переводит свою  переписку на
соседей  в Тригорском, прося посылать ему письма  "под двойным конвертом" на
имя одной  из дочерей Осиповой. Вяземский должен для конспирации подписывать
письма "другой  рукой". А свои  письма брату и сестре  (видимо,  посланные с
оказией) он  велит сжигать. Поэт требует от брата 4 декабря 1824 года: "Лев!
сожги  письмо  мое!".  И  адресаты  сжигали.  Жгли даже  те письма,  которые
получали по  почте, а  значит,  они перлюстрировались.  Поэтому  теперь  нет
возможности точнее узнать, что и как происходило.
     Тригорские  соседки   скрашивали  предотъездные   дни   поэта   и  даже
участвовали  в  его хлопотах,  правда,  по-разному.  Прасковью Александровну
Осипову Пушкин  считал своим  другом, доверенным в  личных делах. На нее шла
переписка,  она  была  связана  со  столичными  друзьями и знакомыми  поэта.
Незадолго до этого Осипова овдовела во втором браке и больше интереса  стала
проявлять  к  светскому общению. При этом была она человеком суровым. Дочери
называли ее деспотичной и считали, что она исковеркала их судьбы. Скандалы в
семье   бывали   часто,   а  для  разрядки  нервного  напряжения   Прасковья
Александровна выходила на кухню и хлыстом секла прислугу.
     По приезде Пушкин быстро сошелся с Алексеем  Вульфом, сыном Осиповой от
первого брака, но через  несколько  дней  тот укатил в  Дерпт,  где учился в
университете.  Пушкин  коротал время  с  дочерьми и с племянницей  Осиповой,
бывая у них почти каждый день. Сестре  он писал, что тригорские приятельницы
"несносные дуры,  кроме  матери". Это  не  мешало ему  волочиться  за  всеми
одновременно  и  за каждой по  очереди,  включая  мать,  которая, по  словам
Александра Тургенева, любила его как сына.
     Между  тем в обеих столицах поползли слухи о том, что Пушкин собирается
бежать из  ссылки за  границу.  Хотя  в стихах он говорил  только  о прошлых
намерениях,  слухи распространились -- о  предстоящих. Источник их был почти
сорок  лет  неясен,   пока  П.И.Бартенев  не  опубликовал   письма  Осиповой
Жуковскому.  Оказалось,  22  ноября  1824  года  она,  верный  друг Пушкина,
написала Жуковскому секретное письмо.
     "Я живу в  трех верстах  от  с. Михайловского, где  теперь  А.П., и  он
бывает у  меня всякий день,--  писала Осипова.--  Желательно бы  было, чтобы
ссылка его сюда скоро кончилась; иначе я  боюсь быть  нескромною, но  желала
бы,  чтобы  вы, милостивый государь Василий Андреевич,  меня  угадали.  Если
Алекс. должен  будет  оставаться здесь долго, то прощай  для нас  Русских (с
заглавной буквы в оригинале.-- Ю.Д.)  его  талант, его поэтический гений,  и
обвинить его не можно будет. Наш Псков хуже Сибири, а здесь пылкой голове не
усидеть. Он теперь так занят  своим положением, что без дальнего размышления
из огня вскочит в полымя; а  там  поздно будет размышлять  о следствиях. Все
здесь  сказанное не  пустая догадка, но прошу вас,  чтоб и Лев  Сергеевич не
знал того, что я вам сие пишу. Если вы думаете, что воздух и солнце  Франции
или близлежащих к ней через Альпы земель  полезен для русских орлов, и  оный
не будет вреден  нашему, то пускай  остается то, что теперь написала, вечной
тайной... Когда же вы другого мнения, то подумайте, как предупредить отлет".
     Осипова писала искренне. Она просила Жуковского ничего не говорить Льву
Сергеевичу только для того, чтобы через брата  Льва сведения о ее заботах не
вернулись  в  Михайловское.  Больше  того,  26  ноября  Осипова  сделала  на
календаре  пометку  для памяти:  "Писала через Псков...  к  Жуковскому...  к
С.Л.Пушкину". Похоже,  и отцу,  с которым сын поссорился, Осипова спешила по
секрету сообщить  новые подробности побега. А  письма внимательно читали и в
Пскове,  и в  Петербурге.  Чуть позже  Осипова  приехала  в столицу  и  там,
по-видимому,  рассказала   знакомым,  что  михайловский  пленник  собирается
бежать.  Пушкин  об  этом предательстве и не подозревал. Спустя десять  лет,
незадолго перед смертью,  изъяснялся  он Осиповой в вечной дружбе, не ведая,
что она  в  этой дружбе играла,  мягко говоря, не  совсем благородную  роль.
