ей  услуги  будут
зависеть ее дальнейшие действия, поездка к султану и прочее.
   Чарномский вынул и подал мне пакет.
   - Только в этом и просьба! - повторил он с новым поклоном,  заискивающе
взглядывая на меня большими, серыми, умоляющими глазами.
   Обсудив дело, я понял, что отказываться не следует,  и  принял  письмо.
Долг службы требовал все довести до сведения графа, а как  он  решит,  это
уже его дело.
   - Извольте, - сказал я, - не знаю, кто ваша княжна, но ее  письмо  я  в
исправности передам графу.
   Подождав попутного корабля, я еще раз представился княжне, простился  с
нею и оставил Рагузу в день  замечательного,  пышно-сказочного  праздника,
данного княжне князем Радзивиллом.
   Об этом празднике долго потом говорили газеты всей Европы. Сумасбродный
и расточительный князь, влюбленный в княжну, давно на нее сорил  деньгами,
как индийский набоб. Здесь он превзошел себя. Долго пировали.  Драгоценные
вина лились. Гремела музыка, стреляли в саду пушки и был сожжен  фейерверк
в тысячу ракет. А в  конце  волшебного,  с  маскарадом  и  танцами,  пира,
пане-коханку вдруг объявил, что танцы должны длиться до утра и что с зарей
все пирующие, для прохлады, увидят настоящую зиму  и  будут  развезены  по
домам не в колясках, а на санях...
   Гости утром вышли на крыльцо; все ближние  улицы,  действительно,  были
белы, как зимой. Их густо усыпали наподобие снега солью; и веселая, шумная
гурьба масок среди новых пушечных залпов  и  криков  проснувшихся  горожан
была под музыку, действительно, развезена по домам на санях.
   Я уехал, ломая голову над вопросом,  действительно  ли  княжна  -  дочь
покойной императрицы Елисаветы и верит ли она сама тому, что говорит,  или
разглашает вымышленную сказку? Сколько я помнил выражение ее лица, в  нем,
особенно в глазах, мелькали какие-то черточки, что-то неуловимое,  как  бы
некое, чуть приметное колебание и в то же время что-то похожее на надежду.
Везя сведения о ней и ее  письмо,  я  действовал  во  имя  долга  офицера,
подкупленный и некоторою жалостью к ней, как к женщине.



8

   Корабль высадил меня в Анконе. Отсюда я поспешил  в  Болонью,  где,  по
слухам, в то время находилась штаб-квартира командующего эскадрой.
   Граф Алексей Григорьевич Орлов, хотя и победитель  при  Чесме,  в  душе
недолюбливал моря и, сдав ближайшее заведование флотом старшему  флагману,
контр-адмиралу Самуилу Грейгу, большую часть времени проживал на  суше.  К
подчиненным  он  был  отменно  ласков  и  добр,  любил  простые  шутки  и,
окруженный царскою пышностью, был ко всем внимателен и доступен.
   Мне была памятна жизнь графа в Москве до последней кампании в греческие
воды, прославившей его имя. Орловы были не чужды моей семье. Покойный  мой
отец был их сослуживцем в оны годы, и я, проездом из  морских  классов  на
родину, не раз навещал их московский дом. Граф Алексей Григорьевич  был  в
особенности любимцем Белокаменной. Исполинская, пышущая  здоровьем  фигура
графа Алехана, как его звали  в  Москве,  его  красивые  греческие  глаза,
веселый беспечный нрав и огромное богатство привлекли в его  гостеприимные
хоромы все знатное и незнатное Москвы.
   Дом  графа  Алексея  Григорьевича,  как  теперь  помню,  находился   за
Московской заставой, у Крымского брода, невдали от его подмосковного  села
Нескучного.
   Москвичи  в  доме  графа  любовались  гобеленевскими  обоями,  на  диво
фигурчатыми изразцовыми печами с золочеными  ножками,  собранием  древнего
оружия и картин.  Его  городской  сад  был  украшен  прудами,  бассейнами,
беседками, каскадами, зверинцем и птичником. А у графских  ворот,  в  окне
сторожевого домика, висела клетка с говорящим попугаем, который выкрикивал
перед уличными зеваками:
   - Матушке царице виват!
   На баснословных  пирах  графа  Алексея  Григорьевича,  за  столом,  под
дорогими лимонными  и  померанцевыми  деревьями  его  теплиц,  по  слухам,
нередко садилось по триста и более особ.
   Русак в душе, граф любил угощать гостей кулачными  боями,  песенниками,
борцами, причем и сам мерился  силой.  Он  гнул  подковы,  завивал  узлами
кочергу, валил за рога быка и потешал Москву особыми шутками.
