лись на весла.  С  моря  дул  свежий  ветер.  Лодка
быстро неслась, ныряя по расходившимся волнам.


   Прошел слух, что эскадра на днях снимается. Куда  было  ее  назначение,
никто не знал. Я собирался разведать,  останусь  ли  при  штабе  графа,  и
только что взялся за шляпу, в комнату кто-то вошел. Оглянулся -  у  порога
стояла  черная  фигура.  Я  разглядел  в  ней  русскую  незнакомку  церкви
Санта-Мария. Примятый и запыленный наряд  показывал,  что  она  недавно  с
дороги.
   -  Узнали?  -  спросила  она,  откидывая  с  головы  вуаль,  причем  ее
золотистые, кудрявые волосы оказались еще более седы.
   - Что вам угодно? - спросил я.
   - Так-то вы ручались и уверяли? - произнесла она, подступая ко  мне.  -
Где же ваши уверения, что вы честный человек?
   - Выслушайте меня... я не виноват, - начал я.
   - Изверги, злодеи! - вскрикнула  она.  -  Устроили  западню,  заманили,
сгубили бедную и думают, что это так им пройдет. Вы покойны? Ошибаетесь  -
час расплаты близок, он настанет...
   Она так приступала ко мне, что я подался в угол, к открытому окну. Окно
было в нижнем ярусе дома и выходило в сад. Я обрадовался, приметив, что  в
саду в это время не было никого. Шум мог привлечь любопытных и повредил бы
незнакомке, которой посещение мне было непонятно и разубедить которую, как
мне казалось, было трудно.
   - Вы не виноваты? - спросила она. - Не виноваты?
   - Да, я действовал честно! Вы увидите, я докажу...
   - Отвечайте... Вы советовали княжне ехать? Убеждали ее?
   - Убеждал...
   - Говорили ей о возможности брака с Орловым? Не прибегайте к  уверткам,
слышите ли, мне нужен прямой ответ! -  твердила  эта  женщина,  в  крайнем
волнении и вся трясясь.
   - Брак мне был заявлен самим графом, он клятвенно уверял.
   -  А,  вероломные  предатели!  Смерть  тебе!  -   неистово   вскрикнула
незнакомка, взмахнув при этом рукой.
   Я не успел отшатнуться. В упор грянул выстрел. Клуб дыма  заслонил  мне
лицо. Я рванулся, схватил безумную за руку. Она,  с  искаженным  от  гнева
лицом, отбиваясь, выстрелила еще раз, и, к счастью, также неудачно.  Отняв
у нее пистолет, я выкинул его в сад. Сбежалась прислуга, стали  стучать  в
дверь прихожей. Я бросился туда и, через силу  погорая  волнение,  сказал,
что разряжал в окно пистолет и что  не  произошло  ничего  опасного.  Меня
оставили, недоверчиво поглядывая на меня.
   Замкнув дверь прихожей, я возвратился к незнакомке. Я был в неописанном
состоянии.
   - Ах, ах! - твердил я. - Что вы сделали, на что решились! И за что,  за
что?
   Гостья, припав к столу головой, в беспамятстве рыдала.  Я  прошелся  по
комнате и невольно взглянул в зеркало: на мне не  было  лица,  я  себя  не
узнал.
   - Слушайте же, - проговорил я наконец гостье, не перестававшей плакать,
- вы должны знать, что я сам стал жертвой возмутительного обмана.
   И я начал рассказ.
   - Вы видите, - сказал я, кончив,  -  господь  смилостивился,  я  жив...
Объяснитесь же и вы...
   Незнакомка долго не могла выговорить  ни  слова.  Дав  ей  напиться,  я
предложил ей выйти в сад. Здесь к ней  возвратилась  речь.  Раза  два  она
несмело взглядывала на меня, как бы моля  о  снисхождении,  наконец  также
заговорила.