Патриотический порыв  Осиповой вряд  ли  ее оправдывает. Уж легче понять  ее
желание не порвать с Пушкиным отнюдь не платоническую связь.
     Слухи о побеге стали опасными. Забеспокоился брат Лев. "По Москве ходят
о том  известия,-- писал он князю Вяземскому,-- дошедшие  и к  нам,  которые
столь же ложны,  сколько могут быть  для него  вредны".  Лев беспокоился  за
себя, ведь именно в это время он  выполнял поручения брата. Видимо, контакты
затруднены, и приходилось слать письма открытой почтой.  Они зашифрованы, но
довольно прозрачно:  "Когда будешь у меня, то станем трактовать о банкире, о
переписке,  о месте пребывания  Чаадаева  (подчеркивает Пушкин.-- Ю.Д.). Вот
пункты, о которых можешь уже осведомиться".
     Здесь  все  самое важное. "О банкире", то есть  что нужно сделать, дабы
получить  деньги  и переправить  их  за  границу. А может,  имеется  в  виду
кто-либо из конкретных богатых друзей, кто мог встретить  за границей и дать
взаймы?  "О переписке"  --  через кого  и куда слать корреспонденцию,  чтобы
держать  связь, минуя  официальную почту, которая, конечно, перлюстрируется.
"О Чаадаеве" -- выяснить его адрес в Европе.
     Петр Чаадаев (Пушкин об  этом  знал) в конце 1823 года,  путешествуя по
Европе, переехал из Лондона в  Париж, оставался там  до осени и перебрался в
Швейцарию. В те  дни,  когда  Пушкин  отправил  брату  процитированное  нами
послание,  Чаадаев,  пребывающий  за  границей уже пять лет, пишет брату  из
Милана  в Москву письмо,  из которого ясно, что  он ждет  Пушкина,  но плохо
понимает, что происходит. "Может быть, кто-нибудь из моих знакомых погиб; до
тебя никогда ничего не дойдет, но нельзя ли отписать к Якушкину и велеть ему
мне  написать, что  узнает  про общих  наших приятелей;  особенно об Пушкине
(который, говорят, в Петербурге), об Тургеневе, Оленине и Муравьеве".
     Резиденция Чаадаева  в Европе была  самым  подходящим местом  для того,
чтобы  туда поступала почта и деньги для  беглеца. Чаадаев все  бы  исполнил
исправно,  но  нужно  знать  его  адрес  в Милане  и  его  планы,  чтобы  не
разминуться  с ним. Сочиняя  в это  время "Евгения Онегина", Пушкин думает о
связи с Чаадаевым: на полях черновика рисует его профиль.
     Хлопотами  брата издатель и  друг  Плетнев прислал Пушкину 500  рублей.
Пушкин рассчитывался с долгами. Время приближалось к Рождеству.


        Глава вторая. СЛУГА НЕПОКОРНЫЙ

     Давно б на Дерптскую дорогу
     Я вышел утренней порой...
     Пушкин, 20 сентября 1824.

     К Рождеству Пушкин с  нетерпением ожидал приезда  из  Дерпта на  зимние
вакации  сына Осиповой  Алексея  Вульфа, а  из  Петербурга  --  брата, чтобы
провести решающее секретное совещание для обсуждения путей побега.
     Приведенные  в  эпиграфе  строки  свидетельствуют  о  том,  что  Пушкин
размышлял, как  вырваться из Михайловского  хотя бы  на время. В  упомянутом
стихотворении  он  сожалеет,   что  нельзя  отправиться  в  Дерпт,  а  затем
добавляет: "И возвратился б  оживленный...". Но поскольку поэт под надзором,
лучше  Вульфу с другим Дерптским студентом поэтом Николаем Языковым приехать
попьянствовать  и  повлюбляться сюда, где (Пушкин,  однако  же,  не забывает
прибавить) его предок думал "о дальней Африке своей".
     Еще Павел Анненков писал, что "заветной мечтой Пушкина с самого приезда
его в Михайловское сделалось  одно: бежать из заточения деревенского, а если
нужно, то и из России". Мечта эта, как мы теперь знаем, была давно. И бежать
из  заточения было некуда, кроме  как  за границу.  Куда  же  еще?  Но чтобы
осуществить эту мечту теперь, следовало осмотреться, подготовиться, наконец,
сделать то, что Пушкину толком не удавалось никогда,-- схитрить.