   Так однажды, в осмеяние возникшей страсти щеголей к лорнетам  и  очкам,
он  послал  на  гулянье  первого  мая  в  Сокольники   одного   из   своих
приживальцев. Одетый наездником последний, среди гуляющих  юных  модников,
стал водить чалого хромого  мерина,  на  глазах  которого  были  огромные,
оправленные жестью очки, с крупною надписью на переносице: "А ведь  только
трех лет!"
   Но более всего граф привлекал к  себе  внимание  на  диво  составленною
псовою охотою и  своими  рысаками.  Ни  одна  лошадь  в  Москве  не  могла
сравниться с  скакунами  графа,  смесью  арабской  крови  с  английскою  и
фрисландскою.
   На конском бегу, перед домом у Крымского брода, граф Алехан зимой,  как
теперь его вижу,  на  крохотных  саночках,  а  летом  на  дрожках-бегунцах
собственноручно проезжал свою знаменитую, белую, без отметин Сметанку  или
ее соперницу, серую в яблоках, Амазонку.
   Народ гурьбой бежал за графом, когда он, подбирая вожжи, в  романовском
тулупчике или в штофном халате, появлялся в воротах на храпящей белогривой
красавице, покрикивая  трем  Семенам,  главным  своим  наездникам:  Сеньке
Белому - оправить оцененную уздечку, Сеньке Черному - подтянуть  подпругу,
а Сеньке Дрезденскому - смочить кваском конскую гриву.
   Граф был игрив и на письме.
   Все знают его письмо о славной чесменской победе к его брату Григорию:
   "Государь братец, здравствуй! За неприятелем мы пошли, к нему  подошли,
схватились, сразились, разбили,  победили,  потопили,  сожгли  и  в  пепел
обратили. А я, ваш слуга, здоров. Алексей Орлов".
   Это письмо ходило у нас в копиях по рукам.
   Прирожденному гуляке, кулачному бойцу и  весельчаку,  графу  в  прежние
годы, до войны, никогда и во сне  не  снилось  быть  моряком.  Он  даже  к
командованию флотом в Италии явился по сухому пути. Говорили о  нем  много
при восшествии государыни на престол. После Чесмы  заговорили  еще  более.
Для многих он был загадкой.
   На смотры и свои парадные, по-придворному, приемы  Алексей  Григорьевич
являлся с пышностью, в золоте, алмазах и орденах. Между тем,  на  гулянья,
как в Париже, выезжал вдруг среди чопорной, гонявшейся  за  ним  знати  не
только без пудры и в круглой мещанской шляпе, но даже в  простом  кафтане,
из серого и нарочито  грубого  сукна.  Я,  как  и  другие,  мало  угадывал
внутренние побуждения графа и часто от  его  слов  недоумевал.  Претонкий,
великого ума был человек.
   Я горел нетерпением снова после столь  долгой  разлуки  увидеть  графа,
хотя данное мне поручение княжны сильно меня  смущало.  Перед  выездом  из
Рагузы я письменно  предупредил  графа  о  своем  избавлении  от  турок  и
сообщил, что везу ему вести о некоей важной, случайно открытой и  виденной
мною особе. Долго длилось мое странствие по Италии; в горах я  простудился
и некоторое время пролежал хворый у одного сердобольного магната.
   Наконец я добрался до Болоньи.
   Не без трепета, отдохнув с  дороги  и  переодевшись,  я  приблизился  к
роскошному графскому палаццо в Болонье, узнал, что граф дома,  и  велел  о
себе доложить. За долгую неволю в плену можно было ожидать доброго привета
и награды, но я был в сомнении, как  встретит  меня  граф  за  свидание  и
переговоры, без разрешения начальства, с опасною претенденткою.
   Могли, разумеется, взглянуть на это так  и  сяк.  И  если  бы  меня  по
совести спросили, как я гляжу на эту особу, я в то время усомнился бы дать
искренний ответ. Доходили до меня в Рагузе кое-какие сомнительные вести  о
ее прошлом, о каких-то связях. Но что было за дело до ее прошлого  и  мало
ли в какие связи она могла вдаваться, ища выхода из своей  тяжкой  судьбы!
Да еще и были ли эти связи?
   У графа меня тотчас приняли, повели рядом красиво разубранных  гостиных
и зал, сперва в нижнем, потом в верхнем ярусе дома.
   Тридцативосьмилетний красавец богатырь,  граф  Алексей  Григорьевич  не
только дома, но и в то время на чужбине любил-проводить время с  голубями,
до которых был страстный охотник. При моем появлении он находился на вышке
своих хором, куда запросто велел лакею ввести и меня.