   - Моя история более печальна, - сказала она со слезами, когда мы прошли
несколько дорожек и сели, - но я так перед вами виновата, так, - прибавила
она, закрыв лицо руками, - вы никогда не простите меня.
   - Успокойтесь, - произнес я, мало-помалу придя в себя.  -  Я  готов,  я
забуду... все от бога, все в его власти.
   Незнакомка обратила ко мне бледное, убитое лицо, схватила меня за  руку
и опять зарыдала.
   - Вы так великодушны, - прошептала она, - слышали ли о судьбе Мировича?
   - Слышал.
   - Я - виновница  его  покушения...  Я  его  бывшая  невеста,  Поликсена
Пчелкина.
   Я остолбенел... Все подробности дела Мировича,  слышанные  мною  десять
лет назад от покойной бабушки, встали в моей памяти. Нагнувшись к  гостье,
я взял ее руку, стрелявшую в меня, и с чувством ее пожал.
   - Говорите, говорите, - произнес я.
   - В России  оставаться  мне  было  нельзя,  -  продолжала  она,  как-то
странно, скороговоркой, - десять лет я скиталась в разных местах,  была  в
монастырях на Волыни и в Литве, служила больным  и  немощным.  Будучи  год
назад опять за  Волгой,  я  первая  получила  неясные  сведения  о  княжне
Таракановой,  принцессе  Азовской  и  Владимирской.  Меня  к  ней  вызвали
таинственные, мне самой не  известные  лица.  Вы  поймете,  как  я  к  ней
стремилась... Я искала с нею встречи. Снабженная от тех лиц средствами,  я
познакомилась с княжною  сперва  в  переписке,  потом  лично  в  Рагузе  и
уверовала в нее. О, как я желала ей счастья,  искупления  прошлого!  Я  ее
охраняла, учила родному языку, истории, снабжала ее советами. Я следила за
нею с ее выезда из Рагузы до  Рима,  писала  ей,  заклинала  остерегаться,
убежденная, что" ей предназначен  высокий  удел.  Остальное  вы  знаете...
Каков же был мой ужас, когда я узнала о ее аресте!.. Я останусь в Ливорно,
буду ждать... О, ее освободят, отобьют ливорнцы... Скажите, что вы думаете
о ней? Убеждены ли  вы,  что  она  не  самозванка,  а  действительно  дочь
императрицы Елисаветы?
   - Не могу этого ни утверждать, ни отрицать.
   - Я же в том убеждена, срослась с этой мыслью и не расстанусь с ней.  -
Пчелкина встала, набросила на голову вуаль,  глядя  мне  в  глаза,  крепко
сжала мне руку, еще что-то хотела сказать, и, пошатываясь, вышла.
   - Добрый вы, мягкий!.. До лучших времен! - проговорила она, оглянувшись
в калитке сада.
   Я еще раз или два видел эту загадочную особу, навестив ее, по  условию,
в небольшой австерии, под вывеской лилии, у монастыря урсулинок,  где  она
приютилась. У нее была надежда, что княжну могут спасти  в  Англии  или  в
Голландии, куда должна была зайти по пути наша эскадра.
   -  Она...  гонимая...  ниспослана  возродить  отечество!   -   твердила
Поликсена, когда я с ней расстался. -  И  я  верю,  она  не  погибнет,  ее
избавят, спасут.
   В  ночь  на  двадцать  шестое  февраля  нашей   эскадре,   под   флагом
контр-адмирала Грейга, нежданно было велено сняться с  якоря  и  плыть  на
запад. Христенек с донесениями графа императрице поехал сухим  путем.  Ему
было велено явиться в Москву,  где  в  то  время,  после  казни  Пугачева,
государыня проживала со всем двором.
   Граф Алексей Григорьевич одновременно оставил Ливорно. Долее  пребывать
здесь ему было небезопасно. Раздраженные  его  поступком,  сыны  пылкой  и
некогда вольной Италии так враждебно под  конец  к  нему  относились,  что
граф, несмотря на дежурный при нем караул, почти не  выезжал  из  дому  и,
боясь отравы, сидел на одном хлебе и молоке.
