании начались танцы. Молодежь с дамами  усердно  танцевала
контрданс  и  котильон.  Адмиральша  и  консульша  особенно  ухаживали  за
княжной.
   Вскоре дам пригласили в особую каюту.  За  ними,  разговаривая  друг  с
другом, сошли туда же граф и адмирал. Последний был как бы не  по  себе  и
несколько сумрачен.
   - Будут венчать графа и княжну, - сказал кто-то из офицеров  вполголоса
товарищу.
   Я обомлел.
   - Почему же здесь? - спросил тот, кому  это  было  сказано.  -  Что  за
таинственность и поспешность?
   - Русской церкви нет ближе; адмирал уступил корабельную - княжна потому
и приехала в Ливорно и на этот корабль.
   Спустя некоторое время, по особому зову, под палубу спустились  кое-кто
из свитских, в том числе и молча переглянувшиеся, оба грека нашей  службы,
пронырливые и ловкие Рибас и Христенек. Мне при этом почему-то вспомнились
загадочные слова графа Рибасу: "поп и риза". Духовенства на корабле, между
тем, не было видно.
   Палуба несколько опустела. Офицеры  ходили,  весело  беседуя  и  наводя
лорнеты на публику в шлюпках. Музыка на корме играла веселый  марш,  потом
арию из какой-то оперы.
   Под палубой, между тем, произошло нечто доныне в точности не известное.
Одни  после  утверждали,  что  за  угощением  была  только  вновь  открыто
провозглашена помолвка графа и княжны и все при этом торжественно пили  за
здравие жениха и невесты. Другие чуть не  клятвенно  утверждали,  будто  в
особой каюте для вида и в исполнение слова,  данного  княжне,  совершилось
самое венчание ее и графа и что роли иерея и дьякона при этом кощунственно
играли, переряженные в  церковные  флотские  одежды,  Христенек  и  Рибас,
первый был дьяконом, а второй - попом.
   Но я забегаю вперед. Надо возвратиться на палубу "Трех иерархов".
   Нет сил, сердце надрывается и перо падает из рук при мысли о том, что я
здесь вскоре увидел. И где бы я ни был, останусь ли  чудом  господним  жив
или погибну в безднах волн, воспоминание  об  этом  не  умрет  во  мне  до
последнего вздоха.
   Палуба  оживилась.  Все,  бывшие  в  каюте,  снова  взошли  на  палубу,
разместились говорливыми кучками по бортам и на рубке. Слышались  остроты,
смех. Слуги разносили прохладительное и вино.
   Княжна сидела у борта. Поднимался ветер,  свежело.  Она  знаком  головы
ласково подозвала меня к себе. Я ей помог надеть мантилью.
   - Ввек не забуду! - шептала  она,  с  восторженною,  блаженною  улыбкой
горячо пожимая мне руку. - Вы сдержали слово; сон сбывается, я буду  скоро
в России, а там, отчего не  надеяться?..  Провозгласят  и  будущую  царицу
Елисавету  Вторую...  Век  чудес!  Чем  была  давно   ли   сама   нынешняя
императрица?
   Меня  поразили  эти  слова.  Я  промолчал,  смущенный  безумным  бредом
ослепленной женщины.
   С "Трех иерархов" в это время дали знак особым флагом. Раздались  новые
пушечные  салюты.  Загремело  "ура".  На  всех  кораблях  опять   заиграли
оркестры.
   Эскадра начала маневры.
   Восхищенная общим вниманием будущих  подданных,  княжна,  облокотясь  о
борт, стояла в приятной задумчивости, следя взглядом за сигнальными дымами
выстрелов и за начавшимся  движением  кораблей.  Как  теперь,  вижу  ее  в
голубой бархатной мантилье, в черной соломенной шляпке и с белым  зонтиком
в руке.
   Забылся при этом и я, рассуждая:
   "Да, дело сделано! граф нашел подругу жизни,  сумеет  ее  наставить  и,
вразумив, поспешит с нею к стопам милосердной императрицы".