   И что же я  увидел?  Этот  прославленный,  умный,  необычайной  силы  и
огромного роста человек, в присутствии коего все прочие люди казались быть
малыми пигмеями, сидел на каком-то  стульчике,  у  раскрытого  и  пыльного
чердачного окошка. Пребывая здесь, от дневной духоты, в одной сорочке,  он
попивал  из  кружки  со  льдом  какое-то  прохладительное  и   забавлялся,
помахивая платком на стаю кружившихся по двору и над крышами голубей.
   - А, Кончик! Здравствуй! -  сказал  он,  на  миг  обернувшись.  -  Что?
избавился? поздравляю, братец, садись... А видишь, вон та пара,  каковы?..
Эк, бестии, завились... турманом, турманом!..
   Он опять  махнул  платком,  а  я,  не  видя,  где  мне  сесть,  стал  с
любопытством разглядывать его.  Граф  за  эти  годы  по  покое  еще  более
пополнел. Шея была чисто воловья, плечи, как у Юпитера или бога Бахуса,  а
лицо так и веяло здоровьем и удальством.
   - Что смотришь? - улыбнулся он, опять оглянувшись. - Голубями,  видишь,
тешимся, пока ты терпел у турок;  здесь  все  глинистые  да  чернокромные;
трубистых, как у нас, мало и не простые, брат... Да, за сто  верст  письма
носят... диво, вот бы у нас развести... Ну, рассказывай о плене и о  твоих
странствиях...
   Я начал.
   Граф  слушал  сперва  рассеяние,  все   посматривая   в   окно,   потом
внимательнее. Когда же я упомянул об особе, виденной в Рагузе, и подал  от
нее пакет, граф ковшиком с тарелки метнул голубям горсть зерна и, пока те,
извиваясь гурьбой, слетались на выступ крыши, встал.
   - Твои вести,  любезный,  таковы,  -  сказал  он,  -  что  о  них  надо
поговорить толком. Сойдем с этой мачты в кают-компанию.
   Мы сошли в нижний ярус дома, потом в сад.  Граф  по  пути  приоделся  и
приказал не принимать никого. Мы долго бродили по дорожкам. Отвечая на его
вопросы, я вглядывался в выразительные, как бы вдруг  затуманенные,  глаза
графа. Он меня слушал с особым вниманием.
   - Ты хитришь, - вдруг сказал он, идя по саду. - Почему утверждаешь, что
она самозванка, авантюрьера? Объяснись, - прибавил он, сев на скамью, -  с
чужого ли голоса ты говоришь, или убедился лично?
   Я смешался, не знал, что говорить.
   - Сомнителен ее рассказ о прошлом, - проговорил я, -  как-то  сбивается
на  сказку...  Сибирь,  отравление,   бегство   в   Персию,   сношения   с
владетельными дворами Европы. Как верный слуга государыни, я действовал по
совести, всматривался и скажу прямо - не могу утаить сомнений.
   - Согласен, - произнес граф, - об этом можно говорить так и сяк. Но вот
что важно: в Петербурге о ней уже знают и пишут  мне,  как  о  побродяжке,
всклепавшей на себя неподходящее имя и род.
   Граф помолчал.
   - Хороша побродяжка! - прибавил он как бы про себя, загадочно. -  Пусть
так, не спорю... Но зачем же решили требовать ее выдачи, а в случае отказа
- взять силой, даже бомбардировать рагузскую цитадель? С  побродяжкой  так
не возятся. Такую просто и без огласки поймать... навязать камень  на  шею
да и в воду.
   Холод прошел у меня по спине при этих словах графа. Я  так  и  вспомнил
приснопамятные, июньские дни...
   - То-то, братец, видно, что не побродяжка,  -  проговорил  опять  граф,
глядя на меня, - ты как об этом думаешь? Ну-ка, говори начистоту.



9

   Удивили меня слова  графа.  Я  невольно  вспомнил  сообщения  княжны  о
падении силы Орловых, об удалении бывшего фаворита в Ревель и о возвышении
их врагов. Досада ли, огорчение ли ослепляло графа или  в  самом  деле  он
искренне поверил в происхождение княжны,  только,  очевидно,  он  со  мной
говорил не на ветер, и в его душе происходила некая нешуточная борьба.