     Пушкин осмотрелся, планы  его  вновь  обретают плоть,  но хитрее он  не
становится. Намеки в письмах весьма прозрачны. Думается, в  результате этого
в декабре за ним устанавливается  слежка.  Сосед  Алексей Пещуров, отставной
штабс-капитан  лейб-гвардии   и  предводитель   дворянства,  берет  на  себя
наблюдение за поведением Пушкина, о чем последний, возможно, не догадывается
и не тяготится этой опекой, охотно бывая у Пещурова в гостях.
     Около  15   декабря  1824   года   Вульф  объявился   в  Тригорском  на
Рождественские каникулы  и пробыл в имении  у матери  около  месяца.  Пушкин
быстро сблизился  с ним и вскоре стал  испытывать  к  нему  чувство доверия,
столь необходимое для нелегального дела. Лев Сергеевич все еще задерживался.
"Вульф здесь,-- сообщает Пушкин брату не позднее 20 декабря,-- я ему  ничего
еще не  говорил, но жду  тебя  -- приезжай хоть с  Прасковьей Александровной
(Осиповой.--  Ю.Д.),  хоть  с  Дельвигом;  переговорить  нужно  непременно".
Дельвиг упомянут, так как  он тоже собирается в гости к Пушкину. Но  брат не
спешит появиться в Михайловском,  а Вульф уже здесь. Они начинают совещаться
вдвоем,  хотя в дела сразу же оказываются посвященными сестры и родственницы
Вульфа, за которыми ухаживают оба заговорщика.
     Алексею  Вульфу,  как  раз  в  день  начала  переговоров,  17  декабря,
исполнилось девятнадцать лет. Он  был на шесть лет моложе Пушкина.  Истинный
ловелас, влюблявшийся в деревне поочередно  во всех своих кузин, не говоря о
прочих,  собутыльник  и  соперник  Пушкина,  Вульф  часто  оказывался  более
удачливым в достижении желаемого. Этот  зеленый юнец уже второй год изучал в
Дерптском университете военные науки, был неплохо образован, начитан, глубок
в  суждениях.  "Он  много знал,--  писал  о  нем Пушкин,-- чему  научаются в
университетах, между тем, как мы с вами выучились танцевать... Его  занимали
предметы, о  которых я и не помышлял". Впрочем, и легкомыслия Вульфу было не
занимать. Позже он и другие  студенты  вытащили из  Домского собора  в  Риге
скелет, назвав его предком Дельвига. Череп  достался  Пушкину, и тот подарил
его Дельвигу со стихами.
     Проблема бегства для Вульфа была игрой, а для поэта делом жизни. В этот
период было  два Пушкина: мрачный дома и  веселый, оживленный, обаятельный в
Тригорском. Вульф потом вспоминал,  что ими  замышлялись "различные проекты,
как  бы  получить  свободу".  "Студент  Ал.Н.Вульф,  сделавшийся  поверенным
Пушкина  в его  замыслах  об  эмиграции,  сам собирался за границу,--  писал
Анненков.-- Он предлагал Пушкину увезти его с собой под видом слуги. Но сама
поездка  Вульфа была еще  мечтой".  Анненков первый отметил  желание Пушкина
эмигрировать из России, что позже ускользнуло из поля зрения пушкинистов.
     Вариант   Вульфа,   которым  оба  загорелись,  на  первый  взгляд,  был
сравнительно легко  осуществим, и в новогодних мечтах поэт уже видел себя за
границей. Профессор Дерптского университета  Петухов в статье  "Два  года из
жизни Пушкина" напишет: "А.Н.Вульф был также  главным участником в выработке
неудавшегося  плана  Пушкина  бежать за  границу. Пушкин, которому  так и не
удалось  в своей жизни повидать чужие края, постоянно однако же лелеял мечту
о поездке своей за границу, которая манила его воображение широтой свободной
общественной жизни и своими литературными и культурными центрами".
     Проект,  как  Вульф  сам  рассказал после  в воспоминаниях,  состоял  в
следующем.  "Пушкин, не надеясь  получить в скором времени право  свободного
выезда с места своего заточения, измышлял различные проекты, как бы получить
свободу. Между  прочим,  предложил я  ему  такой проект:  я  выхлопочу  себе
заграничный паспорт и  Пушкина,  в  роли своего  крепостного  слуги, увезу с
собой за границу". Приведем еще одну цитату:  "Я хочу бежать из этой страны.
Просьба моя  к вам  -- взять меня с собою. Вы выдадите меня за вашего слугу.
Достаточно простой приписки к вашему паспорту, чтобы облегчить мне бегство".