15

   - Ваши шпаги, господа! - раздался вдруг  поблизости  от  меня  громкий,
настойчивый голос.
   Я оглянулся.
   Капитан гвардии Литвинов обращался поочередно к адъютантам и  к  прочей
свите графа, отбирая у  всех  шпаги.  Вооруженные  матросы  наполняли  всю
палубу. Адмирала Грейга, его жены и консульши  уже  здесь  не  было.  Я  в
изумлении, вслед за другими, также подал капитану шпагу.
   Княжна, заслышав бряцание ружей и говор,  быстро  обернулась.  Ее  лицо
было бледно. Она мигом все поняла.
   - Что это значит? - спросила она по-французски.
   - По именному повелению ее императорского величества вы  арестованы!  -
ответил ей на том же языке капитан.
   - Насилие? - вскрикнула княжна. - На помощь!.. сюда!
   Она бросилась к трапу, протискиваясь слабыми  руками  сквозь  сомкнутый
военный строй. Загорелые хмурые лица матросов удивленно и  молча  смотрели
на нее.
   Литвинов заступил ей дорогу.
   - Нельзя, - сказал он, - успокойтесь.
   - Вероломство! Проклятие! - бешено проговорила она. - Так  поступать  с
женщиной, с прирожденной  вашей  княжной!  слышите  ли?  дайте  дорогу!  -
кричала она солдатам по-французски. - Где  граф  Орлов?  позовите,  ведите
его... вы ответите за все!
   - Граф, по приказанию государыни и адмирала, также задержан, -  ответил
ей, вежливо кланяясь, Литвинов, - он арестован, как и вы...
   Княжна громко вскрикнула, отступила... Ее гаснущий взор заметил меня  в
стороне. Он с укоризной, как  нож,  скользнул  по  моему  сердцу,  как  бы
говоря: "Ты виновник, ты погубил меня..."  Она  пошатнулась  и  упала  без
чувств.
   Матросы снесли ее в каюту.
   Прислуга княжны, кроме  горничной,  оставленной  при  ней,  была  также
арестована и, под строгим надзором, перевезена на другой корабль.
   Потрясенный до глубины души всем, что произошло на моих глазах,  я  вне
себя опомнился в какой-то полутемной корабельной каморке. Поднял голову  и
вижу, что взаперти со мной, под караулом, сидит и сам  главный  предатель,
Христенек.  Это  меня  непомерно  удивило.  Мой  товарищ  сидел,  впрочем,
спокойно. Развалясь и доедая что-то прихваченное из  сластей,  он  изредка
поглядывал на нашу затворенную дверь.
   - Удивляетесь? - спросил он меня. - Не правда ли, ведь чудеса?
   - Да, есть чему  подивиться,  -  ответил  я,  насилу  одолевая  к  нему
отвращение.
   - Иначе было нельзя, - сказал он.
   - Почему?
   - Только приманка брака и соблазнила эту искательницу приключений.
   - Но для чего было играть  чувствами,  сердцем!  -  "проговорил  я,  не
стерпев.
   - Иначе ее не заманили бы на флот.
   - Были другие способы, - возразил я. -  Мне  известно,  граф  клятвенно
признавался ей в  любви,  а,  став  его  женою,  она  и  без  того  охотно
доверилась бы нашей эскадре.
   - Эх, любезный Концов, - простота!  -  проговорил  с  улыбкой  грек.  -
Ужели, извините, ранее не угадали? Да в то именно время, когда граф  играл
с княжной в самые нежные амуры, я, под его диктант и от его  имени,  писал
государыне, что здесь, для уловления этой авантюрьеры, решились на  все  -
хоть, без дальнейших слов, камень ей на шею да в омут.
   - Что же вы и впрямь ее не утопили? - смело воскликнул я, не помня, что
говорю. - Это не  в  пример  было  бы  лучше  для  обманутой,  несчастной,
чахоточной...
   - Проживет еще, - сказал Христенек.  -  Повелено  схватить  ловко,  без
шума; в точности и исполнили.
   Я с негодованием слушал эти  холодные,  жесткие  слова.  Издевательство
наглого грека выводило меня из себя.
   - Ну полно, друг, - произнес  Христенек,  -  успокойте  рыцарские  свои
чувства, все пустяки! В наше время, помните, главное - отвага  и  в  самой
дерзости умная в ловкая острота. Ты успел - могуч  и  богат;  не  успел  -
бедность или того хуже - Сибирь.  Вставайте-ка  лучше,  разве  не  видите?
пора...
   Подняв голову, я увидел, что наша каморка  уже  отперта  и  за  дверью,
улыбаясь, гурьбой стояли, подгулявшие и веселые, прочие моряки.
   Меня и грека  позвали  в  капитанскую.  Там  красовалась  батарея  вин,
дымились трубки, кипел пунш. Нас заставили выпить и  отпустили  на  берег.
Граф, как я узнал, в  это  время  был  с  адмиралом  у  консула.  Там  они
обсуждали свои дальнейшие действия.
   Настал вечер. Улицы Ливорно шумели  негодующею,  взволнованною  толпой.
Русские жались по квартирам. Я бессознательно схватил шляпу и плащ, прошел
окольными переулками за город и оттуда на взморье.