   - Простите, ваше сиятельство, мою дерзость, - сказал я, не вытерпев,  -
но, уж если вы повелеваете, я не утаю. Виденная мною  особа  действительно
очень схожа с покойною императрицею Елисаветой. Кто не  знает  изображений
этой государыни? Тот же величественный очерк белого, нежного лица,  те  же
темные дугой брови, та же статность, а главное - эти  глаза.  Не  могу  не
привести рассказа моей покойной украинской бабушки о родных Разумовского.
   - Да! Ведь ты, Концов, сам батуринец! - живо подхватил граф.  -  Ну-ка,
что же тебе говорила бабка?
   Я сообщил о Дарагановке и о жившем там в оны годы таинственном дитяти.
   - Так вот откуда эта Таракановка, - сказал граф, - верно,  верно!  И  я
некогда что-то слышал о тьмутараканской принцессе.
   Он встал со скамьи. Волнение, видимо, охватило его мысли.  Заложа  руки
за спину и понурившись, он медленно опять стал прохаживаться по  тропинкам
сада. Я почтительно следовал за ним.
   - Концов, ты не мальчик! - вдруг сказал Алексей Григорьевич, обратя  ко
мне свои проницательные, соколиные глаза. - Дело великой,  государственной
важности. Будь осторожен, и не только в  действиях  или  словах,  в  самих
помыслах. Клянешься ли, что будешь обо всем молчать?
   - Клянусь, ваше сиятельство.
   - Так слушай же, помни... За все ответишь мне головой.
   Граф помедлил и, устремив  на  меня  задумчивый,  в  самую  глубь  души
глядевший взор, прибавил:
   - Не забывай же, меня ты знаешь... головой...
   Мы прошли в конец сада, сели на другую, более уединенную скамью.
   - Недолго поймать всклепавшую на  себя,  -  сказал  граф,  -  мало  ли,
всячески можно  изловчиться,  если  приказывают.  Да  честно  ли,  слушай,
обманом-то, тайком? а? притом с женщиной... ведь жалко было бы? правда?
   - Как не жалко, - ответил я в простоте, - врагов следует побеждать,  но
открыто... иначе всяк назвал бы предателем, низким душегубцем.
   Граф как-то живо при этом мигнул, точно в глазах его что-то пробежало.
   - Ну да, милый, уж так-то подло... и мы с тобой не палачи!  -  произнес
он. - А из Петербурга все-таки даром не напишут, и притом, как на нас  там
смотрят, еще вилами писано по  воде...  Да  что!  откровенно  тебе  скажу:
оттуда уже дважды являлись ко мне тайные послы, соблазняя и склоняя против
всех вверенных мне дел... Ожидал ли ты этого? Не  обидно  ли,  после  всех
моих заслуг? а?
   Откровенность графа поразила меня и вместе сильно мне польстила.
   "Вот  положение  сильных  мира!"  -  думал  я,  искренне  жалея  графа.
Действительное падение фавора его семьи мне уже было известно.
   Алексей Григорьевич  задал  мне  еще  несколько  вопросов  о  княжне  и
окружающих ее, сказал, что берет меня в свой ближний штаб, и  отпустил,  с
приказом остаться в Болонье и ждать его зова. Я поблагодарил за внимание и
откланялся.
   На другой день граф уехал в Ливорно, к эскадре, и возвратился не  ближе
недели. Меня к нему не звали. Будучи без денег, я сильно во всем нуждался,
да и скучал. Писать в Россию было некому. Прошло еще  несколько  дней.  За
мной явились.
   Граф принял меня в рабочем кабинете.
   - Угадываешь ли. Концов, что я тебе  скажу?  -  спросил  он,  перебирая
бумаги.
   - Как знать мысли вашего сиятельства?
   - Вот записка; получишь у казначея деньги и прежде всего уплати  долги,
пошли своим заимодавцам-французам... ты обезденежел на службе... а  завтра
едешь в Рим...
   Я поклонился и ждал дальнейших повелений.
   - Знаешь, зачем? - спросил граф.
   - Не могу угадать.
   -  Пока  ты  странствовал  и  хворал,  таинственная  княжна,  покинутая
ветрогоном Радзивиллом, - сказал граф, - оставила Рагузу.  Сперва  она,  с
неаполитанским паспортом, навестила Барлетту, пожила  там,  а  теперь  под
видом знатной польской дамы появилась в Риме. Понимаешь?
   Я снова поклонился.
   - Так вот что, - заключил граф. - Я давно перед нею виноват, не отвечал
ей на два письма... да и как было,  среди  всяких  соглядатаев,  отвечать?