   Я отправился несколько позднее. Мне как бы особым  велением  рока  было
приказано возвратиться на особо снаряженном фрегате  "Северный  орел".  На
этот фрегат взяли больных и немощных из команды и, между прочим, собранные
с таким трудом в греческих  и  турецких  городах  вещи  графа  -  картины,
статуи, мебель, бронзу и иные редкости. То были плоды графских побед и его
усердных в течение нескольких лет приватных собираний. Я увидел при этом и
презенты, полученные графом от княжны, в том числе и ее,  столь  схожий  с
императрицей Елисаветой, портрет.
   Судьбы божьи неисповедимы. Мы  выправили  бумаги,  кончили  снаряжение,
подняли паруса и поплыли. Но едва "Северный орел", нагруженный  богатством
графа, вышел из гавани, нас встретила страшная  буря.  Не  мог  я  сказать
фрегату: "Цезаря везешь!" Долго мы носились по морю, отброшенные сперва  к
Алжиру, потом к Испании. За Гибралтаром у нас  сорвало  обе  мачты  и  все
паруса, а вскоре мы потеряли руль.
   Более недели нас влекло течением  и  легким  ветром  вдоль  африканских
берегов, к юго-западу. Все пали духом,  молились.  На  десятые  сутки,  со
вчерашнего дня, ветер окончательно затих. Я пишу... Но  можно  ли  ожидать
спасения в таком виде? Фрегат, как истерзанный в битве, безжизненный труп,
плывет туда, куда его несут волны.
   Еще минул  безнадежный  и  тягостный  день.  Близится  снова  страшная,
непроглядная ночь. Громоздятся тучи; опять налетает  ветер,  пошел  дождь.
Берега Африки исчезли, нас уносит прямо на запад.  Волны  хлещут  о  борт,
перекатываясь  чрез  опустевшую,   разоренную   палубу.   Течь   в   трюме
увеличилась. Измученные матросы едва откачивают  воду.  Пушки  брошены  за
борт. Мы по ночам стреляем из мушкетов, тщетно взывая  о  помощи.  В  море
никого не видно. Нас, погибающих, никто не слышит.  Трагическая,  страшная
судьба! Гибель на одиноком корабле, без рассвета, без  надежд,  с  военною
добычею полководца...
   Где же конец! У каких скал или подводных камней нам суждено  разбиться,
пойти ко дну? Оплата за деяния других. Роковая ноша графа Орлова не угодна
богу.
   ...Три часа ночи. Моя исповедь кончена. Бутыль готова. Допишу  и,  если
не будет спасения, брошу ее в море.
   Еще слово... Я хотел  сообщить  Ирен  последнее  напутствие,  последний
завет... Ей надо знать... Боже, что  это?  ужели  конец?  Страшный  треск.
Фрегат обо что-то ударился, содрогнулся... Крики... Бегу  к  команде.  Его
святая воля...


   Бутыль была брошена за борт со вложенною в  нее  тетрадью  и  запиской.
Последняя была на французском языке: "Кому попадется эта  рукопись,  прошу
отправить ее в Ливорно, на имя русской госпожи Пчелкиной,  а  если  ее  не
разыщут, то в Россию, в Чернигов, бригадиру Льву  Ракитину,  для  передачи
его дочери, Ирине Ракитиной.

   Мая 15-17, 1775 года.
   Лейтенант русского флота Павел Концов"




 * ЧАСТЬ ВТОРАЯ. АЛЕКСЕЕВСКИЙ РАВЕЛИН *


18

   Лето 1775 года императрица Екатерина проводила в  окрестностях  Москвы,
сперва в старинном селе Коломенском, потом в купленном у  князя  Кантемира
селе  Черная  Грязь.  Последнее,  в  честь  новой  хозяйки,  было  названо
Царицыном  и  со  временем,  по  ее  мысли,  должно  было   занять   место
подмосковного Царского Села.