16

   Я упал на берег. Боже, какая казнь! Слезы  меня  душили.  Я  ненавидел,
проклинал весь мир.
   "Как, - мыслил я, - совершилось такое безбожное, вопиющее дело! и я  во
всем этом был соучастник, пособник?"
   Я дрожал от негодования и бешенства, с ужасом вспоминая и  перебирая  в
уме  все  возмутительные  подробности  и  мелочи,  весь  адский  расчет  и
предательство того, кому я был так  предан  и  кто  не  постыдился  играть
священнейшим чувством - любовью. Мне представилась в  эти  минуты  бедная,
всеми обманутая,  убитая  горем  женщина.  Я  ее  вообразил  себе  душевно
истерзанною, в тюрьме, может быть, в цепях, под охраной грубых солдат.
   "И в какое время это сделалось? - мыслил я. - Когда так нежданно все ей
улыбалось, исполнялись все ее золотые, несбыточные  грезы  и  мечты.  Она,
тайная дочь бывшей  императрицы,  увидела  наконец  у  своих  ног  первого
сановника новой государыни. С флота неслись приветственные клики,  пальба.
Что она должна была чувствовать, что пережить?"
   Из-под скалы, где я лежал, мне  рыл  виден  закат  солнца,  золотившего
последним блеском холмы, верхи городских церквей  и  чуть  видные  в  море
очертания кораблей.
   - Позор, позор! - шептал я себе.  -  Граф  Орлов  навек  запятнал  себя
новым, еще более черным делом. Ни чесменские, ни другие  лавры  не  укроют
его отныне перед людским и божьим судом. А с ним, по  заслуге,  ответим  и
все мы, его пособники в этом поступке.
   Отчаянье и скорбь во мне были так сильны, что я готов был  лишить  себя
жизни.
   "Нет, кайся, всю жизнь кайся! - твердил во мне внутренний голос. -  Ищи
искупить свой тяжкий грех".
   С адмиральского корабля прозвучал пушечный  выстрел.  С  прочих,  более
близких, судов  послышались  звуки  зоревой  музыки.  Там  молились.  Море
одевалось сумраком. У брандвахты и по берегу зажигались сторожевые огни.
   Я встал и, еле двигая ноги, побрел в город. Там меня  ожидал  ординарец
графа. Я пошел за ним.
   - Ну, Концов, признайся, удивлен? -  спросил,  встретив  меня,  Алексей
Григорьевич.
   Речь отказывалась мне служить. Да и  что  я  мог  ему  ответить.  Этот,
наделенный всеми благами жизни, богатырь, этот лихач и  умница,  осыпанный
почестями сановник, еще недавно мой  кумир,  был  теперь  мне  противен  и
невыносим.
   - Ты думаешь, я не помню, забыл? - продолжал он, как бы избегая на меня
глядеть. - Ведь главнейше я тебе во всем обязан... Не будь тебя и ее  веры
в твое участие, не так бы легко сдалась пташка...
   Слова графа добивали меня. Я стоял ошеломленный, растерянный.
   - Может быть, тебе неизвестно, - как бы в утешение мне сказал  граф,  -
успокойся... из Петербурга,  насчет  этой  дерзкой,  всклепавшей  на  себя
несбыточное имя и природу, пришел несомненный приказ: схватить и доставить
ее туда во что бы то ни стало. Теперь понял?
   Я в смущении продолжал молчать.
   - Самозванка в наших руках, - закончил граф, - воля монаршая соблюдена,
и арестантку вскорости повезут на север. Будет немало розысков, докопаются
до главных корней... Это дело не одних чужих рук;  замешан  кое-кто  и  из
наших вояжиров. В бумагах этой лгуньи оказались весьма знакомые почерки...
   "Ты радуешься, будут новые аресты, розыски! - подумал я. - А что сам-то
сделал, безжалостный, каменный человек?"
   - Что же ты молчишь? - спросил граф.
   - Город волнуется, - ответил я, - сходбища, крики, угрозы.  Берегитесь,
граф, - прибавил я, не преодолевая отвращения к нему. - Это  не  Россия...
пырнут, как раз.
   - А ты вот что, милый, - нахмурился граф, - кто тронет  тебя  или  кого
другого из наших и станет грозить, укажи только на море... семьсот  пушек,
братец, прямо оттуда глядят! Махну им, будет здесь  гладко  и  чисто.  Так
всякому и скажи! А я их не боюсь...
   "Хвастун!" - подумал я, холодея от злобы, и ушел от графа  молча,  даже
не поклонившись ему.



17

   Прошло   еще   несколько   тяжелых,   невыносимых    дней.    Ливорнцы,
действительно, шумели и стали грозить открытым насилием. Негодующая  чернь
с утра до ночи стояла перед двором графа, изредка кидая в ворота  камнями.
Графа охранял сильный отряд матросов. Лодки, наполненные дамами и знатными
горожанами, то и  дело  отплывали  из  гавани.  Они  сновали  вкруг  наших
кораблей, ожидая, не увидят ли где в окно несчастную пленницу?
   Меня посылали на "Трех иерархов". Граф поручал отвезти  туда  письмо  и
пачку французских книг. После  я  узнал,  что  это  была  посылка  княжне.
Возвращаясь в город, я вдруг услышал крик, оглянулся с лодки  и  замер:  в
открытом окне "Трех иерархов" виднелось припавшее к решетке бледное  лицо,
и чья-то рука мне махала платком. Я также подал знак рукой. Был ли  он,  в
плеске волн, замечен с корабля - не знаю.
   Матросы усердно ложи