Пытался было к  ней  послать  эти  дни  доверенного  человека,  твоего  же
сослуживца по флоту, но она его не приняла. Жаль бедную, неопытна,  молода
и всеми брошена, без средств. Ты  сумеешь  увидеть  ее  и  начнешь  с  нею
переговоры. Я ее приглашаю сюда... Там, слышно, есть кое-кто  из  русских.
Разузнай-ка, да главное - обереги ее от врагов  и  всяких  влияний.  Пусть
доверится нам одним; мы ей окажем помощь. А насчет совести, будь  спокоен,
все будет исполнено от сердца и по законам справедливости.



10

   Я был ошеломлен, поражен.
   "Неужели граф затевает измену? - мелькнуло у меня в мыслях. -  Быть  не
может! Знатный патриот, герой достопамятного переворота и главный пособник
Екатерины не замыслит этого! Но что же у него в уме?"
   Волнуемый сомнениями, я возымел смелое, дерзкое  намерение  -  выведать
сокровенные мысли графа.
   В те дни, надо сказать, вдруг пошло кем-то пущенное шептанье,  будто  с
севера прислан тайный указ, что графа  отзывают,  заменяя  его  в  команде
флота другим, и все его при этом поистине жалели.
   - Простите, ваше сиятельство, - сказал я графу, - завтра  же  я  еду  в
Рим; вы мне поручаете дело высшей важности. Если княжна согласится на наши
кондиции и примет  ваш  зов,  осмеливаюсь  спросить,  что  может  от  того
произойти?
   - Вот ты брандер какой, водяной вьюн, - усмехнулся Алексей Григорьевич,
- и все вы, моряки, таковы - все вынь да положь. А мы, дипломаты, не любим
лишней болтовни. Поживешь, сам увидишь... дело покажет себя. А я верный  и
преданный слуга нашей государыни Екатерины Алексеевны.
   - Простите, граф, великодушно, - продолжал я, - мне дается не  морское,
а дипломатическое дело. Я в таковых не вращался и сильно сомневаюсь... Ну,
как эта особа и впрямь объявит свои права?
   - О том-то я и думаю, - ответил граф. - Легко может  статься,  что  она
истинный царский отпрыск, нашей матушки Елисаветы кровь! На все надо  быть
готовым. Старайся, Концов: не забудутся  твои  услуги...  И  прежде  всего
помни,  надо  княжне,  как  женщине,  помочь  деньгами,  вывести   ее   из
угнетенного положения... Почем знать? И  для  ее  величества,  государыни,
авось это будет приятно перед обществом.  У  нашей  царствующей  монархини
сердце, ой, порою...  хоть  и  каменное...  да  и  она,  может,  сжалится,
смягчится впоследствии.
   Граф более и более меня поражал.
   "Вот, - мыслил я, - удостоился чести, кого к  себе  расположил!  Теперь
ясно - граф не изменяет, хоть  человеколюбие  и  увлекло  его  до  смелого
ропота и некоих сильных укоризн! Влияние  Орловых  пало;  граф,  очевидно,
задумал уговорить претендентку отказаться от ее прав".
   Путь, указанный графом,  стал  мне  понятен.  Я  собрался  и  уехал,  с
искренним увлечением в точности исполнить порученное мне дело.
   Это было в начале февраля текущего, 1775 года. Кажется, так недавно,  а
сколько испытано, пережито.
   Достигнув Рима, я отыскал графского  посланца,  явившегося  туда  ранее
меня. То был лейтенант нашей  же  службы,  как  говорят,  грек,  а  скорее
полунемец, полуеврей, Иван Моисеевич Христенек. Я ему отдал порученные мне
бумаги и стал его расспрашивать о предмете нашей миссии. Черный, как  жук,
невысокий, юркий и препротивный человек, Христенек все улыбался и  говорил
так вкрадчиво, а глаза чисто воровские, разом глядят и в душу, и в карман.
   Я узнал от Христенека, что княжна занимала  в  Риме  на  Марсовом  поле
несколько комнат в нижнем ярусе дома Жуяни. Здесь она проживала в  большой
скрытности и недостатках во всем; за квартиру платила пятьдесят цехинов  в
месяц и имела всего три прислуги, ходила лишь в церковь  и,  кроме  друга,
аббата-иезуита, да, по своей хворобе, врача, не допускала к себе никого.
   Христенек, присланный графом, переодетый  нищим,  тщетно  бродил  более
двух недель возле двора Жуяни, ища свидания с его уединенной жилицей.  Ему
не доверяли и, как  он  ни  бился  и  ни  упрашивал  прислугу,  к  ней  не
допускали. Он повел меня на Марсово поле.
   Дом Жуяни стоял уединенно  и  особняком,  в  глуби