Это  из новеллы  Проспера Мериме  "Переулок госпожи  Лукреции". Новелла была
опубликована  через  девять лет после смерти  почитаемого им русского поэта,
которого  он   много  переводил.  Что  это  --   случайное   совпадение  или
запомнившиеся Мериме  рассказы друзей Пушкина  Александра Тургенева и Сергея
Соболевского, с которыми французский писатель общался?
     Вульфу  получить  заграничный  паспорт  было  сравнительно  не трудно и
удобнее  всего, по-видимому,  на следующие каникулы, а именно летом. Пушкина
он впишет  в свою  подорожную в  качестве  слуги,  что  также практиковалось
часто. Таким образом,  оба пересекают границу в коляске  Вульфа. Рассказывая
об  этом  проекте  сорок  лет спустя, Вульф  был  краток  и шутлив. Он сразу
оговорился, назвав план "юношеским", то есть несерьезным: "Дошло ли бы у нас
дело до  исполнения этого  юношеского  проекта, не знаю;  я  думаю, что  все
кончилось бы на словах...".
     Однако тогда план начал осуществляться не на словах, а весьма серьезно.
Вместе с тем  поездка  зависела  от  некоторых  обстоятельств: финансовых  и
учебных  для Вульфа,  а  для  Пушкина  административных.  Впрочем,  дружа  с
Пушкиным, и Вульф наверняка попал на заметку осведомителей. Не следует также
забывать,  что ему было всего 19  лет,  а мать его отнеслась к идее  поездки
сына  с  Пушкиным  за границу  отрицательно.  Наконец,  чем детальнее друзья
обсуждали проект, тем очевиднее становился риск.
     Дорога  от  Михайловского  до  Дерпта  (мы  ее  проехали,  чтобы  лучше
представлять реальность) сейчас длиной 294 километра, а тогда дороги петляли
между   болотами  и   оврагами.  При   поездке  на   лошадях,   как   писали
путешественники,  можно было преодолеть  150-200 верст  в сутки. Значит,  до
Дерпта  беглецам  надо  было добираться  полтора-два дня.  Дерпт, который  в
процессе  русификации стал  Юрьевым,  а теперь  называется  Тарту,  был,  по
существу, воротами в Западную Европу. Из Дерпта за две с половиной сотни лет
до этого  бежал в Литву  Курбский,  и Пушкин, разумеется,  знал  об этом, не
случайно помянув сына Курбского  в  "Борисе Годунове". От этого города  было
рукой подать  до  Германии.  Но  "рукой  подать"  составляло  до  Таурогена,
принадлежавшего  России  (сейчас Таураге,  Литва), и  далее  до  германского
Тильзита  (превращенного  после  второй  мировой  войны  в  Советск),--  488
километров, то есть еще около трех дней  пути. А там уже настоящая Европа --
езжай, куда хочешь.
     Выезд за границу, если довериться описанию Карамзина, был весьма прост:
нудной и  грязной  была лишь дорога до  границы, особенно  в  плохую погоду.
Паспорт Карамзин легко справил в Московском губернском правлении, дабы ехать
по  суше,  через  Ригу  и Дерпт, а в Петербурге передумал и хотел  сесть  на
корабль, чтобы быстрее оказаться в Германии. Для  этого надлежало "объявить"
паспорт  в  адмиралтействе.  Там   знакомая  ситуация:  "надписать"  паспорт
отказались,  так  как в нем  был указан путь не по воде. Пришлось следовать,
как предписано, но это было единственное огорчение. На  заставе майор принял
путешественника учтиво и после осмотра велел пропустить.
     Второй раз Карамзин просто бросил стражникам 40 копеек, чтобы не рылись
в  его  чемодане.  На  деле,  однако, запрещение  сменить  маршрут  было  не
бюрократической  закорючкой,  но указывало  на непростую  систему выезда  из
страны. О появлении того  или иного субъекта с указанием его примет и  того,
что он может  вывезти или ввезти недозволенного, кто с ним следует и прочее,
полиция уведомляла заставу заранее спецпочтой или даже курьером. На  заставе
опытные  сыщики беседовали с выезжающим,  выясняя, тот  ли он,  за кого себя
выдает. Так что подозрительное лицо вполне могли задержать.