   У опушки густого леса, среди прорубленных вековечных  кленов  и  дубов,
был наскоро выстроен двухэтажный деревянный дворец, с кое-какими службами,
скотным и птичьим дворами.
   Из окон нового дворца императрица любовалась рядом  обширных,  глубоких
прудов,  окруженных  лесистыми  холмами.  На  неоглядных  скошенных  лугах
копошились белые рубахи косцов и красные и синие поневы гребщиц. За  этими
лугами виднелись другие, еще  не  тронутые  косой,  цветущие  луга.  Далее
чернели свежераспаханные нивы, упиравшиеся в новые зеленые холмы и луга. И
все это золотилось и согревалось безоблачным вешним солнцем.
   Здесь жилось просто и привольно. В наскоро  приноровленные,  весь  день
раскрытые окна несся запах сена и лесной древесины. В них налетали с  реки
ласточки, с лугов стрекозы и мотыльки.
   Свита с утра рассыпалась по лесу, собирала  цветы  и  грибы,  ловила  в
прудах рыбу, каталась по окрестным полям.
   Екатерина, тем временем, в белом пудромантеле и  в  чепце  на  запросто
причесанных волосах, сидя  в  верхней  рабочей  горенке,  писала  наброски
указов и письма к парижскому философу и публицисту барону Гримму.
   Она ему жаловалась, что ее слуги не дают ей более двух перьев  в  день,
так как им известно, что она не  может  равнодушно  видеть  клочка  чистой
бумаги и хорошо очиненного пера, чтоб не  присесть  и  не  поддаться  бесу
бумагомарания.
   И в то время, когда  целый  мир  ломал  голову  над  политикой  русской
императрицы: что  именно  она  предпримет  относительно  разгромленной  ею
Турции? или повторял запоздалые вести об укрощенном  заволжском  бунте,  о
недавней казни Пугачева и о  захваченной  в  Ливорно  таинственной  княжне
Таракановой, - Екатерина с удовольствием описывала Гримму своих  комнатных
собачек.
   Этих собачек при дворе звали: сэр  Том  Андерсон,  а  его  супругу,  во
втором браке, леди Мими, или герцогиня Андерсон. Они были такие крохотные,
косматые, с тоненькими умными мордочками и упругими, уморительно,  в  виде
метелок, подстриженными хвостами.  У  собачек  были  свои  особые,  мягкие
тюфячки и шелковые одеяла, стеганные на вате рукой самой императрицы.
   Екатерина описывала Гримму, как она с сэром Томом любит сидеть у окна и
как Том, разглядывая окрестности, опирается лапой о подоконник, волнуется,
ворчит и лает на лошадей, тянущих барку у берега реки.  Виды  однообразны,
но красивы. И сэр Том с удовольствием глядит на холмы и леса и  на  тихие,
тонущие в дальней зелени сады и усадьбы, за которыми в голубой  дали  чуть
виднеются верхи московских колоколен. Сельская дичь и глушь по  душе  сэру
Андерсону и его супруге. Они ими любуются, забыв столичный шум и блеск,  и
неохотно, лишь поздно ночью, идут под свое теплое, стеганое одеяло.
   Хозяйке также нравятся эти глухие русские деревушки, леса и поля.
   "Я люблю нераспаханные, новые страны! - писала Екатерина Гримму.  -  И,
по совести, чувствую, что я годна только там, где не все  еще  обделано  в
искажено".



19

   Свежий воздух  подмосковных  окрестностей  иногда  туманился.  Набегали
тучки, сверкала молния, погромыхивала гроза. При дворе были свои невзгоды.
   Немало заботы Екатерине причинило  разбирательство  дела  Пугачева.  Он
перед казнью всех изумлял твердой надеждой, что его помилуют и не казнят.
   "Негодяй  не  отличается  большим  смыслом...  он  надеется!  -  писала
государыня  по  прочтении  последних  допросов   самозванца.   -   Природа
человеческая неисповедима".
   Пугачева четвертовали в январе.
   В половине мая Екатерине донесли о прибытии в Кронштадт эскадры  Грейга
с княжной  Таракановой.  Переписку  с  Орловым  о  самозванке  императрица
послала петербургскому главнокомандующему, князю Голицыну,  и  отдала  ему
приказ:
   "Сняв тайно  с  кораблей  доставленных  вояжиров,  учините  им  строгий
допрос".
   Князь Александр Михайлович Голицын, разбитый некогда Фридрихом  Великим
и впоследствии, за войну с  турками,  произведенный  в  фельдмаршалы,  был
важный с виду, но  добродушный,  скромный,  правдивый  и  чуждый  дворских
происков человек. Его все искренне любили и уважали.
   Двадцать четвертого мая он призвал  Преображенского  офицера  Толстого,
взял с него клятву  молчания  и  приказал  ему  отправиться  в  Кронштадт,
принять  там  арестантку,  которую  ему  укажут,  и   бережно   сдать   ее
обер-коменданту Петропавловской крепости Андрею Гавриловичу Чернышеву.
   Толстой исполнил  поручение;  ночью  на  двадцать  пятое  мая  в  особо
оснащенной яхте он  проехал  в  Неву,  тихо  подплыл  к  крепости  и  сдал
пленницу.  Ее  сперва  поместили  наскоро  в  комнаты  под   комендантскою
квартирою, потом в Алексеевский равелин.  Секретарь  Голицына  Ушаков  уже
приготовил о ней подробные выдержки из бумаг, присланных государыней.
   Ушаков был проворный, вертлявый пузан,  вечно  пыхтевший  и  с  улыбкой
лукавых, зорких глаз повторявший:
   - Ах, голубчики, столько дела, столько! из чести одной  служу  князю...
давно пора в абшид, измучился...
   Князь Голицын обдумывал выдержки, составленные Ушаковым, приготовил  по
ним ряд точных вопросов и  доказательных  статей  и  с  напускною,  важною
осанкою, так  не  шедшею  к  его  добродушным  чертам,  явился  в  каземат
пленницы. Его смущали вести, что на пути, в  Англии,  арестантка  чуть  не
убежала, что в Плимуте она вдруг бросилась за  борт  корабля  в  какую-то,
очевидно, ожидавшую ее шлюпку, и что  ее  едва  удалось  снова,  среди  ее
воплей и стонов, водворить на  корабль.  Князь  боялся,  как  бы  и  здесь
кто-либо не вздумал ее освобождать.
   Испуганная,  смущенная  нежданною,  грозною  обстановкою,  пленница  не
отвергала, что ее звали и даже считали всероссийскою великою княжною, мало
того, ею прямо и сразу  было  заявлено,  что  она  действительно  и  сама,
соображая свое детство и прошлое, силою вещей привыкла  себя  считать  тем
лицом, о котором говорили найденные у нее будто  бы  завещание  императора
Петра I в пользу бывшей императрицы  Елисаветы  и  завещание  Елисаветы  в
пользу ее дочери.
   В Москву  был  послан  список  с  этого  допроса.  Екатерину  возмутила
дерзость  пленницы,  особенно  приложенное  к  допросу   письмо   на   имя
государыни, скрепленное подписью "Elisabeth".
   - Voila une fief fee canaille! [Вот  отъявленная  негодяйка!  (фр.)]  -
вскричала Екатерина, прочтя и скомкав это письмо.
   В кабинете императрицы в то время находился Потемкин.
   - О ком изволите говорить? - спросил он.
   - Все о той же, батюшка, об итальянской побродяжке.