     Исчезновение   Пушкина,   которому   было   запрещено   отлучаться   из
Михайловского, заметили бы  сразу.  Перехватить беглеца  в  дороге не стоило
труда, тем более что  проезжать надо было  вблизи Пскова. И уж на границе их
непременно  бы  задержали.  В  этом  случае каторга  грозила  и  Вульфу  как
сообщнику. Но самым рискованным пунктом плана мог стать именно гостеприимный
Дерпт.  Не говоря  уже  о  том,  что  он кишел  осведомителями,  возможность
встретить  знакомых,  едущих  из  Петербурга  в  Европу  или  возвращающихся
обратно, была  слишком большой. Появись ссыльный Пушкин в Дерпте нелегально,
за  этим  немедленно  последовали бы  неприятности.  Вот почему  заговорщики
вскоре параллельно стали обдумывать и другой план: как появиться в Дерпте на
законном основании, чтобы затем найти возможность осуществить второй этап.
     Трудности упирались в одно: отсутствие официального разрешения на выезд
за  границу,  для  которого нужен веский повод. Этот  повод  был  без долгих
размышлений  предложен  Пушкиным,  поскольку он уже  сочинялся  им раньше  в
Одессе:  опасная, лучше  всего  смертельная  болезнь, вылечить которую здесь
нельзя,   а   значит   необходимо  квалифицированное   (читай:  заграничное)
хирургическое вмешательство. Сообщение о принципиальной возможности получить
разрешение, то есть о том, готовы ли друзья хлопотать за Александра в высших
кругах,  должен  был  привезти Лев,  а  он не ехал. Но  11  января 1825 года
неожиданно в Михайловском появился лицейский друг Пушкина Иван Пущин.
     Оба они  не оставили  ни строки  относительно проблемы, которая  больше
всего в то время волновала поэта, хотя даже  мелкие подробности  их встречи,
времяпрепровождения  и  прощания  можно  прочитать   в  воспоминаниях.  Факт
любопытный! Позволим себе усомниться в том,  что тема эмиграции не  была ими
затронута.
     Судья  Пущин  нашел  Пушкина   несколько  серьезнее  прежнего,   однако
сохранившим веселость. Пили они за  Русь, за лицей, за отсутствующих друзей,
даже,  вроде бы, за революцию.  Одиннадцать месяцев оставалось до  выхода на
площадь тех офицеров,  которых стали  называть декабристами. Пущин членом их
тайного общества уже был, но на серьезные вопросы  поэта не  отвечал. Пушкин
понял и  не обиделся, сказав: "Может быть, ты  и прав, что мне не доверяешь.
Верно, я этого не стою -- по многим моим глупостям".
     У  Пущина  были основания  для скрытности.  Много  лет  спустя,  пройдя
каторгу, он спрашивает себя: что было бы с Пушкиным, привлеки он его тогда к
тайному  обществу? Сибирь, если бы и не  иссушила его талант, то  не дала бы
развиться. Пушкину, по мнению Пущина, необходимо было разнообразие, "простор
и  свобода,  для  всякого человека  бесценные,  для  него  были  сверх  того
могущественнейшими  вдохновениями.  В  нашем  же  тесном  и душном заточении
природу  можно было  видеть только  через  железную решетку, а о живых людях
разве  только  слышать".  Оставим  в стороне  вопрос  о  том, был ли  бывший
заключенный Пущин свободен от внутренней цензуры, когда писал  воспоминания.
Но почему у него  не  возникло  вопроса: а  предложи он Пушкину быть  членом
тайного сообщества, Пушкин согласился бы? Соответствовало ли это его планам?
И, думается, отрицательный ответ  на эти вопросы  более отвечает истине. Для
Пущина неволя  была впереди, для поэта она была реальностью, от которой надо
было бежать.
     Пущин был скрытен  с другом,  а Пушкину скрывать нечего.  Наоборот, ему
нужен дельный совет давнего друга. Вот почему нам кажется, что  тема бегства
из  России  висела в  воздухе  во  время пребывания Пущина  в  Михайловском.
Косвенное  доказательство  в  том,  что  он  привез  и  они читали  рукопись
грибоедовского "Горе от ума".
     Пушкин  еще  раньше  в   письме  к  Вяземскому  интересовался  комедией
Грибоедова,  в которой  (до  Пушкина дошли  слухи)  выведен Чаадаев.  Читая,
слушая, споря, Пушкин  видел перед собой автора, который презирал окружающую
его  реальность  не  меньше, чем  он сам.  Понимал  ли Пушкин  то, что позже
сформулирует Грибоедов: горстка  прапорщиков не  перевернет Россию? Впрочем,
он и сам мог высказать подобную мысль.  А где же выход? Грибоедов указал его
недвусмысленно: "Бегу, не оглянусь..."
     Сто  лет спустя Николай  Бердяев определит образ рус