   Потемкин, искренне жалевший Тараканову по двум причинам: как женщину  и
как добычу ненавистного ему Орлова, - начал было  ее  защищать.  Екатерина
молча подала ему пачку новых французских и немецких газет,  сказав,  пусть
он  лучше  посмотрит,  что  о  ней  самой  плетут  по  поводу   схваченной
самозванки, и тот, сопя носом, с досадой уставил свои близорукие глаза.
   - Ну, что? - спросила Екатерина, кончив разбор и просмотр бумаг.
   - Непостижимо... сколько сплетней! Трудно сказать окончательное мнение.
   - А мне все ясно, - сказала Екатерина, - лгунья - тот же  подставленный
нам во втором издании маркиз Пугачев.  Согласись,  князь,  как  бы  мы  ни
жалели этой жертвы, быть может, чужих  интриг,  нельзя  к  ней  относиться
снисходительно.
   Голицыну в Петербург были посланы новые наставления.  Ему  было  велено
"убавить тону этой авантюрьере", тем более что "по  извещению  английского
посла, арестантка, по всей видимости, была не  принцесса,  а  дочь  одного
трактирщика из Праги".
   Пленнице передали это сообщение посла. Она вышла из терпения:
   - Если бы я знала, кто меня так поносит, - вскрикнула она, с  дрожью  и
бранью, - я тому выцарапала бы глаза!
   "Боже! да что же это? - с ужасом  спрашивала  она  себя,  под  натиском
страшных, грозно ложившихся на нее стеснений. - Я прежде  так  слепо,  так
горячо верила в себя, в  свое  происхождение  и  назначение.  Неужели  они
правы? Неужели придется под давлением этих безобразных,  откапываемых  ими
улик отказаться от своих убеждений, надежд? Нет, этого  не  будет!  Я  все
превозмогу, устою!"
   С целью "поубавить тона", с арестованною  стали  поступать  значительно
строже: лишили ее на время услуг ее горничной и других удобств.  Стали  ей
давать более скромную, даже скудную пищу. Это не помогло. Ни  просьбы,  ни
угрозы лишить ее собственной одежды, света и одеть в острожное  платье  не
вынудили у пленницы раскаяния, а тем более  желаемого  сознания,  что  она
обманщица, а не княжна.
   - Я не самозванка, слышите ли? - с бешеным  негодованием  твердила  она
Голицыну. - Вы - князь, а я - слабая женщина... именем  милосердного  бога
умоляю, не мучьте, сжальтесь надо мною.
   Князь забыл свое поручение, начал ее утешать.
   - Я беременна, - проговорила, плача, арестантка, - погибну  не  одна...
Отошлите меня,  куда  знаете,  к  самоедам,  опять  в  сибирские  льды,  в
монастырь... но, клянусь, я ни в чем не повинна...
   Голицын собрался с мыслями.
   - Кто отец ожидаемого вами дитяти? - спросил он.
   - Граф Алексей Орлов.
   - Новая неправда, - сказал Голицын, - и к чему она? Не  стыдно  ли  так
отвечать доверенному липу государыни, старику?  -  Я  говорю  правду,  как
перед богом! -  ответила,  рыдая,  пленница.  -  Свидетели  тому  адмирал,
офицеры, весь флот...
   Изумленный Голицын прекратил расспрос, и о  новом  сознании  арестантки
донес в тот же день в Москву.


   - Негодная, дерзкая тварь! - вскрикнула Екатерина, прочтя это сообщение
Потемкину. - Чем изворачивается новое издание выставленного  нам  поляками
Пугачева!.. Нагло клевещет на других!
   - Но если тут не без истины? - произнес Потемкин. - Слабую,  доверчивую
женщину так легко увлечь, обмануть.
   - О, быть не может! - возразила  Екатерина.  -  Впрочем,  граф  Алексей
Григорьевич скоро будет сюда, - он объяснит  нам  подробнее  об  этой,  им
арестованной лже-Елисавете... А вы, кня